Теперь я точно знала: ад - это не геенна огненная, где черти жарят тебя на сковороде. Ад - это не подземное царство Аида с тихим шепотом гуляющих душ по маковым полям. Это все ерунда.
Ад - это маленький номер отеля в Фивах. Четыре стены, отделяющие тебя от всей твоей прошлой жизни. От той, где все любили тебя, где улыбались тебе, защищали тебя. Где никто никогда не сказал тебе дурного слова, потому что ты всегда была хорошей девочкой. Здесь, в аду, тебя ненавидели. За что? Я не могла этого понять, я ведь не делала ничего плохого. Но мои попытки объяснить это натыкались на смех и издевки. Кестлер - вот моя вина, как мне объяснили. Что же такого плохого сделал мой отец, что эти люди так ненавидят... меня? Ни уговоры, ни слезы, ни попытки сопротивления не смогли избавить меня от пребывания в этом номере.
В детстве мама читала мне про принцесс, которых похищали драконы, и они сидели в заточении в высокой башне в ожидании прекрасного принца. Тогда я думала, что это было бы здорово и очень красиво. Но сказка в реальности оказалась совсем не романтичной. Сейчас я невольно думала - а была ли у принцессы смена одежды, подходящий шампунь и зубная паста? У меня вот не было. И мысли о принце, который мчится спасать меня были зыбкими. Какое лицо у этого принца? Я пыталась рассмотреть его в своих мечтательных надеждах, но даже они не были убедительными. Почему отец все еще не договорился с похитителями? Почему не предложил им денег, много денег? Почему он не может меня забрать домой? Неужели ему это не важно? И никакого принца не будет - в один прекрасный день дракон проголодается и сожрет принцессу?
Каждый день дробился на тысячи секунд ожидания и страха. За дверью стояла охрана, время от времени они давали мне еду, практически не разговаривая со мной. Есть это совсем не хотелось - невольно вспоминались накрахмаленные салфетки и фарфоровые тарелки за домашним обедом. А эта еда - откуда она, кто ее готовил, может ее вообще грязными руками накладывали? Отсутствие аппетита сказывалось на самочувствии - сил становилось все меньше, хотелось сидеть на кровати и плакать от жалости к себе и непрекращающегося страха. Они убьют меня, они точно убьют меня! И папа не поможет. И Мидас тоже. Никто не заберет меня домой. Однако, это отменяет того, что надо вести себя достойно и не позорить свою семью унизительными мольбами. Все слезы только наедине с собой.
Дверь открылась. Ужин принесли? Но тарелки в руках вошедшего не было.
- Как думаешь, твой папаша сильно расстроится, если я прямо сейчас сверну тебе шею?
Я шарахаюсь назад, не сводя с него взгляд. В груди не хватает воздуха, чтоб разразится вопросами или возражениями. Но разум отказывался верить, что смерть - она такая вот, с суровым лицом этого мужчины, не яростная, спокойная, даже отчасти задумчивая. Нет, не может быть она такой.
Но пространство за спиной заканчивается, и его рука также спокойно смыкается на моем горле. Сильная, безжалостная. В глазах его нет сомнений - и это точно не плохая шутка, не очередная издевка. Он серьезно. Он сейчас убьет меня. Просто придушит и пойдет пить виски. Слезы невольно потекли из глаз, но разве я просто так отдам ему свою жизнь? Просто буду ждать, когда сердце остановится, или что там происходит, когда в тебе совсем-совсем нет воздуха? Зря, что ли, великан учил меня драться? Я ведь всегда могла победить его, неужели и этого не смогу?
Вцепившись руками, ногтями в душащую меня руку, я принялась совершенно не технично пинать ногами мужчину, стараясь попасть по колену. Говорят, если туда попасть, будет очень больно, и нападающий отпустит меня, дав возможность сделать еще один глоток воздуха. Сознание мутнело, но от этого хотелось бросить все силы - экономить их было уже некогда и незачем.

