Господи, это ведь цивилизация!
Примерно такие мысли вертелись в моей голове, когда все мы, еле выжившие после долгой, кровопролитной и утомительной атаки сирен, нашли не просто очередное место для повстанцев, а целый город. То, что этот самый город не пришел в неописуемый восторг после нашего появления - факт второстепенный. Главное, что выживание в лесу осталось позади, а на данный момент у нас есть не только крыша над головой, но еще и горячая вода, электричество и прочие радости современной жизни. Нет, в лесу тоже было неплохо, потому что свежий воздух и прочая лабуда - это круто и здорово, но мне чертовски не хватало мягкой, теплой, уютной кровати, работающего на фоне телевизора, где по местному каналу крутят какой-то старенький сериал, и холодного пива.
О, да! Именно по нему я все это время искренне скучал, лелея мысль о том, что когда-нибудь соберусь с мыслями и выберусь с очередной группой в город, где забегу в магазин и куплю пару-тройку банок, которые обязательно спрячу, потому что чаек в лагере достаточно. Осуществить план так и не удалось, потому как в город я не совался, следственно приходилось довольствоваться вином, чья крепость могла свалить с ног целое стадо слонов. Впрочем, это уже неважно, потому что сейчас у меня есть все, чего желает душа.
И вроде бы все относительно неплохо, но последние несколько дней происходит какая-то неведомая хуйня, заебавшая меня, если говорить откровенно, настолько, что хочется послать все в далекий дали. Сначала несколько местных жителей, недовольных происходящим, подстреливают одного из повстанцев, который едва не умирает; потом - не без просьбы Росси - я совершенно случайно узнаю, что Беннингтон, блять, решил немного развлечься с какой-то бабой... и тут мне должно быть глубоко плевать, ведь дело его, ведь семья тоже его, но почему-то вместо этого единственное, что мне хочется сделать - уебать этому болвану, да посильнее. Я проходил через такое дерьмо, я лицом к лицу сталкивался с изменой, потому могу представить, что почувствует Росси, когда узнает. А она узнает, причем совершенно случайно, когда наш с Чесом разговор, ничем хорошим не увенчавшийся, заканчивается на весьма непонятной ноте. Меня почему-то раздражает вся эта ситуация, но я не понимаю главного: то ли поводом тому становятся собственные мысли и эмоции, которых быть вовсе не должно, ведь это не мне изменили и все такое прочее, то ли действительно так напрягает случившаяся. Лучше бы, блять, ничего не знал.
Но узнал, а избавиться от скверных мыслей и неприятного чувства, словно где-то знатно проебался, может только алкоголь, который очень вовремя (нет) закончился. Приходится собирать ноги в руки и пиздовать до ближайшего магазина.
Натянув на задницу старые, потрепанные джинсы, а на плечи - любимую куртку, я привычным жестом поднимаю воротник, слегка вжав голову в плечи, после чего ухожу из комнаты, прихватив с собой пистолет, найденный у одного из легионеров еще во время длительного и тяжелого - как морально, так и физически - приключения по местным лесам. Если честно, то никогда тесно с оружием не контактировал, предпочитая решать проблемы иными путями, но, как оказалось, жизнь подкинула нам очередное дерьмо, разгребать которое приходится с помощью не только лопаты, но и пистолета. Неважно, крч.
***
- Бля-я-ять, - рычу сквозь зубы, которые сжимаются настолько, что едва ли не трескаются от напряжения. В голове какой-то неприятный, липкий туман, не разрешающий мыслям собраться в одну кучу, позволив вспомнить недавние события; затылок болит, а когда касаюсь его подушечками пальцев, тот тут же фыркаю. - блять! - срывается с губ вместе с хрипом, а когда все-таки нахожу в себе силы подняться и осмотреться, то понимаю, что лежу в какой-то подворотне, пропахшей гнилью, табаком и мокрой псиной. Фу, блять.
***
До собственной комнаты добираюсь без приключений, хотя по дороге, кажется, срываюсь на какого-то пацана, случайно врезавшегося в меня по собственной невнимательности. Столько разносортного мата не слышали еще, кажется, никогда.
