— Ска-а-а-р?..

Нет, вы только послушайте этот голос! – Цербер снова чем-то недоволен. Скарлетт хмыкает с едва заметной вопросительной интонацией, мол, слушаю, но не очень внимательно, говори.

— Мы едем на неделю или на всю жизнь?

Носитель недоуменно смотрит на несметное количество багажа. Три увесистых чемодана настороженно смотрят на него. И только Кэтти, крайне увлеченная сборами четвертого чемодана, не обращает на занимательную игру в гляделки никакого внимания. Вот еще! У нее еще столько вещей не собрано, как бы до рождественских праздников поспеть. А такси с минуты на минуту, межпрочим, подъедет.

— Ска-а-а-а-р?..

И ждет. Кэтти с показательным раздражением перестает укладывать в чемодан пятые – или шестые? – туфли, поднимает голову и сердито смотрит на носителя. Ее взгляды, жесты и действия хоть и сквозят недовольством, но оно скорее наигранное, чем настоящее. Беззлобное.

— Это шестые туфли подряд. Ты понимаешь, что мы летим в Нью-Йорк? Не в Лос-Анджелес и не в Калифорнию, где круглый год солнце и жара, а в Нью-Йорк? Там в несколько раз холоднее, чем у нас. Где ты вообще эти туфли собираешься носить?

Скарлетт, глядя на мужчину исподлобья, задумчиво поджимает губы. Она сидит на паркете возле чемодана, в руке у нее гнездится босоножка на огромном тонком каблуке. Босоножка! Открытая настолько, насколько это вообще возможно. В этих босоножках летом-то порой холодно ходить, что говорить о зиме. А зимы – она где-то читала – в Нью-Йорке весьма суровые.

— Мы же пойдем в ресторан, вот я их и надену, — с чувством выполненного долга парирует Скарлетт и вновь принимается воевать с проклятым чемоданом. В него больше ничего не влезает, а у Кэтти еще целых два шкафа не упакованы!

— Ты не пойдешь в ресторан в босоножках и даже не поедешь.

— Ладно, — удивительно быстро и спокойно соглашается Скарлетт, чем вызывает искреннее недоумение со стороны Цербера. А дело все в том, что Кэтти и сама понимает бесполезность босоножек, но говорить об этом носителю не желает. Лучше подождать, пока он переубедит ее, таким образом Скарлетт не придется признавать, что она не права.

Идеальное преступление.

Скарлетт выкидывает босоножки обратно в ящик и принимается теперь искать сапоги. У нее есть красивые черные полуботинки на шпильке с грубой шнуровкой. Прекрасно. Еще у нее есть высокие сапоги на каблуке – почти до колена – и они прекрасно подойдут как к джинсам, хотя их Скарлетт терпеть не может, так и к платьям. Наконец появилась возможность их выгулять, а то Кэтти купила их два года с половиной назад в Италии и до сих пор ни разу не надевала.

О, не забыть взять шубку! Норковую. Красивую, идеально-белую, мягкую и шелковистую, завораживающе блестящую в свете холодного зимнего солнца. Ее Скарлетт тоже еще ни разу не выгуливала, что неудивительно вовсе: в Греции редко бывают такие холода, что хоть в шубу лезь. Львица не подумала об этом, когда покупала.

Она, когда покупает, вообще редко думает.

— Ты про мои вещи не забыла? И про вещи Минни?

— Ты за кого меня принимаешь вообще? — с намеком на обиду фыркает Скарлетт, пытаясь достать из закромов ящика второй сапог. Пока тщетно. Исподлобья она смотрит на мужчину, который ловит нескрываемое  удовольствие от происходящего. Он с интересом наблюдает за Кэтти, прислонившись сильным плечом к дверному косяку. А мог бы составить компанию Минни, которая сидит на диване в гостиной комнате и увлеченно смотрит мультфильм про Рапунцель. — Ваши вещи я давно упаковала. Они в правом кармане второго чемодана.

Димитрис смеется – и что смешного она сказала? – а Скарлетт наконец выуживает второй сапог. Львица упаковывает его в чемодан и – вуаля! – все вещи собраны.

— Вовремя. Такси подъехало, — носитель кивает в сторону окна. Скарлетт мягко поднимается с пола и выглядывает в окно, аккуратно отодвинув занавеску.

Действительно подъехало, пора выходить.

Самой первой из дома выбегает – вылетает – Минни и с веселого разбегу влезает в салон такси. Несмотря на то, что вещи приходится перетаскивать именно Димитрису, вовсе не он оказывается в салоне последним, а Скарлетт, которую никак не может отпустить паранойя. Все ли она взяла? Все ли она выключила? Утюг! Она не выключила утюг! А, выключила. Все ли она закрыла? Шуба! Она, черт возьми, не взяла драгоценную шубу! – и Скарлетт, отмахнувшись от Цербера, убегает обратно в дом и возвращается в красивой белой шубке. Ее ни капли не волнует, что на улице мелкий дождь. В Нью-Йорке ведь не будет дождя – в Нью-Йорке обязательно будет снег.

Зато выглядит она так, словно с обложки глянцевого журнала сошла. Высокая, стройная, в соблазнительном  черном платье, которое заманчиво скрыто под распахнутой норковой шубкой. За счет короткого платья и высоких каблуков ее и без того длинные ноги выглядят еще длиннее. Густые каштановые волосы убраны в высокую прическу для того, чтобы шея, плечи и декольте оставались открытыми. На смуглой шее завораживающе блестит изящное украшение из белого золота с вкрапленными бриллиантами. Левое запястье опоясывает браслет в тон колье. И, конечно, серьги.

— Вроде все взяла, — Скарлетт мягко опускается на заднее сидение рядом с Минни, которая уже порядком утомилась ждать неугомонную мать. Она делает вид, что беспробудно спит.

— Мы не на обитаемый остров летим, Скар. Если ты забыла зубную щетку, мы купим ее в ближайшем супермаркете.

— Я забыла зубную щетку, — с отчаянием признается она.

Дорога до аэропорта не занимает больше получаса, и на самолет они успевают вовремя. Для Минни это первый перелет, и девочка испытывает небывалый прилив возбуждения и воодушевления. Им лететь целых одиннадцать часов; хорошо, что без пересадок.

Первый класс встречает пассажиров ласковыми улыбками стюардесс, удобными креслами, хорошими напитками и вкусными закусками. Скарлетт просит принести ей свежевыжатый апельсиновый сок. Минни, у которой голова кругом от количества блюд в детском меню, Кэтти заказывает салат из свежих фруктов (никакого мороженого, аппетит перебьешь!) и теплый черный чай.

Самое главное – пережить взлет. Это оглушительно громко для человека с таким острым слухом, как у Скарлетт. Но и она, и Димитрис справляются, и самолет взлетает.

— А что за плаздник такой – день благодаления?

Скарлетт озадаченно поджимает губы: она и не знает толком. Кэтти знает только, что брат, с которым она не виделась больше года, пригласил сестру в Штаты, чтобы вышеназванный праздник отметить. Он переехал к дяде Сэму на постой восемь месяцев назад, тогда ему предложили хорошую  работу в "Большом Яблоке". Там же он нашел себе девушку, кажется, уже невесту.

Посмотрим-посмотрим, достойна ли она быть его невестой.

Мэтт позвонил Скарлетт неделю назад и пригласил в гости.

«Без Минни не приезжай», — сказал он, и Скарлетт громко фыркнула, но ответила, что привезет не только Минни, но и… вот этого, лохматого, которого она не знает, как правильно называть: то ли сожителем, то ли любовником, то ли просто отцом их будущего ребенка.

О собственном положении Скарлетт промолчала.

Цербер, конечно, не пожелал отрывать старые кости от излюбленного дивана, на котором уже образовалась вмятина от его ленивой задницы. Но Кэтти проявила небывалую настойчивость и уже через несколько часов собирала чемоданы.

— Спроси у Димитриса, — ловко переводит стрелки Скарлетт. Она поворачивает голову в сторону мужчины и мило улыбается, мол, выкручивайся.