Странно немного, но вся эта ситуация доставляет мне удовольствие. Видеть большие глаза, искрящиеся откровенным испугом, наблюдать за судорожными попытками высвободиться, смотреть на беспомощную девчонку и лишь губы в неприятной ухмылке кривить - все это кажется дьявольски правильным и до смешного честным. Ее отец доставил мне достаточно проблем, я же на протяжении десяти лет не пытался лезть туда, откуда выбраться будет сложно, искренне считал, что месть - не моя прерогатива, а ответить за поступки Кестлера заставит жизнь. Что по итогу: повстанцы - и я вместе с ними - вынуждены перебиваться едва ли не подножным кормом, скитаться по лесам и грабить беззащитные магазины, в то время как Артур мерно протирает свой напыщенный зад в идеально чистых кабинетах, держит под контролем Афины и даже толики того дерьма, через которое довелось пройти мне, не испытывает. Честно? Да нихуя. Он слишком хорошо устроился для того, чтобы у самой судьбы появилась возможность взять с него равноценную плату за то дерьмо, которое случилось по его вине.
Кестлер сидит и наверняка наслаждается собственным величием, греется в лучах собственного великолепия и знает, что добраться до него никто не сможет. Но он даже не подозревает, что в эту самую секунду шею его драгоценной дочурки сжимает моя рука. Смерть девчонки - достойная плата, ведь мне известно главное: Кестлер достаточно дерьмовый человек для того, чтобы испортить жизнь множеству людей, но недостаточно дерьмовый для того, чтобы с деланным хладнокровием отнестись к гибели близкого человека.
Девка пытается сопротивляться. Ее попытки забавляют, сжимающиеся на запястье пальцы откровенно веселят, а впивающиеся в кожу ногти не причиняют той необходимой боли, которая позволит освободиться.
- И что ты будешь делать дальше, малышка? - хватка намеренно слабеет, позволив ей сделать короткий вдох. Мне нравится наблюдать за тем, как медленно бледнеют щеки, как глаза едва ли не закатываются от недостатка кислорода, а лицо искажается от ощущения, когда легкие буквально горят. - Если освободишься. - ключевое слово здесь "если". - Выпрыгнешь со второго этажа? - не умрешь, но что-нибудь обязательно сломаешь. - Попытаешься пройти по отелю, в котором полно повстанцев, желающих тебе и твоему папаше далеко не счастья? - это, конечно же, не так, но кого это сейчас волнует. Я слегка голову к плечу склоняю, щурюсь и провожу кончиком языка по пересохшей нижней губе. Пристально смотрю в чужие глаза и с каким-то жутким наслаждением отмечаю то, насколько крепким видится мне ее отчаяние. - Что. ты. будешь. делать? - интонацией выделяю каждое слово, чуть вперед подавшись, приблизившись, но все так же сжимая горло.
Именно в этот момент девчонка умудряется попасть ногой по колену. Не слишком сильно для того, чтобы сбить меня с ног, но этого хватает, чтобы я на мгновение разжал ладонь и отшатнулся, сдавленно прорычав. Она вырывается и предпринимает не очень удачную попытку сбежать, потому что врезается лопатками в ближайшую стену сразу же, как только я выпрямляюсь и в два шага нагоняю.
- Зря. - рычу сквозь зубы, недобро хмурясь. Ладонь снова сжимается на чужом горле, но теперь я не пытаюсь рассчитывать силу, больше не хочу наслаждаться тем, как медленно, но верно она умирает. Единственное, что я сейчас хочу - звучно свернуть шею. И, собственно, именно этим планировал заняться, но появившийся в дверном проеме пацан отвлекает.
- Вы че тут делаете? Ты че, стоп-слово забыла?
- Тебе че надо, малой? - раздраженно бросаю, повернув голову в его сторону. - Съеби отсюда.
Но он не съебывает. Он, раз уж на то пошло, вообще непонятные вещи какие-то творит, а я вдруг вспоминаю, что мальчишка этот - носитель, который не в состоянии держать себя в руках, потому что совсем недавно узнал о живущем внутри чудовище. Ахуенно, не правда ли?
Его начинает косоебить. Меня, если честно, тоже начинает, потому что мы находимся в довольно ограниченном пространстве, единственный выход из которого заблокировал Егор, чье тело медленно объяло пламя.