И следующие несколько часов проходят в том же самом режиме: я понимаю, что творю какую-то хуйню, но не чувствую себя виноватым, хотя все вокруг смотря на меня, как на умалишенного какого-то. Заебали, сука. Заебали настолько, что появляться в ебучем отеле нет никакого желания. Выслушивать чьи-либо попытки поговорить - тем более. Идите все нахуй, пожалуйста. Отъебитесь и не думайте, что сможете разобраться с моим дерьмом, когда со своим едва разбираетесь.
- Да заебали вы, - не выдерживаю, когда, сидя на диване в достаточно просторном холле, понимаю, насколько бесит бесконечный словесный понос двух девчонок, обсуждающих не то парня какого-то местного, не то сериал. - съебите в другое место, - они ошарашена пялятся на меня, словно впервые видят. - пожалуйста. - язвительно фыркаю и губы в неприятной ухмылке кривлю.
Они сваливают, но на их месте уже через несколько минут оказываются другие. Это раздражает, знаете ли. И именно это заставляет меня съебаться на улицу, где подкуриваю сигарету в надежде, что именно она позволит выдохнуть и расслабиться.
Какая-то хуйня происходит. Где-то глубоко внутри я понимаю, что веду себя, как скотина, но почему-то не только не могу, но и не хочу с этим ничего делать. Меня раздражает бесконечный треп глупых баб - и я говорю об этом в открытую, а не привычно отшучиваюсь, стараясь быть более снисходительным; меня выводит из себя один из повстанцев - и в какой-то момент я просто проехался по его роже тяжелым кулаком, сделав это только лишь потому, что он захотел с помощью моей техники что-то узнать.
Меня это не пугает и не напрягает, но заставляет много думать. И пить.
Именно поэтому оказываюсь в одном из баров, где заказываю уже привычно крепкий скотч, потому что ничего другого в этом богами забытом месте не нашлось.

В баре душно, но отнюдь не шумно, пахнет дешевыми сигаретами, потом и перегаром. Все это ударяет в нос, заставляя то и дело морщиться, а желания вернуться обратно в отель, несмотря на такую себе атмосферу, у меня до сих пор не возникло. Бармен - парень лет двадцати трех - вот уже пятнадцатую минуту кряду протирает один и тот же стакан, грозясь стереть беднягу в порошок, чем вызывает у меня кривую ухмылку и косой взгляд. Его же взгляды в мою сторону буквально пропитаны каким-то недоверием и подозрением, будто дожидается подвоха. Я ничего подобного не планирую, поэтому мирно сижу, изредка покручиваясь из стороны в сторону на высоком барном стуле, и с завидной частотой подношу к губам стакан с алкоголем, резкий запах которого перебивает все остальное.
- Повтори. - хриплый голос звучит грозно, хотя я расслаблен и относительно спокоен. Сведенные к переносице брови и поджатые губы - не повод думать о том, что мне жизненно необходимо выпустить пар, а вот бармен, чертыхнувшись, думает, кажется, именно об этом. Не слишком уверенные движения, медленные действия и выжидающие взгляды - вот это раздражает, отчего я показательно кривлю правую сторону рта, скалюсь и, упершись левой ладонью в ребро столешницы, подаюсь слегка назад. Вопросительно бровь выгибаю и на пацана смотрю, мол, долго еще ждать тебя? Недолго, потому что бармен не глядя и довольно ловко стягивает с полки за спиной наполовину пустую бутылку и наполняет стакан янтарной жидкостью. Возвращаюсь в исходное положение, кладу предплечье правой руки на барную стойку, локтем левой упираюсь в нее же и, подхватив стакан, делаю несколько глотков. Морщусь. Отвратительное пойло, но в голову дает знатно. Полтора стакана - и начинаю туго соображать; два с половиной стакана - и нерасторопность бармена начинает откровенно бесить. Четвертый стакан. Пятый мог бы быть, но у мальчишки, до этого не проронившего не слова, вдруг прорезается голос.
- Мне кажется, что Вам хватит. - не слишком уверенно. Усмехаюсь и поднимаю взгляд, смотрю исподлобья.