Минни выжидающе смотрит на носителя.

Шум воды на долгие три секунды наполняет кухню, а вопрос Катидиса около минуты висит в воздухе. Забавно, что именно на него хотелось бы получить ответ, хотя там же - в воздухе - тяжелым напряжением повисло еще около сотни самых разносортных вопросов, которые следовало бы поставить в приоритет. Катидис приоритеты расставлять научился, делает это умело и по уму, но отчего-то не в этом случае. Катидиса должно бы интересовать собственное благополучие, потому что так привычнее, так свойственнее и необходимее. Но Катидиса интересует благополучие чужого ребенка.
И матери этого ребенка тоже, раз уж на то пошло, но чуть в меньшей степени.
Вода быстро наполняет продолговатый, идеально чистый стакан, долю секунды пузырится, а затем успокаивается, замирает и лишь слабо ударяется о стеклянные стенки, когда мужчина зачем-то поворачивает голову, бросает на девчонку короткий взгляд через левое плечо, после чего возвращается в исходное положение. Вода в стакане снова успокаивается, чего нельзя сказать о Скарлетт.
Катидис будто слышит, с каким скрипом вертятся мысли в ее голове, слышит, с каким свистом - гулким и ненавязчивым - натягивается каждая мышца в ее теле. На деле же он улавливает лишь неровное сердцебиение - на секунду ему кажется, что звук двоится - и то, как Дефо выдыхает после очередного вопроса, заданного все так же обыденно, словно ничего ужасного не происходит.
Катидис знает, что топчется на мине замедленного действия, а Скарлетт, кажется, уверена, что взрывная волна не причинит ей никакого вреда.
В два больших глотка мужчина опустошает стакан. Они камнем падают в пустой желудок, где помимо жидкости с прошлого утра ничего не присутствовало. Дим морщится и облизывает нижнюю губу, еще несколько секунд глядя на пустую тару, в идеально чистом стекле которой хорошо заметно искаженное отражение. У воды неприятный привкус тины, до омерзения ужасный, что хочется выблевать все обратно. Дим морщится снова и еле слышно фыркает, затем ставит стакан на самый край столешницы и подталкивает тыльной стороной ладони вперед, заставив проскользить по ровной поверхности с характерным звоном.
- С ней все хорррошо, - именно это хотел услышать. Убедиться еще раз, хотя уже успел собственными глазами удостовериться, что с Минни все замечательно. Минни жива и здорова, так же излучает счастье и наверняка все еще хочет, чтобы кто-нибудь сводил ее в парк аттракционов.
Дим получил ответ на свой вопрос - приоритетно неправильный - но что делать с оставшейся сотней? Что делать в принципе?
Ему хочется уйти, сбежать от всего этого дерьма, словно побитый пес, трусливо поджавший хвост, но в то же время ему чертовски хочется остаться и сделать все, лишь бы вернуть непривычно семейной - теплой и уютной - жизни привычно спокойное течение.
Он понятия не имеет, как это сделать и с чего начать. Скарлетт знает, поэтому начинает сама: говорит правильные и вполне имеющие место быть вещи, предъявляет мужчине железобетонные факты, а затем требовательно разворачивает к себе, твердо сжав сильное плечо удивительно мягкой ладонью. Катидис чувствует эту мягкость даже через плотную ткань пальто. Катидис морщится и хмурится, потому что от резкого поворота вновь начинает болеть голова (она на самом деле болеть и не переставала).
Девчонка смотрит в глаза слишком пристально, слишком испытующе и с некой... надеждой? Димитрис, возможно, ошибается. Димитрису хотелось бы все ей объяснить, хотелось бы сказать о том, что справиться с дерьмом, творящимся в жизни, он по каким-то причинам не в состоянии, а единственный человек - помимо Скарлетт - который способен вытянуть его из вязкого и топкого болота прежде, чем захлебнется и сдохнет, является женщиной с поддельными, как выразилась Дефо, духами.
Димитрис может все объяснить и даже знает правильные слова, но вместо этого продолжает молча глядеть в блестящие глаза напротив. Почему? Потому что знает одно: на любой его аргумент, каким бы железобетонным он не был, Скарлетт сумеет отыскать сотню возражений. Димитрис понял, что нет занятия бесполезнее и бесперспективнее, чем две вещи: попытаться пересмотреть все серии покемонов, и попытаться доказать женщине, убежденной в измене - обратное.
- Ты изменил мне? Отвечай. - почему-то в голове Катидиса этот вопрос звучит больше с утвердительной интонацией. - Отвечай! - повторяет Скарлетт.
Он молчит; она не сдерживается и толкает, заставив отшатнуться назад и врезаться лопатками в пошатнувшийся от напора холодильник.
Она готова разорвать его на части прямо здесь и сейчас; у него медленно, но верно съезжает от раздражения крыша.
Какого хуя, девочка? - хороший вопрос, оставшийся лишь отголоском в голове Катидиса.
- Я не изменял тебе! - резко отталкивается и в один широкий шаг оказывается рядом со Скарлетт. Вскидывает руку, сжавшуюся в кулак от раздражения, - он не собирается бить, никогда не позволит себе поднять руку на эту девушку. Только не на Скар. Просто вышло как-то машинально.
- Я. не изменял. тебе. - повторяет сквозь зубы, интонационно выделив слова, недобро поморщившись и нахмурившись. Повторяет, словно пытается вдолбить это в ее голову. Не уверен, что получается. Указательный палец еще несколько секунд смотрит в сторону девчонки, тогда как остальные плотно сжаты в кулак. После, сдавленно выдохнув, Димитрис подается назад, увеличивает расстояние и поворачивается к Дефо боком. Выдыхает снова и запускает пальцы в растрепанные темные волосы, загладив назад спавшую на лоб отросшую челку (Дим давно собирается наведаться к знакомому парикмахеру, но все никак время найти не может, - возможно, после сегодняшнего разговора оно появится).
- Ты ведь меня знаешь, Скар. - она знает его лучше, чем кто бы то ни было еще. Даже лучше, чем Делия, с которой мужчина знаком, кажется, целую вечность. Он сам позволил Дефо узнать то, что, казалось бы, знать она никогда не должна была. - А я знаю тебя. - Дим не хотел узнавать, потому что считал их слишком разными для совместной жизни, но все получилось как-то само собой. И необходимой Скарлетт стала не потому, что Дим желал любыми способами ее заполучить, а лишь из-за того, что так легли карты. Он не против вовсе, но иногда - особенно в моменты ссор - невольно думает: "в какой момент все пошло по пизде и почему я во все это ввязался?".
Потому что карты легли в незамысловатый роял флеш.
- А еще я знаю, что вот это все, - повернувшись, в воздухе он чертит указательным пальцем круг, имея ввиду все то, что происходит в данный момент. - обязательный ритуал, сопряженный факт того, что ты меня знаешь. Оказывается, знаешь не так хорошо, клишируешь из раза в раз то, за что зацепилась в самом начале. Думаешь, что я трахаю каждую встречную бабу, потому что именно таким оказалось твое первое впечатление обо мне? - Дим ухмыляется и фыркает. Он знает, что именно так думает Скар. Он видит это в ее взгляде каждый раз, когда задерживается дольше лично отведенного для него времени. Он не собирается жить по графику, написанному изящной женской рукой, потому пытается привыкнуть к постоянному выяснению отношений. - Я не настолько ублюдок, каким ты меня представляешь. И у меня, представь себе, есть подруги, - одна подруга, раз уж на то пошло. - которые пользуются поддельными духами и с которыми я не трахаюсь. Но ты, наверное, все уже за меня решила. Похуй. - отмахивается и вновь отворачивается, берет стакан и, быстро наполнив его водой, залпом выпивает.
Димитрис никогда не заикается о толпах поклонников Скарлетт, которые дарят цветы и дорогие подарки, с которыми она любезничает и флиртует для того, чтобы почесать чувство собственного великолепия, купаясь в восхищенных взглядах. Димитрис не говорит о том, насколько яростным бывает желание разорвать глотки каждому из них.
Димитрис не устраивает сцен ревности, потому что Скарлетт умело делает это за двоих.
- Почему ты цепляешься за посредственное, отказываясь понять очевидное? - он со звоном ставит стакан на столешницу, в которую упирается обеими руками, сутулится и несколько секунд скользит взглядом по неровным мраморным вкраплениям. - Если бы я хотел трахаться с другими бабами, то не стоял бы сейчас здесь. И уж точно не стал бы оправдываться, выслушивая все это дерьмо. - Дим на бесшумном выдохе отталкивается и разворачивается. Медлит, пристально смотрит в глаза, а затем спрашивает:
- Все еще думаешь, что я тебе изменил?
От ответа будет зависеть абсолютно все.