- Эй, пацан, успокойся. - неудачная попытка достучаться. Неудачная и бесполезная, раз уж на то пошло. Я начинаю шарить по карманам в поисках завалявшейся сыворотки, но нихуя не нахожу, потому что не привык таскать ее с собой.
Выйти из комнаты - занятие заведомо бесполезное, успокоить парня - тоже. Но как-то ведь надо спасать свою задницу, наплевав при этом на жизнь девчонки, которая уж точно выбраться из горящего номера не сможет. Оно и к лучшему, наверное.
- Егор, - я зачем-то делаю шаг в его сторону, искоса поглядывая в сторону двери. - держи себя в руках, слыш. - его взгляд ничего хорошего не предвещает. Понимаю это, но слишком поздно, - мои слова действуют на носителя, словно тряпка на раздраженного быка, потому что мальчишка, видимо, теряет последние крупицы самообладания, а жар от огня становится сильнее.
Резко отшатываюсь назад, разжимаю руку, тыльная сторона которой больше всего пострадала, будучи ближе к Егору. Я собирался ударить его, вырубить, хотя понимал прекрасно, насколько болезненным окажется этот удар, но в конечном итоге не смог. Надо было действовать по излюбленному Беннингтоновскому плану: сначала бить, а потом уже разговаривать.
И ведь последние сутки именно так и поступал, именно этим руководствовался, но че сейчас то случилось? Хуй знает, но одного короткого взгляда на девчонку хватило, чтобы сообразить: она ведь помочь может.
- Слыш, - зову ее, оказавшись рядом. - жить хочешь? Тогда придется попотеть, - причем не только в переносном, но и в прямом смысле этого слова. У девчонки все еще испуганные глаза, в которых отражаются пляшущие языки пламени; у девчонки нет той необходимой сейчас уверенности. Все, что у нее в данный момент есть - должно быть, по крайней мере - это желание не стать стейком максимальной прожарки.
- Слушай, - привлекаю ее внимание, заставив посмотреть в глаза. Хмурюсь и скалюсь, понимаю, что это вряд ли поможет, но ничего не могу с собой поделать. - доберись до ванной комнаты, сломай кран, найди ебучее ведро, что угодно, но его, - указываю в сторону пацана. - надо облить водой. И чем быстрее ты это сделаешь, тем больше шансов, что из нас не сделают барбекю. И еще, - ладонь вновь касается ее шеи, но больше не сжимается. - не вздумай хитрить.

Тазик с водой казался мне спасением, ну еще бы – сейчас я потушу этого парня, начинающийся пожар в номере… а нет, не потушу никого. Казалось, ни грамма воды не попало на горящего человека, а все потому, что он увернулся! Может, ему и нравилось гореть? Однако, ситуация становилась все более критичной – мы точно задохнемся или сгорим. Я кинула виноватый взгляд на рыжего – не справилась с его заданием. Злится? Злился, но, кажется, уже не на меня. А на огромную птицу, с противным криком воспарившую к потолку. Что это за чудовище? Феникс? Я не могла припомнить больше огненных птиц. Зрелище, конечно, впечатляющее, но смертельно опасное. Дым от горящего номера все сильнее въедался в легкие, вызывая кашель, а от этого еще глубже пробирающийся внутрь. Я так и стояла с героически погибшим тазиком, будто он еще мог пригодиться. За что мне все это? Чем я такое заслужила? И почему мой отец, владеющий такими силами, все еще не здесь, не спасает меня? Он ведь может все. Неужели, ему плевать, что со мной будет? Да и когда будет – текущую жизнь можно рассматривать еще в масштабе нескольких минут. Глупые повстанцы – они думают, что смогут получить какую-нибудь пользу от похищения меня, в то время как мой отец уже попросту забыл обо мне. Наверное, он думает, что я уже мертва. И он почти прав.