- Мне кажется, что ты ахуел. - или не кажется. И десятисекундная игра в гляделки, которая заканчивается моей безоговорочной победой. Оказалось, что достаточно сжать покоящуюся на барной стойке руку в кулак, чтобы привлечь внимание бармена, заметно сконфузившегося и покорно плеснувшего в стакан новую порцию выпивки.
Какой-то хуевый сегодня день.
Я почему-то залез в дела, куда лезть, раз уж на то пошло, вовсе не должен был; я почему-то раздражаюсь по самым пустяковым поводам, хотя для меня это не свойственно; я почему-то готов дать в морду любому, кто не так посмотрит, хотя всегда придерживался политики, в которой кулаки - самая крайняя мера. Сначала бить, а потом думать - прерогатива Беннингтона. Мне же предпочтительнее было действовать в обратном порядке, но сейчас, сидя в этом блядском баре и заливая в себя это блядское пойло, от которого наверняка утром захочется сдохнуть, я думаю о том, что меня вполне устраивает расклад, при котором хочется не бить, а потом думать, а просто бить. Это странно. Для кого-то, возможно, это даже пугающе, но сейчас мне откровенно похуй.
Очередной стакан, который я подношу к губам, намереваясь сделать пару глотков, бессовестно выбивает из руки какой-то пьяный мудак, видимо, не справившийся с координацией. Он буквально наваливается на меня, а стеклянная тара беспрепятственно пролетает вперед, ударяется о барную стойку и чудом не разбивается. Содержимое же оказывается на моей куртке. Любимой, сука, куртке.
-  Блять. - рычу сквозь зубы, оглядев красующееся на одежде темное пятно.
- Да забей, приятель, - мужик, от которого перегаром веет за сотню миль, по-свойски хлопает меня по плечу. - че тут такого? - его фыркающий смех и заплетающийся язык раздражают. Возможно, если бы я сам был менее пьян, то просто послал бы нахуй. Возможно, но это не точно.
Но я пьян и, кажется, достиг точки невозврата.
Проходит буквально пара секунд - и я, левой рукой ухватившись за чужое запястье для того, чтобы мужик не успел уйти, резко подрываюсь с места, а свободная ладонь сжимается на его горле. Удивительно, но даже в таком состоянии у меня без особых усилий получается поднять его так, что ноги от пола отрываются, безвольно болтаясь в воздухе. Глаза местного пьянчуги расширяются, рот судорожно открывается и закрывается в попытках сделать желанный вдох, а пальцы сжимаются и царапают мою руку в попытках ослабить хватку. Бармен что-то говорит, но похуй.
- Ты испортил мою любимую куртку. - скалюсь и зубы сжимаю, сердито хмурюсь и взгляда озлобленного от мужика не отвожу. Он, кажется, даже протрезветь успел за этот короткий промежуток времени.
- Отпусти. - еле слышно хрипит, а я лишь усмехаюсь.
Не знаю, до чего довела бы вся эта ситуация, если бы не знакомый голос, отвлекший и заставивший повернуть голову. Хансен.
-  Какого хуя ты делаешь? - ухмылка становится шире, когда она пытается толкнуть меня, но не в состоянии даже на миллиметр с места сдвинуть.
- Развлекаюсь. - мужик, кажется, начинает задыхаться, если судить по медленно закатывающимся глазам. - Хочешь присоединиться? К нему, - киваю вперед, склонив голову к плечу. - или ко мне? - ехидно улыбаюсь, искоса глянув на девчонку.

Я задал вполне конкретный вопрос, а девчонка отвечать на него не торопится. Она лишь губы напряженно поджимает, брови слегка хмурит и смотрит на меня ничего не понимающим взглядом. Хмыкаю, продолжаю все так же кривить губы в несвойственной мне - злорадной - усмешке, после чего, словно интерес к Хансен потеряв, отворачиваюсь. Собственный взгляд вновь цепляется за побледневшее лицо мужика, - я слегка разжимаю пальцы, позволяя ему сделать необходимый глоток свежего воздуха. Он его делает, широко открыв рот, шумно втягивает кислород и громко, надрывно кашляет. А меня лишь забавляет его плачевное состояние и безвыходное положение. Не знаю, когда чужие страдания стали для меня поводом повеселиться, но задумываться об этом сейчас не хочу и не собираюсь. Наблюдая за болтающимся в руке мужиком, я голову слегка к плечу склоняю и слабо щурюсь, провожу языком по нижней губе и вслушиваюсь в чужие хрипы. А стоило бы прислушаться к девчонке, которая все еще стоит по правую сторону от меня, но больше не предпринимает бесполезных попыток сдвинуть с места.