Этот парень выглядел так, будто устал на год вперед, и Дерек в глубине души осознавал, что одной бутылкой такие проблемы не решаются, какими бы они ни были. В кармане фартука хрустели купюры, полученные от незнакомца, который явно в средствах стеснен не был. Да он даже в меню не заглянул! Вдруг в этой дыре нет ничего кроме пива или портвейна, от которого плюются даже алкаши. Так и стоит початая бутылка в дальнем углу, постепенно покрываясь пылью, как вино в погребе. Двуликий успеет вырасти, остепениться, найти себя, умереть страшной и мучительной смертью, галактика разорвется, если остынет солнце, а та замшелая бутылка так и будет стоять нетронутой. Хоть что-то в этом мире остается стабильным и нетронутым. Просто потому что его трогать никто и не хочет.

Складывать в общаг купюры очень не хотелось, но и красть заработок у своих же было как-то неправильно. Он тут всего несколько дней, еще рано крысить. Вот когда он обживется, обнаглеет и охуеет, то тогда все возможно. В результате деньги из кармана незнакомого иностранца перекочевали в кубышку на стойке, под тяжкий и томный вздох подростка. Интересно, что же приключилось с этим иностранцем, который засухарился в самом темном углу и планирует надраться до малиновых чертей? А то, что он явно не планирует дегустировать букет, смакуя каждый глоток янтарной жидкости, было понятно и по его глазам, и по его заказу. На свет божий показалась бутылька из рельефного стекла, прохладная, приятно тяжелая и довольно дорогая. Это было лучшее, что нашлось в «Собутыльнике», по крайней мере это виски было не стыдно поставить на стол перед разодетым щеголем, явно ошибившегося районом, баром и городом. Интересно, кто он? Какой-то аристократ, решивший спуститься к обычным людям и воочию посмотреть на то, как выглядит обычная (и необычная) челядь? Или это дипломат, засланный в Афины, не способный теперь уехать отсюда? Чем дольше парнишка копался за стойкой, тем более нереальные теории рождал его закипающий временами мозг. Два стакана со льдом в одной руке, прохладное стекло бутылки в другой – и вот перед гостем возник Дерек, с любопытством разглядывающий столь инородное звено его обычного вечера.

Почему он принес два бокала? Кто бы знал, но в возлияниях в одиночестве есть что-то отчаянное грустное и печальное. Уж он-то знак, что ощущает тот, кому не с кем выпить, не с кем разделить вечер, некому поведать о том, что когтями рвет в клочья душу. Легкий, столь приятный для слуха, стук о деревянную столешницу стекла, и незнакомец отвлекся от своих мыслей, подняв глаза на мальчишку, что сегодня обслуживает его в этой дыре. Может быть Дерек ему даже слегка завидовал: мужчина планировал забыться и снять себя с тормозов, тогда как брюнет себе этого позволить уже не мог. Он, запертый в клетке, загнанный в угол своим героем, почти переставал ощущать себя как личность. Дерек сейчас жил желаниями того, другого парня, который диктовал ему что ощущать, что делать. Это оковы душили подростка, не давая сделать ни глотка воздуха, постепенно убивая в нем все, что он любил. Проще всего в такой ситуации было бы убежать, куда угодно, лишь бы сохранить то немногое, что от мальчишки осталось. Но бежать некуда, он привязан незримыми канатами к человеку, о котором ничего не знал. К которому совершенно ничего не испытывал кроме клокочущей ненависти и жгучего, неестественного желания. Только во тьме этого бара Двуликий мог побыть немного наедине со своими мыслями: оттирая пол от липкого пива, отскребая жевательные резинки с нижней части столов, полируя стаканы, он мог думать, размышлять, что же ему делать дальше. Да и есть ли в его жизни это «дальше»?

Бутылка легко поддалась умелым пальцам, которые почти автоматически открутили пробку и разлили ароматный виски по двум стаканам поровну. Фартук, развязанный машинально, повис бледным пятном на спинке стула, тогда как сам Дерек опустился на стул напротив незнакомца, вглядываясь в его усталое, но такое красивое лицо.

- У меня закончился рабочий день 30 секунд назад. – Это был верх наглости, навязаться гостю, отпивая чужой виски, слегка морщась от его крепости. Зато горло обожгло волной тепла, что разливалось дальше по телу, расширяя зрачки, развязывая язык, сметая все барьеры. Но это было одной из немногих правильных на сегодня вещей.

На крышу Ник вышел очень вовремя, как ни посмотри. Еще немного, и пацан истратил бы бутылку виски на... на что? Он себя поливать собрался или пить в такой момент? Впрочем, кто их иногда разберет, носителей этих, может, им и с горящими руками норм, - самое время прибухнуть.
- Если ты надумал ценный продукт на какую-то фигню переводить, забудь, - не удержался от совета Ник.
«Между прочим, это ты на прошлой неделе три бутылки вискаря разбил», - буркнул вдруг Первый. Кто бы знал, что эта падла так привязана к алкоголю.
«Да насрать», - пока еще также мысленно, но уже достаточно раздраженно и хмуро отозвался Ник.
«Разбей свое, отожми у другого, делов-то», - неожиданно поддержал его Второй. В кои-то веки с ним можно было только согласиться.
Насчет мальчишки Ник оказался прав - тот действительно говорил по-русски, причем без каких-то особых проблем. Приятно было встретить в этой дыре соотечественника, особенно такого, кто не размахивал каким-нибудь амулетом перед носом и не вызывал перманентного желания делать барбекю из людей.
И похоже, акция с подожженной рукой все-таки была незапланированной. Ник вздернул бровь, засунул сигарету, которую до этого крутил в пальцах, в рот, и подошел ближе.
- Можешь попробовать перестать суетиться, как ужаленный в жопу еж, и успокоиться, - хмыкнул он, наблюдая за тем, как медленно и неумолимо огонь опоясывает руку. - По крайней мере, мне почти полгода об этом талдычили. Может, это работает, хрен знает.
Обычно, когда ему предлагали успокоиться, он или начинал раздражаться еще сильнее, или к тому времени уже сжег все, что было не нужно, и угомонился сам по себе. Правда он-то как раз никогда не самовоспламенялся. Ему было свойственно поджигать все вокруг, а не себя самого. Он, конечно, мог вызывать огонь сам на себе, но толку в этом, кроме очень пафосного вида с этаким фаерболом в руках, не было никакого. И, к его удаче, импульсивно это тоже не происходило.
- Хотя, знаешь, пошли-ка они, - неожиданно резюмировал Ник. Его, признаться честно, эти попытки его успокоить, когда он выходил из себя, обычно напрягали. Если он хотел выпустить огонь на волю, он обычно так и делал, и никакие дыхательные техники его не останавливали. – Я ж тебе не профессор Йода или как его там. Раз уж ты все равно этот огонь призвал, - он со скептицизмом в очередной раз кинул взгляд в сторону пламени. – И горишь, - вздохнув, Ник притушил похлопал его ладонью по тому месту, где огонь перекидывался на одежду, затушив искры на рукаве. Такой огонь его не беспокоил и не жег, но он сомневался, что таким же образом сможет сбить пламя и на коже, учитывая то, что этому огню явно не нужен был источник. – Короче, попробуй перенаправить его на что другое. Типо видишь вон то дерево внизу? – он указал на облезлое и сухое оливковое дерево, которое даже деревом-то назвать было уже трудно. – И ты берешь этот огонь – и хреначишь по нему.
И чтобы не быть голословным, Ник решил ни много, ни мало – показать пример. Выставил руку, позволяя пламени свободно течь сквозь него – ему казалось, он вечность этому учился, - и направил огонь прямиком на дерево. Можно было, конечно, дохнуть – выглядело бы эффектнее, но так и не зажженную сигарету было жалко.
Кто-то вскрикнул в стороне, забегали люди около дома, Ник прищурился.
«Да ты промазал!», - ехидно заметил Второй. Дерево стояло цело и невредимо, зато торчащий чуть в стороне покосившийся сарай начал весело полыхать.
«Отъебись, не очень-то я и целился, - раздосадовано отозвался Ник. Потому что да, вообще-то целился. Но оказалось, поджигать вещи на столь большом расстоянии тоже та еще задачка. Первый был, кажется, единственным, кому было наплевать, что именно горит: он просто фонтанировал агрессивной радостью. – И не так уж я и промазал, они вон рядышком!»
«Метров десять будет».
«Достаточно, блять, близко!»
«Да это все равно что поссать в кошачий лоток».
- Я тебе сказал уже отъебаться! – рявкнул Ник, не выдержав. Он забрал у пацана бутылку с виски, сделал большой глоток и только тогда повернулся к нему, добавив уже более миролюбиво. – Это я не тебе. Дерево я оставил, как и говорил. Жги, парень. Город все равно не спалишь, он каменный.
В крайнем случае, если это не сработает, можно было просто утащить его просто подальше к окраинам города, где не было никаких придурков с талисманами. А пока можно было опробовать и этот вариант. Может быть, в нем умер великий учитель огненной магии.