Однако мой душитель явно не собирался умирать. Я понимала, что ситуацию он не контролирует, несмотря на то, что горящий парень-птица его соратник. Но плакать над своей судьбой он явно не собирался. Я с трудом понимаю, чего ему от меня нужно, и с сожалением выпускаю из рук тазик, хотя он мог бы мне помочь справиться с заданием. Разбить окно – всегда мечтала попробовать! Стараясь не задеть плечом свисающий пламенеющий хвост злой птицы, я нырнула к окну. И почему я сама не догадалась – ведь дым уже наполнил комнату, отравив собой весь воздух. В этот раз тормозить я не собиралась, схватила цветочный горшок с засохшей азалией и, зажмурившись, швырнула его в окно. Несколько осколков процарапали кожу на руках и лице, и только когда звон прекратился, я открыла глаза. Оконное стекло – не такое, как автомобильное – оно осыпалось полностью, за исключением нескольких острых кусков, застрявших в раме. В номер хлынул холодный свежий воздух, и я замерла, жадно вбирая в себя кислород. За моей спиной явно происходили разборки рыжего с птицей, но моя первая задача была – отдышаться.

Сотирис изначально знал, что ничем хорошим все это кончиться не может. Знал еще тогда, сидя в баре отеля и медленно потягивая найденный алкоголь; знал, раздражаясь от ненавязчивых фраз, которые никаким образом его не касались, и чрезмерного шума.
Знал и понимал все прекрасно тоже, но слепая ярость, подогретая выпитым алкоголем, оказалась гораздо сильнее здравого смысла, мутным шлейфом тянущегося по периферии затуманенного ментальной техникой сознания.
Случайные слова о Кестлере, короткое и не предвещающее ничего хорошего упоминание спровоцировали и раздразнили, бросили на залитые бензином поленья ту незначительную искру, из-за которой разгорелся пожар, быстро и интенсивно пережевывающий потрескивающую древесину. Этот треск курсировал в сознании хранителя и спокойствия не сулил тоже. Сотирис был умным и хитрым, сообразительным и предусмотрительным, но против ментального воздействия устоять не мог. Никто, если так посудить, не может, за исключением тех, кому посчастливилось обзавестись так называемым щитом. Хранитель Гермеса поддался и прогнулся, позволил несвойственному негативу и изматывающей ярости застелить разум, по капле наполняя отнюдь не бездонную чашу его терпения. Наполнялась она, к слову, достаточно быстро, а результатом становились действия, ввергавшие окружающих в шок. Сотирис - добродушный здоровяк, прошлым вечером сломал безобидному повстанцу нос только лишь потому, что тот задал не менее безобидный вопрос; Сотирис - не всегда, но зачастую рассудительный мужчина, избил до полусмерти близкого человека, а потом бросил посреди разрушенного бара, сделав вид, будто ничего не произошло.
Сотирис решил разобраться с безоружной девчонкой - практически ребенком - которая даже отпора дать против такого медведя не может.
Его до сих пор бьет мелкая дрожь, вызванная самыми негативными эмоциями и подорвавшемся до небывалых высот адреналином. Его злит и раздражает каждое неверное действие, каждая ошибка и неправильный взгляд. Он стоит в объятой пламенем комнате, задыхается от едкого дыма и щурится от слезящихся по той же причине глаз. Он напоминает изувеченного на корриде быка, перед которым трясут раздражающей тряпкой, а языки пламени, успевшие заползти за спину и уже начавшие поедать небольшую тумбу, напоминают пикадора, подгоняющего измученное животное острой пикой, дразня и выводя из себя уже не столько на почве бесконтрольной ярости, сколько от слепой неопределенности. Бык хочет жить, но заведомо обречен на поражение и срезанные ради очередного трофея рога. Сотирис хочет жить тоже, и сделать все возможное, чтобы блядская огненная птица съебалась куда подальше и больше не мозолила глаза.
Сотирис обязательно проведет с Дубровским воспитательную беседу, обязательно швырнет в него со злости пару подвернувшихся под руку предметов, но в конечном итоге пошлет не нахуй даже, а к ближайшему человеку, способному научить буйного носителя контролю. Сотирис в выборе этого самого человека будет руководствоваться далеко не наполовину согнутым листком, на котором написаны имена самых важных - полезных - в сопротивлении людей. Там есть тренера на любой вкус и цвет, есть даже, кажется, неофициальный психолог - откуда он, блять, вообще взялся? - но Сотирис выберет проверенного человека, в котором будет уверен и который сможет помочь мальчишке.