Короткий взгляд проскальзывает по посетителям: кто-то с испугом наблюдает за происходящим, кто-то - с интересом, дожидаясь развязки; кто-то наверняка поспешил скорее убраться отсюда, чтобы не попасть под горячую руку; а кто-то - Хансен - начинает вновь жужжать над ухом в попытке успокоить, но вызывает лишь обратную реакцию. Она просить отпустить мужика, говорит негромко, аккуратно и вкрадчиво. В любой другой ситуации я, наверное, прислушался бы и даже удивился, потому что ее голос звучит непривычно мягко даже не смотря на то, что пропитан свойственной Тее хрипотцой. В любой другой ситуации всего того, что сейчас происходит, не было бы вовсе.
Но есть, потому что мужик до сих пор болтается в моей руке и безрезультатно цепляется пальцами за мое запястье в попытке освободиться. А я, вместо того, чтобы обратить внимание на слова Хансен и правильно отреагировать, лишь раздражаюсь сильнее, ладонь на чужой шее снова сжимаю, лишая возможности нормально дышать, и перевожу взгляд - холодный, пугающе безразличный и озлобленный, будто Тея не человека отпустить попросила, а забрала какую-то чертовски важную вещь. Не хорошо. Неправильно, что я злюсь, но поделать с этим ничего не могу.
Впрочем, буквально через секунду выражение лица меняется, становясь чуть менее раздраженным и чуть более беззаботным; я всем своим видом показываю, что данная ситуация меня откровенно забавляет, а рука на шее мужика сжимается все с той же силой.
- Отпусти его, и мы выйдем на улицу. Покурим и поговорим, - снова говорит Тея, привлекая мое внимание, успевшее переместиться к бармену. Я собирался заказать выпить, но не успел. Ладно, закажу позже.
Янтарного цвета глаза впиваются в девичьи - серо-голубые из-за скудного освещения, все еще непонимающие и такие... родные? Непроизвольно щурюсь, всматриваюсь в них, словно пытаюсь отыскать что-то. В ушах до сих пор ее голос звенит, каким-то невообразимым образом заглушая все остальное. Спокойный голос, обволакивающий и сумевший на какое-то время заглушить ту ненависть, бесконечным поток рвущуюся наружу и направленную буквально на каждого, кто попадется на пути. Для меня она - ненависть, то есть - необъяснима, ведь испытывать нечто подобное раньше не доводилось, но отчего-то так привычна, будто родилась вместе со мной.
И сейчас, глядя на Хансен, я чувствую, как она сдает позиции и отходит куда-то на второй план. Даже рука, продолжающая сжимать чужое горло, в какой-то момент ослабевает, а мне приходится на мгновение зажмуриться, чтобы забирающиеся в голову мысли не были такими навязчивыми. Я не понимаю, что происходит, меня пугает то, что делаю, а кусающие и царапающие мысли неприятным ворохом копошатся в сознании, вызывая головную боль. Жмурюсь сильнее в попытке избавиться. И избавляюсь, потому что практически сразу же возвращается раздражение, граничащее с абсолютным равнодушием ко всем. Это все будто защитной реакцией выступает, блокирует орущую на задворках совесть.
Открываю глаза и усмехаюсь снова, снова смотрю на Хансен таким взглядом, словно она - ничего не значащий для меня человек. Значащий, очень много значащий, но сейчас все это лежит где-то на самом дне сознания, придавленное тяжелым безразличием. К ней, к себе. Ко всему происходящему.