Горацио, не все, что есть в природе,
Наука в состоянье объяснить.
© У. Шекспир «Гамлет»
(пер. В. Поплавский)

Странно было чувствовать, как искры привычного раздражения гасятся о чувство понимания — на удивление ясное, сильное. С постижением того, что происходит в чужих головах, у Яны всегда было непросто, но сейчас ей не нужно было ломать голову, зачем все это нужно Софии — она знала. И оттого происходящее начинало ее забавлять — настойчивость подруги в стремлении докопаться до вменяемого ответа и нежелание мириться с мистической бурдой вдруг — наверное, впервые за очень долгое время — не отозвалось внутри чем-то враждебным.

Яна даже лекцию о вреде хромоты для здоровья мимо ушей пропустила, только глаза закатила — да, без серьезной причины ее в больницу ни калачом, ни ментой* не заманишь, это правда. Разве что только Софии без ухищрений удалось — и чем все закончилось? Новым обследованием. Вот и верь после этого врачам, которые говорят, что их погребло под бумажным дерьмом и им нужно присутствие друга.

— И ты еще меня называла опасной, а сама-то. Устроила пациенту выволочку, меня на МРТ заманила, — смеется Яна, цокнув зыком. Носительница не удивилась бы, если бы история про несчастного, едва не порванного на британский флаг, оказалась правдой: хорошенько втрепать человеку, потерявшему берега и всякую адекватность, и тем самым привести его в чувство — святое дело. Она и сама поступила бы так же.

— Рано или поздно дотянусь, — обещает Яна, забирая рубашку. — Ты же не будешь вечно сидеть за тем стеклом, — прежде чем переодеться, она, не удержавшись, бросает взгляд на Софию через прозрачную преграду. Усмехнувшись, качает головой — нет, вы посмотрите на нее. Queen of her castle. Яна любуется, хотя сама того не осознает.

Она больше не спорит и подчиняется каждому слову, позволяет мягкому движению томографа увлечь себя внутрь только лишь потому, что уверена: на финише этого состязания с необъяснимым Софию ждет большой сюрприз. Пусть своими глазами увидит, что невозможное тоже бывает. С другой стороны, — думает Яна, упираясь взглядом в белый свод, — если София чудом окажется права, хуже от этого никому не будет. Этого ей, пожалуй, даже хотелось бы — чтобы спустя столько лет вдруг выяснилось, что мучила ее отнюдь не неведомая сила, а тупая человеческая невнимательность.

Это хотя бы можно было исправить. А уж торжество науки и Софии над собственной самоуверенностью она как-нибудь переживет.

— Эй, здесь как в гробу, — ворчит женщина, не удержавшись.

На клаусторофобию Носительница никогда не жаловалась, и все же чувствует себя неуютно, очутившись в узком тоннеле; там светло и есть чем дышать, но время тянется медленно и кажется вот-вот — станет нечем. Такого, конечно, не случится — это Яна умом понимает, но сбросить вязкое неприятное ощущение, расползающееся по телу, оказывается не так-то просто. Она чуть морщится от громкого мерного шума и закрывает глаза — так отчего-то легче.

— Спасибо, конечно, но все это я знала и без томографии, — фыркнула Яна в темноту, явно не разделяя мрачного настроения подруги. — Серьезно, за тридцать четыре года я достаточно хорошо научилась с этим жить, чтобы не умереть настолько глупо.

Когда все заканчивается, она невольно вдыхает глубоко, полной грудью и садится на столе, скрестив ноги по-турецки и опустив на колени локти.

— Пока я жива, давай рассказывай, что там не так, — Яна в ожидании подтверждения собственной правоты не может сдержать лукавую улыбку. Наверное, потешаться над тем, какое недоумение результат у Софии вызовет, не очень честно и хорошо, но искушение велико. Она, даже если и желала, чтобы томограмма дала результат, не верила в это всерьез.

Вместе с тем любопытство заставляет ее тянуться к снимкам в руках подруги, хотя, честно говоря, Яна ни черта в этом не понимает.

*

Мента — традиционный болгарский мятный ликер.

Подобранный на ступенях храма мальчик, отогретый в заботливых руках священника, ожил, расцвечиваясь румянцем щек. Глаза его шально блестели, будто бы он уже опьянел, просто не отдавал себе в этом отчета. Но Генри не обманывался на этот счет: люди в хмеле совсем иные, ведут себя иначе, чувствовались иначе. Скорее влажность взгляда и розовые росчерки на бледном лице можно было списать на лихорадку, решившую накрыть юношу сразу же, как тот оказался в тепле. Причуды человеческого тела никогда не перестанут удивлять Кларенса: в какой-то момент ты можешь перевернуть горы, что мешают на пути, а в какой-то сломаться от случайного прикосновения. Хрупкость гостя, его тонкие запястья, огромные глаза на исхудавшем лице никак не могли ввести в заблуждение мужчину, который чувствовал – мальчик сможет справиться с такой ношей, что и сами титаны позавидуют. Просто, возможно, он еще сам не вполне понимал это, захлебываясь эмоциями и ощущениями. И в этом всем была особенная прелесть, приковывающая внимание молодого капеллана.

Обстановка вокруг была неправильной, портящей момент. Как можно наслаждаться ароматом изысканного блюда, созданного гениальным шефом, если оно подано в глиняной миске со сколотым краем? Идеальным временем для знакомства с Ником был бы поздний вечер, когда комнату освещали бы только свечи. В подрагивающем пламени, создающем на стене узоры из теней, черты лица юноши бы смягчились, приобретая какой-то магический вид неприкрытого соблазны. А пробивающийся из-за штор восход солнца был так некстати! Он сулил не томную и тягучую ночную негу, а суетливый и яркий день. То, что сейчас было лишним и каким-то неуместным, и даже раздражающим. Не так нужно было засервировать это блюдо, не так подавать, и не так вкушать…

От мыслей, что беспокоили эстетические ощущения, священника отвлек голос мальчишки, который не собирался отказывать себе в удовольствии воспользоваться гостеприимством этой скромной обители по-полной. И, по правде говоря, ему это было явно необходимо, чтобы очистится от всей той скверны, что томила его юную душу и терзала его нежное тело. Неловкий поклон – и все, Ник исчез за неприметной дверью, оставаясь один на один с сами собой, своей наготой, плеском воды и пахнущими сухой лавандой полотенцами. Небольшая комната тут же утратила для Кларенса все краски, став безликим помещением, будто в нем выключили свет, вынесли все мало-мальски симпатичное и выкрасили стены и потолок в цвет тоски и скуки. Мальчишка явно был именно тем, что необходимо было священнику для того, чтобы в глазах его зажегся огонек любопытства и интереса: что под всеми этим покровами? Что там клокочет в клетке ребер? Что гложет этого едва начавшего жить юнца так, что он предпочел стылую жесткость ступеней чужой мягкой постели?