Дубровский, насколько Анубис осведомлен, сам нередко страдает от вспыльчивости и раздражительности, ведь вовсе не умеет подчинять себе чудовище, а вокруг слишком много соблазна. Дубровский, если так посудить, и сейчас ни в чем не виноват, ведь просто оказался не в том месте и не в то время - впрочем, как и Сотирис вместе с девчонкой - но у хранителя Гермеса слишком мало простора для рассудительности и слишком много все той же слепой ярости.
А еще у Сотириса слишком мало времени.
Легкие горят, как объятая пламенем ткань, перед глазами нет ничего, кроме густого темного дыма и прорывающегося сквозь него пламени, исходящего от носителя.
У Сотириса слишком мало сил, чтобы держаться и ловко уворачиваться, терпеть и стоически дожидаться помощи. Сотирис закономерно измотан и едва может дышать, держится на ногах лишь благодаря шершавой стене, на которую наваливается плечом, но и здесь его надолго не хватает по понятным и не очень обнадеживающим причинам. Птица вновь оглушительно орет, а затем срывается с места и задевает ярким пламенем правую часть не только тела, но и лица, - Сотирис не особо понимает, откуда именно сыпятся искры: из его глаз, или от носителя?
Острая, практически нестерпимая и свойственно обжигающая боль опоясывает правый рукав куртки, - любимая же, блять, хоть и потертая в нескольких местах. Свободной рукой мужчина исключительно на автомате проводит по волосам и бороде, хлопает, убирая тлеющий огонь - упаси боже, если останется лысым или придется бриться - и старательно не обращает внимания на усиливающуюся боль. Плотно сжав челюсти, он практически на ощупь стягивает с себя горящую куртку и отбрасывает ее куда-то в сторону. Иллюзорно кажется, словно правая рука и правая сторона лица продолжают гореть. На деле - покрасневшая кожа не предвещает ничего хорошего. Придется наведаться к Росси. Если выживет, само собой.
Сотирис хрипит от боли и встречается со стеной теперь спиной. Левая ладонь бесполезно зажимает обожженный участок кожи на шее, а грудь вздымается от прерывистого дыхания практически через раз. Ему хуево. Вы бы знали, насколько ему сейчас хуево. А еще вдруг становится похуй. Честный такой похуй и весьма справедливый. Знаете, когда находишься в невыгодном положении, а блядская старуха в черном балахоне топчется позади, то перестаешь боятся смерти, вместо этого принимая все как должное. Сотирис испытывает сейчас примерно то же самое: съезжает по стенке вниз, садится, слегка раздвинув ноги, кладет на бедра предплечья и ждет.
Он даже не замечает, что дышать становится легче, а весь дым плотным черным столбом вываливается в окно и устремляется вверх, подхватываемый порывами холодного ветра. Он не обращает внимания, что птица возвращается, влетает в номер, словно ракета "земля-воздух", а потом вырывается на свободу через разбитое окно.
Девчонка молодец. Сотирис криво ухмыляется, когда голова самовольно склоняется к плечу, проехавшись затылком по стене.
Пожалуй, с ее убийством Сотирис повременит. Надолго ли? Понятия не имеет, но конкретно сейчас, продолжая чувствовать невыносимую боль, Сотирис вдруг расслабляется и больше не испытывает непреодолимого желания кого-нибудь убить или с кем-нибудь подраться. Он не знает, окончательно отпустила его техника, или всего лишь на ближайшие несколько минут.
Ему, если честно, похуй.
Где там уже кто-нибудь, кто поможет добраться до номера и принесет стакан холодной воды? Сотирис попросит, чем наверняка удивит, ведь попросит именно воды, а не привычного виски. И холодный душ сейчас бы не помешал. И пара бутербродов, а потом пару дней беспрерывного сна.