Шум воды – это то немногое, что напоминало сейчас Генри о том, что он не один. Шум воды да легкий запах тела, приятный, такой настоящий. Службу сегодня придется вести кому-то другому, наставляя паству на истинный путь смирения и покорности, подбирая правильные слова, чтобы отвратить людей от пороков и грехов, что вредны для бессмертных душ. Или еще что-то настолько же лицемерное и удобное для всех, кроме прихожан. В конце концов сегодня не воскресенье, так что народа будет немного, и расточать красноречие ради столь малочисленной аудитории не стоит. Его можно вполне направить в русло более благодатное, хоть и извилистое. Извилистое русло тем временем продолжало шуметь водой, не подавая при этом признаком жизни. Никаких движений за дверью не ощущалось, будто там вообще никого не было уже добрых полчаса Будь в ванной хоть одно окно, Генри мог решить, что мальчишка выскочил в декабрьское утро, касаясь босыми ногами холодного асфальта улочек. Узнать причину тишины можно было всего одним способом – толкнуть незапертую дверь, проникая в уединение гостя бесцеремонно и бесстыдно.

Картина, что открылась перед глазами священника могла легко стать вдохновением для Милле: тугие струи воды, от которых шел пар, сталкивались с молочной белизной кожи, рассыпаясь каскадом брызг. Свернувшийся в душевой мальчик спал, сморенный усталостью, подточенный холодом и душевными муками. Вода стекала по его обнаженному телу, очерчивая дорожками все изгибы, острые юношеские углы, впадины ключиц. В этот момент беззащитности он был так прекрасен, что вполне был способен ввести во грех практически любого служителя церкви, чего уж говорить про Генри, который из греха не вылезал по нравственным соображениям. О да, тонкая льняная ткань покоилась на полу около душа, явив миру нагое тело Ника, обнимавшее собственные острые колени. Кто угодно бы принял его за девушку, что скрывалась во избежание ненужного внимания на улицах или злачных местах. А Ник явно бывал там и часто, учитывая ловкость его обращения с алкоголем и его нескрываемую любовь к вину. Но Кларенс видел иное: светловолосого юношу, чье тело не соответствовало его сути. Оно было прекрасно в своей худобе и молодости, упругости плоти, чистоте кожи, оттенку благородной слоновой кости в тех местах, что доселе были скрыты от глаз священника. Но это было не то тело, что жаждал его гость видеть в зеркале, не то тело, к которому он бы хотел и желал прикасаться. Кажется, любой бы отдал многое за то, чтобы быть настолько привлекательным, но только не Ник, прячущийся в одеждах, неловкий в движениях, судорожно скрывающий самую свою суть.

Оставлять его здесь было бы верхом глупости и жестокости, поэтому Генри выкрутил душ, давая последним каплям упасть на спящего. Теперь очередь за полотенцем, в который можно было бы завернуть целую мексиканский класс вместе с тучным учителем, не говоря уже о тонкокостном мальчишке. Казалось, он не весит совершенно ничего: и в чем только держится душ? Из-под махровых покровов было видны лишь ноги, да голова, безвольно покоящаяся на плече капеллана. Пригревшийся на руках гость не собирался возвращаться из царства Морфея так быстро, погружаясь в сон усталости и наркотической интоксикации. Открой он сейчас глаза, он бы увидел прямо перед собой внимательный взгляд расширенных в предвкушении зрачков и слегка приоткрытые губы, что все еще были винными на вкус.

Ложе приняло невесомого юношу с бережной заботой – матрас почти не прогнулся под его телом, позволяя раскрыть всю грацию этого творения природы. Неуклюжесть бодрствующего Ника исчезла, оставив потрясающее в своих линиях существо. Светло-лиловое полотенце слегка задралось, обнажая левое бедро почти до тазовой косточки. Взгляд Кларенса даже мог различить ее очертания и тень, что этот выступ бросал на матовую бледность кожи. Поправлять полотенце он не собирался: зачем лишать самого себя такого удовольствия? Пуританская мораль хороша всем, кроме самой пуританской морали. Все это выглядит практически невинно, и вряд ли мальчишка заподозрит капеллана в том, что тот намеренно уложил махровую ткань драпировкой так, чтобы обнажить его так эффектно.

Ну и как он мог уйти сейчас, когда вся чувственная хрупкость юноши была так очевидна?

Греция встречает испанских гостей дружелюбной погодой: солнце светит и греет, но глаза не режет, спокойный юго-восточный ветер, пропахший соленым морем, освежает, а шелест густой темно-зеленой листы умиротворяет. Торрес, ловко перебросив легкую дорожную сумку через плечо, бодро – в отличие от своих товарищей команде, утомленных и усталых, больше напоминающих сонных мух, –  шагает в сторону снятого для «Реала» отеля.
Торрес – один из самых молодых футболистов в «королевском клубе», а уже выступает за основной состав, чем очень гордится и не упускает возможности вильнуть павлиньим хвостом. Если у него появляется шанс продемонстрировать, насколько он быстр, ловок и силен, то испанец с удовольствием продемонстрирует это; если у него нет возможности показать собственный талант, то он обязательно о нем расскажет. О себе Торрес может говорить часами, а когда устает молоть языком, то с не меньшим наслаждением слушает то, что о нем говорят другие. Хвастливость у Торреса, впрочем,  безобидная, вызывающая бесконечную череду фейспалмов и закатывания глаз, но не агрессию и раздражение. «Сливочные» товарищи по команде относятся к восходящей звезде снисходительно и только смеются, когда его заносит на поворотах, хотя и не пренебрегают беззлобными подзатыльниками.
За бахвальство и себялюблюлюбие Торрес получил прозвище «возждьвыебон», которое по этическим соображениям не фигурирует в средствах массовой информации, однако широко известно в пределах «сливочного» клуба. И за его пределами тоже.
Говорящую кличку Диего получил после того, как в раздевалке Суарес зашел в социальные сети, чтобы проверить сообщения, и наткнулся на прикол:
«— Не хочу сказать, что ты много выпендриваешься, но если бы ты был индейцем, у тебя была бы кличка "большой выебон".
— Вождь большой выебон».
Шутка была высоко оценена товарищами по команде, и мгновенно, словно защитник в штрафной площади, прилипла к Диего. Первое время он настойчиво игнорировал прозвище, даже обижаться пытался, а потом смерился, в конце концов, быть вождем весьма почетно.
— Ты че впереди батьки бежишь, а, сопляк? — беззлобно фыркает Матео – капитан команды – когда Торрес ловко подрезает его на повороте.
— Хочу занять лучший номер.
— Все номера одинаковые, — флегматично откликается Эстебан – голкипер, а заодно самый старший и опытный футболист в команде.
— Вот тебе и достанется самый паршивый: с видом на двор или на местные помойки. А я хочу вид на море или на город.
— Тогда поторопись, — как-то уж слишком весело ухмыляется Матео. Просто он знает прекрасно, что окна всех номеров выходят на город.
Диего хмыкает и ускоряется, впрочем, на стойке регистрации все равно приходится ждать организаторов, которые торопятся примерно так же, как и остальные члены команды.
Символично, что ему выдают ключ от двадцатого номера.
В стенах номера испанец успевает только переодеться и принять душ, потому что тренер – зверюга! – созывает всех на собрание. Он рассказывает о тактике игры противников, о том, кто будет в основном составе и в него, конечно, попадает Торрес.
Никто и не сомневался.
***
На третьей минуте первого тайма начинается дождь, быстро переходящий в ливень. Он усложняет движение – ноги скользят по газону, как коньки на льду;  он затрудняет видимость. Мокрая форма неприятно липнет к молодому вспотевшему телу.
Торрес ненавидит играть в дождь.
Еще больше испанец ненавидит играть в грозу, а именно она ступает следом за ливнем. Яркие молнии разрезают злое черное небо на осколки, гром оглушает. Из-за него Диего не слышит аплодисментов, когда забивает первый гол. Это ему не нравится.
Дождь не прекращается ни на мгновение, здорово усложняя игру. Из-за скользкого газона – и только из-за него – игроки греческого «Атромитос» поражают ворота «Реала». Испанец расстраивается, но знает, что это не конец, а только начало.
На шестидесятой минуте под грохот грома и ослепительные вспышки молний он отдает хороший пас Суаресу, и тот приносит победный гол.
Тяжелый и вязкий, словно болото под их ногами, матч заканчивается со счетом два-один в пользу «Реал Мадрида». Усталые, измотанные, грязные и вымокшие до нитки футболисты под раскаты грома ступают в раздевалку, и только Торрес задерживается, фотографируясь с поклонниками. Даже непогода не может заставить его остаться без должного внимания.
Непогода – обиженные молнии и громы – потом здорово отомстит Диего за наплевательское отношение к себе.
***
Неласковый порыв ветра врывается в настежь распахнутое окно номера, проходится по брошенным на стол бумагам, шерстит волосы и решительно вырывает из крепких объятий Морфея. Торрес неохотно открывает глаза и по привычке поворачивает голову в сторону, проверяя, один ли он в постели. Один. Праздно почесав лохматый затылок, он потягивается, словно сонный кот, и занимает вертикальное положение. Приняв душ и одевшись (он тратит около часа, приводя себя в порядок), футболист спускается вниз, на первый этаж, и заворачивает в кафетерий. Кажется, это именно кафетерий, а не ресторан. Диего оглядывает помещение и цепляется взглядом за знакомую макушку – встрепанную и черную, словно их гостевая форма, – и через несколько мгновений валится напротив ее владельца – Рафа.
— Слышь, пенсионер, пошли кости на пляже погреем, — предлагает он, вгрызаясь белыми зубами в сочный пирог с курицей и сыром.
Раф всего лишь на шесть лет старше, но это не мешает Диего стебаться над его возрастом: всем известно, что футболисты на пенсию рано выходят. К тому же сам Суарес порой ведет себя, как семидесятилетний старик: ворчит, ворчит  и снова ворчит. Иногда, ради разнообразия, он фыркает и мямлит что-то невразумительное себе под нос, отчитывая Диего за очередной косяк.
— Там с минуты на минуту дождь начнется.
— И че? Боишься, что кости скрипеть будут?
Раф смотрит на Диего с мрачной невозмутимостью; Диего взгляда не отводит, и с каждой секундой улыбка на молодой испанской физиономии становится только шире.
— Кстати, где все? Никого не встретил по дороге сюда.
— Они с самого утра на пляже.
— А ты че?
— Хотел выспаться.
— Годы берут свое, да? — ухмыляется Торрес.
Если бы взглядом можно было убивать…
Раскат грома сотрясает стены; небо прорезает вспышка молнии – такая яркая, что приходится зажмуриться. Кажется, все должно быть наоборот, но в их случае порядок странный. Торрес, сощурив  глаза, недоуменно оглядывается по сторонам.
Душераздирающий вопль вдруг доносится с улицы. Не один, не два, а целый рой. Испанец чувствует нарастающую тревогу, она влажным липким комом зарождается в самом низу живота и стремительно расползается по телу. У него сосет под ложечкой.
— Какого хрена? — он поднимается с места и ступает в сторону большого окна.
А за окном настоящий апокалипсис.

Традиция приезжать в Париж на Неделю моды, чтобы кадрить моделей, (потому что "нужно разнообразие, парни, мы не можем постоянно довольствоваться норвежцами и туристами", как любит говорить Свен) зарождается еще в университете, конечно же, с подачки Ханссена — вообще все странные, абсурдные, а порой и откровенно противозаконные идеи, приходят именно в его зачастую помутненную какой-нибудь наркотической дрянью голову. Им — группке "золотой молодежи" — ничего не стоит устроить себе внеплановые каникулы и рвануть в столицу мировой моды на закрытие сезона, чтобы, используя связи кузена их общего друга Гарри, завалиться на after-party показа дома Армани.
Кристиан тогда организует небольшую оргию с манекенщиками, едва не устраивается на работу моделью, кое-как отделавшись от пьяного вусмерть агента какого-то агентства, а также до конца жизни влюбляется в строгие официальные костюмы-тройки, представленные именно этим брендом.
Спустя годы традиция продолжает жить, Форд с друзьями обрастают связями и знакомствами, помогающими добывать приглашения на самые нашумевшие показы и не менее грандиозные вечеринки после них, пусть состав делегации, прибывающей в Париж "за разнообразием", меняется от раза к разу: наличие постоянной работы вносит свои коррективы. Именно поэтому в этот раз — первый после обретения талисмана Локи — на Неделю Моды приезжают только Свен и Кристиан, все же сумевшие разгрузить свой рабочий график всеми доступными способами.
Форд стабильно притворяется англичанином (с самой первой поездки), вовсю пользуясь возможностями двойного гражданства, полученного еще в детстве благодаря связям деда в правительстве Великобритании и пожеланию отца. Он не может объяснить, зачем ему это нужно, но чувствует какую-то поистине окрыляющую свободу, когда бархатно урчит с идеально поставленным во все том же детстве английским акцентом и непонимающе хлопает глазами, стоит Свену начать привычно ругаться на норвежском, вовсю понося "хитрожопого выпендрежника, строящего тут из себя аристократа из королевской семьи". Можно было бы списать наслаждение от тщательно продуманного обмана, за ширмой которого удается прятаться не первый год, на тлетворное влияние скандинавского бога лжи, если бы не тот факт, что выдавать себя за другого, отчасти выдуманного, человека Кристиан начинает задолго до приобретения талисмана, с приобретением которого кайф от того, что истинное положение дел знают лишь единицы, усиливается многократно.
Так что на after-party очередного показа Форд присутствует в более чем замечательном расположении духа, с меланхолией хищника рассматривая присутствующих моделей, пытаясь определиться, кто из них больше подходит на роль развлечения на эту ночь. Лениво потягивает шампанское из высокого бокала, ножку которого цепко держат длинные пальцы; чуть морщит нос, когда пузырьки газа лопаются во рту: он не является большим фанатом подобных газировок. Шею привычно стягивает идеально повязанный галстук простоватого, на первый взгляд, черного цвета, — в тон костюму-тройке — контрастирующего с белоснежной рубашкой. Кристиан предпочитает появиться в неизменном классическом сочетании Армани и Бриони, тем более частенько на фоне замысловато одетых конкурентов его кажущийся простеньким костюм привлекает больше внимания. И отлично подходит к его легенде младшего сына владельца транспортной компании, предпочитающего развлекаться, а не заниматься семейным бизнесом, что, впрочем, не так уж далека от истины.
Свен уже успевает пропасть с поля зрения, покинув помещение с парочкой одинаково длинноногих светловолосых моделей, на что Форд лишь фыркает, качая головой: Ханссен никогда не отличался ни особой разборчивостью, ни терпением. Свой выбор делать пока не спешит, прикидывая варианты, раззадоривая воображение. Ему хочется чего-то необычного, нового — уж точно не одну из словно под копирку размноженных кукол Барби.
И вот тогда он видит ее — ведущую модель на только что прошедшем показе, чье имя вспомнить не получается, но яркую улыбку не узнать невозможно. Кристиан чуть щурится, наклоняя голову вбок, медленно облизывая губы. Ему нравится получать лучшие куски с общего стола, а что может считаться лучшим куском, как не звезда показа?!
План формируется в голове быстро, стоит увидеть, какое платье надето на девушке: жемчужно-кремовое, открывающее ровно столько, чтобы сердце начало биться быстрее от предвкушения того, что же еще скрыто струящейся тканью, с длинными подолом, волочащимся по полу. Медленно отрываясь от стены, возле которой он стоял последние минут десять, рассматривая присутствующих, Кристиан идет в сторону девушки, но совершенно на нее не смотрит, делая вид, что направляется в другой угол; даже улыбается, будто предвкушает долгожданную встречу с давним знакомым, до которого осталось совсем немного, всего чуть-чуть...
Подошва идеально начищенного ботинка со всего размаха опускается на змеящуюся по полу ткань; раздается ни с чем не сравнимый треск рвущейся ткани. Форд в паническом замешательстве округляет глаза, резко отскакивая назад и тут же начиная виновато бормотать:
— О Боже, простите, я так спешил, что совершенно Вас не заметил, я не хотел, — правая рука с бокалом в руке опасно наклоняется вперед во время нервной жестикуляции, но Кристиан словно не замечает этого, продолжая извиняться. — Надеюсь, не случилось ничего не поправимого. Простите, мне так жаль, — он делает шаг навстречу, желая осмотреть, насколько сильны нанесенные повреждения. Содержимое бокала выплескивается на грудь девушке. На мгновение Форд резко замолкает, ошарашенно наблюдая за тем, как на ткани расползается пятно от шампанского.
— Я... — он снова замолкает, не зная, какие еще слова извинения подобрать. — Вы можете побить меня за такое с помощью шпильки, это будет заслуженно. Я попрошу своего юриста не выдвигать обвинений, — Кристиан неловко улыбается, нервно приглаживая и без того аккуратно уложенные волосы, стараясь выглядеть максимально раскаявшимся и не допускать появления самодовольной ухмылки на своем лице.

Умение держать себя в руках — очень полезное и крайне важное качество для любого, кому по причине необходимости или долгу службы приходится часто контактировать с другими людьми. Только по-настоящему взрослый и самодостаточный человек может управлять своими эмоциями, сдерживать порывы чувств и вести себя холодно и непредвзято, когда того требует ситуация. Умение держать себя в руках — та вещь, которая и без того не была отличительной чертой Дальберга, а после получения талисмана стала практически невозможной, но время и опыт всё-таки немного поубавили пыл вечно разъярённого берсерка, грозящего начать войну из-за очередной ерунды.
Но если с ерундой ещё можно было как-то справиться, не выпуская наружу монстра, крушащего всё на своём пути, и решить проблему мирным путём, то с появлением нового триггера управляться с эмоциями снова стало так же сложно, как это было в начале долгого и тернистого пути, основанного на самообучении и поиска мира с самим собой. Хотя новым назвать этот триггер довольно сложно, если вспомнить, что всё новое — это давно забытое старое. Это "старое" забыть было нереально.
В известной ему с давних пор манере Кристиан отвечает вопросом на вопросом, вкладывая в слова столько усмешки, сколько может позволить его усталость от всего этого большого театра с самой дурацкой и бессмысленной комедией, за который он привык считать лагерь и его обитателей, из которых актёры, мягко говоря, так себе. Насколько на самом деле раздражает Форда вся эта бутафория и видимость какой-то деятельности, можно судить по его взгляду, в котором презрения ко всему происходящему вокруг становится только больше с каждым днём. И неизвестно, есть ли у этого презрения хоть какой-то предел.
Старательно борясь с желанием разразиться очередной бурей и хмурясь сильнее обычного, Дальберг сползает с импровизированной кровати и, скользя взглядом по отражению Форда в зеркале, обходит её, зачем-то начиная копаться в рюкзаке, ставшем ему постоянным спутником во всех его вылазках за территорию лагеря. Эта попытка отвлечься не увенчивается успехом, тогда как мозг сам начинает перебирать в его голове кандидатов, среди которых он найдёт того, кто оказался достаточно смелым, чтобы оставить этот след ненависти на лице того, кто априори неприкосновенен, хочет того Кристиан или нет.
"Всего лишь синяк" звучит так просто и посредственно, как будто не Форд ещё совсем недавно мог из этого разыграть настоящую трагедию в трёх частях, даже если причиной появления отпечатка на лице была неконтролируемая страсть, а не попытка причинить боль намерено. За каждую такую ошибку приходилось расплачиваться, а откупиться от адвоката — идея заведомо провальная. Однако теперь он реагирует на результат короткой драки (если это вообще можно так назвать), как обычно этот делал Бьёрн, когда это касалось любого его увечья вне зависимости от его расположения. "Всего лишь синяк" и язвительная попытка тронуть речью о его пресловутом героизме, отделаться от которого не удаётся даже здесь и сейчас.
— Если кому-то понадобится моя помощь, он может просто попросить. — Доставая из сумки вещи, он скрадывает их на край кровати. Среди них можно различить фонарик, бутылку с водой, набранной из источника где-то в лесу и что-то на подобии рации. Он не смотрит на Форда, пытаясь сконцентрироваться на своём деле, чувствуя, как почти кипящим маслом растекается по телу гнев, выплеснуть который он сможет потом где-нибудь в другом месте. — Тебе же я помогаю просто потому, что хочу.
Он намерено избегает слово "спасаю", не хочет заставлять второго чувствовать себя зависимым, обязанным, слабым, потому что знает, что это не так. Верит в это. И Кристиану не нужно ни о чём просить — Бьёрн готов делать для него всё сам. Ему совершенно плевать, что от Форда нет никакой практической пользы, но от этого не легче. По крайней мере, одному из них.
— Но ты как будто даже не пытаешься счастью частью этого. — Под "этим" подразумевается то, что они называют Сопротивлением, хотя назвать "это" данным словом почему-то язык не поворачивается. В рюкзаке ещё остаётся какая-то одежда на случай редкого для местного климата дождя, которую Дальберг просто вытаскивает и складывает рядом, смутно представляя, что делать с ней дальше. — Порой мне даже кажется, что ты назло мне это делаешь, как будто наказываешь за что-то, о чём мне остаётся только догадываться.
В вопросе наказаний Форду просто нет равных. Уж кто-то, а Хранитель Локи может придумать тысячу и один способ проучить кого-либо, начиная с самых простых интриг и игр, из которых он всегда выходит сухим, и заканчивая методами куда более изощрёнными, о чём Хранитель Тора знает не понаслышке. И всё же эта игра как будто затянулась, а вывести из неё урок у него всё никак не получается. Чего добивается от него Кристиан, всё ещё остаётся загадкой.

Прикидывая в уме, как лучше выйти на еще одну связку и как перевести этого здоровенного данстарца в наиболее удобное положение для выполнения задуманной комбинации, Лив чувствует, как с приближением ее нового противника, волосы буквально встают дыбом на затылке — он, может, и кажется сдержанным, зато она с разбитой губой, наэлектризованная от недавней серий ударов бесконечным металлом в запястьях и пальцах, сухим ветром, играющего с волосами, вся хрустит и сверкает, того гляди – вспыхнет шаровой молнией. В какую-то секунду она ловит себя на мысли о том, что Дальберг забылся, будто то, что ей за несколько секунд удалось уложить двух его людей, ничего не значит. Если бы девушка знала своего соперника хотя бы немного, она бы расшифровала его раннюю опаску, однако в сознательном около дезертирстве парня блондинке виделась скорее не существующая опаска, а неприязнь.
Но когда им обоим начинает казаться, что протяни руку и вот она победа, всего несколько простых слов со стороны и все катится к чертям. А какую гамму дремавших где-то глубоко внутри неприятных эмоций эти слова вызывают.
Уперев руки в бока, Лив сокрушенно качает головой: ей словно бы озвучили диагноз, который не должен был подтвердиться. Во время службы пришлось приложить немалое количество усилий, чтобы научиться дистанцироваться от подобных уколов по своему самолюбию. Там, на передовой это было довольно легко: когда на твоих глазах проливаются реки крови и гибнут твои люди, тебе не остается ничего, кроме как сосредоточиться на задаче и основных инстинктах, и просто пытаться выжить, помогая выжить другим. День за днем, ночь за ночью, но сейчас… Сейчас притупившиеся было чувства проснулись вновь. И все вроде бы нормально, прозвучал приказ, с этим ничего не поделаешь, но обидно — та ярость, что всего несколько мгновений назад разрывала Энгер изнутри, что горела в ее руках, жидким огнем протекала из сердца в кулаки и требовала выхода, теперь остывает до глухого раздражения.
— Жду не дождусь, — только и успевает она бросить в спину уходящему Дальбергу.
Взводный заставил ее, потрепанную, словно воробья из лужи, в срочном порядке смыть с себя всю пыль и грязь, вытащенную с тренировочной площадки и переодеться, после незамедлительно явиться в столовую, на подходе к которой до Лив донесся веселый гомон обедающих военных. Нормальной кухни еще толком не было, поэтому почти все обедали сухими пайками. Хранительнице, как и большинству ее сослуживцев досталась тушенная говядина с томатами, несколько ломтиков сухих крекеров, фрукты на выбор, маленькая плитка шоколада и напиток малинового цвета, сделанный из прилегающего к пайку порошка. Весь состав "Фолкрита", завидев свою боевую подругу с подносом, тут же зовет ее присоединиться к ним. Доминик, не прерывая разговор, в спешке пододвигает свой стул, чтобы освободить место — несмотря на то, что обед начался давно и многие уже поели, свободных столов практически не было. Видимо, опять приехали новенькие.
С мясом она разбирается быстро и вот ее ноготь входит в ярко-оранжевую мякоть. Лив едва морщится и чуть отворачивает голову, чтобы не попало в глаза. Брызгает сок, оставляя точки капель на сгибе большого пальца. В ее руках шар цвета заходящего солнца — мандарин, — очищен от кожуры, и теперь ловкие пальцы отделяют дольку за долькой. Проворно, быстро и ладно. Кто-то из своих весело замечает, мол Энгер, остановись, ты скоро их объешься.
— Эй, я их люблю вообще-то, — зарядившись всеобщим настроением, улыбаясь, парирует девушка и отправляет очередную дольку к себе в рот. — К тому же, мне нужны силы, — вспомнив недавнюю перепалку с солдатами из "Данстара", друзья, смеясь, понимающе кивают, а Лив бросает свой взгляд в сторону источника помех у соседних столов, невольно останавливаясь на том, кто в ее личном рейтинге самых ненавистных данстарцев начал лидировать с приличным отрывом — Бьёрне, слепленного из кричащей силы и напыщенности. Блондинка не без ухмылки на лице и совершенно бесстыже начинает пялиться на Дальберга, рассматривая его так пристально, что даже взводному ее отряда стало бы неуютно. Если никто и никогда не выводил вас из себя настолько, чтобы доводить до гастрономических войн, радуйтесь, потому что по мере того, как мандариновых косточек в руке Лив становилось все больше, а винтики в ее голове с каждой секундой вращались все быстрее, девушка, поборов в себе желание запустить в голову Бьёрна кружку и отправиться ловить вылетевших оттуда бабочек — если таковые вообще водились в его черепушке, — начинает прицельно кидаться в него косточками. Огонь прямой наводкой и вот она уже ловит на себе его взгляд. Искрящийся в воздухе дух соперничества усилил эффект азарта: Лив насмешливо вскидывает брови, демонстративно стучит указательным пальцем по наручным часам, намекая на время ужина и подкрепляет этот выразительный, полный нетерпения жест еще одним — проводит ребром ладони по горлу. Но дать полную волю собственному ехидству не получается — вместе с недвусмысленным тычком под ребра до Хранительницы доносится голос Тины, в десятый раз предлагающей перекинуться позже в картишки. Энгер отказывается — на послеобеденный отдых у нее другие планы.
Почему при входе на стрельбище стоял шлагбаум, она так и не поняла, зато парочка часовых-завсегдатаев и палатка с инструкторами здесь были кстати. Сам участок был огорожен, вдоль металлических решеток, которые, надо думать, служили заборами, стояли деревянные столы с оружием на любой вкус и цвет. В противоположной же стороне на самых разных дистанциях расположились многочисленные столбики, лавочки и перекладины, на которых были мишени. Это были и пустые бутылки, и консервные банки, и изысканные, яркие и круглые стандартного вида. Отовсюду раздавались редкие выстрелы, но людей было мало — в армии не так много желающих тратить свое личное время на стрельбы.
Подойдя к столу, Лив вынимает наушники и Faith No More перестает разрывать колючие мысли пунктирными битами. Неприятно. Она привыкла к спасительному шуму — отвлекает от головной боли и помогает не думать. Вообще.
— Достал? — знакомый служивый по ту сторону широко улыбнулся и, скрутив всю свою веселость в тугую пружину, вмиг испарился, скрывшись в глубине палатки. Энгер только недоуменно вскинула брови, как уже через несколько секунд перед ней на стол с грохотом опустилось что-то большое и тяжелое.
Barrett M107 или "Легкая пятидесятка", — и нельзя сдержать улыбки. Эта самозарядная красавица бьет почти на два километра, имеет более низкую отдачу, чем у своей предшественницы, а значит и более высокую точность стрельбы. Лив не успевает обрадоваться этому пуду счастья — боковое зрение выхватывает знакомый образ, на который тело отзывается раньше, чем сознание: все мышцы разом напряглись, а за ухом словно кто-то незримо пощекотал прохладными пальцами с острыми когтями. Настолько ощутимо было внушение, навеянное несостоявшимся соперником, которого сейчас девушка ожидала меньше всего увидеть, а учитывая произошедшее на тренировочной площадке — не ждала вовсе. По-крайней мере так близко и до ужина точно.
— Слышал новость? — пытаясь насильно задавить неприятно начавшее зашкаливать в крови процентное содержание обиды и злости, густо замешанных на мандариновом задоре, спрашивает Лив, откидывая крышки оптического прицела и проверяя линзы. — Раз уж мы теперь одна команда, к нам хотят приставить нового взводного. Кого-то со стороны, — чтобы не сморозить следом какую-нибудь колкость, она прикусывает себе язык и буквально впивается пальцами в ребристый металл, принявшись крепить сошки к цевью. — Кого-то, с кем такой халявы, как сегодня, у нас уже не будет. Так что постарайся не разочаровать меня, здоровяк, — щелкая затвором, добавляет девушка сквозь неумолимо пробивающуюся улыбку и подмигивает.
— А пока развлекайся, — Энгер с легкостью вскидывает винтовку на плечо и, подхватив бинокль да коробку с патронами, двинулась в сторону рубежа. 
Подобно тому, как после злости наступает апатия, Хранительница именно сейчас почему-то решает пустить все на самотек. Возможно, зря она не боится его. Возможно, ей следует вести себя рядом с ним осмотрительнее, чтобы не дать каких-либо преимуществ в грядущем поединке, но с тех пор, как у Дальберга в ее глазах появилась цель прилюдно отправить ее в нокаут, Лив больше не видит причин переживать из-за того, что он от этой цели хоть как-то отклонится.
Пусть только попробует.

Код:

[hide=999999999999][b]Участник 1[/b] получает ... баллов из 20
[b]Комментарий:[/b]

[b]Участник 2[/b] получает ... баллов из 20
[b]Комментарий:[/b]

[b]Участник 3[/b] получает ... баллов из 20
[b]Комментарий:[/b]

[b]Участник 4[/b] получает ... баллов из 20
[b]Комментарий:[/b]

[b]Участник 5[/b] получает ... баллов из 20
[b]Комментарий:[/b]

[b]Участник 6[/b] получает ... баллов из 20
[b]Комментарий:[/b]

[b]Участник 7[/b] получает ... баллов из 20
[b]Комментарий:[/b]

[b]Участник 8[/b] получает ... баллов из 20
[b]Комментарий:[/b]

[b]Участник 9[/b] получает ... баллов из 20
[b]Комментарий:[/b]

[b]Участник 10[/b] получает ... баллов из 20
[b]Комментарий:[/b][/hide]