- Отпустить его? - наконец-таки подаю голос, пропитанный привычной хрипотцой. Но если раньше она была чем-то обычным, вызванным лишь долгими годами курения и не слишком правильным образом жизни, то сейчас намеренно делает интонацию злее. - Вот его? - повторяю, кивнув на мужика, который снова начинает задыхаться. - А ты все-таки решила к нему присоединиться? - скалюсь недобро, пристально смотрю в девичьи глаза, а ладонь вдруг сильнее сжимается. Хрипы и сиплый голос мужика не привлекают моего внимания, его руки, вцепившиеся в запястье сильнее - тоже. Я сжимаю ладонь до тех пор, пока он не перестает брыкаться, а когда висеть начинает, словно тряпичная кукла, отпускаю. Грохот свалившегося на пол тела для многих, наверное, звучит оглушительно, ведь царящая в баре атмосфера - напряженная и острая - чувствуется замечательное.
Мне же откровенно похуй на мужика, который, возможно, всего лишь сознание потерял. А, возможно, сдох.
- Видишь, - разворачиваюсь к девчонке и, сунув руки в карманы штанов, подаюсь чуть вперед для того, чтобы сократить между нами расстояние. - я его отпустил, как ты и просила. - ехидная ухмылка кривит губы. Выпрямляюсь и перевожу взгляд на бармена. - Теперь можем выйти и покурить. - на Хансен не смотрю. - А можем покурить прямо здесь. - делаю несколько шагов вперед, не специально, но все таки задев Тею плечом. - Можем ведь, да?
Бармен боязливо кивает, сделав шаг в сторону, чем вызвал лишь очередную усмешку. Валюсь на высокий барный стул и жестом показываю, чтобы выпить налил. Не только мне, но и девчонке.
- Так о чем ты там поговорить хотела?

Алкоголь плещется в стакане, который я бесцельно покручиваю, зажав край пальцами руки, поставленной локтем на барную стойку. Взгляд - точно такой же бесцельный, равнодушный - скользит по выставленным ровными рядами бутылкам, цепляется за пестрые этикетки, а потом останавливается, когда в натертом зеркальном отражении замечаю пристальный взгляд Хансен.
Я знаю, о чем именно она хочет со мной поговорить. Догадался, когда впервые увидел ее растерянный взгляд. Проблема одна: я не хочу говорить об этом вовсе.
Зажатая между пальцами сигарета беспечно дымится, а едва держащийся на ней пепел срывается вниз и пачкает стойку в тот момент, когда я начинаю двигаться в желании найти более комфортное положение. Бармен наблюдает издалека, не решаясь подойти ближе и протереть столешницу. Хансен все еще смотрит через отражение и не решается что-либо сказать. Возможно, оно и к лучшему, ведь одним богам известно, до чего может безобидный треп довести.
- Я хотела поговорить с тобой на улице. Здесь слишком многолюдно, - наконец-таки произносит девчонка. Вскидываю бровь и, не поворачивая головы, искоса смотрю в ее сторону. Недолго, всего лишь пару секунд, по истечении которых хмыкаю и залпом выпиваю содержимое стакана. Тут же жестом показываю, чтобы бармен обновил. Он мешкает, продолжает протирать стакан, словно от его чистоты зависит жизнь - и это раздражает. Раздражает точно так же, как желание Теи вытащить меня на улицу.
Зачем, подруга? Мы ведь так хорошо сидим, не правда ли?
- Ты преувеличиваешь, девочка. - ухмыляюсь язвительно, отклонившись в ее сторону, сократив между нами расстояние и, слегка прищурившись, заглянув в холодные глаза. Наверное, всему виной освящение в баре, но на секунду мне показалось, что они вдруг приобрели стальной оттенок. - Здесь не настолько многолюдно, чтобы это мешало разговору. Или... оу, постой-ка, - отдаляюсь и, крутанувшись на стуле, поворачиваюсь в ее сторону всем телом. Показательно прикусываю губу, изобразив тщательный мыслительный процесс, какое-то время смотрю на Тею изучающим, оценивающим взглядом, словно вижу ее впервые в жизни, и только после этого добавляю:
- Неужели ты что-то задумала? - совершенно серьезный тон вовсе не гармонирует с ухмылкой, красующейся на лице. Я вовсе не пытаюсь уличить Хансен в чем-либо, но напряжение, исходящее от нее, скоро можно будет на ощупь почувствовать, при этом не дотрагиваясь до тела. В любой другой ситуации меня, наверное, это тоже стало бы напрягать, но конкретно сейчас - похуй. Еще пару-тройку секунд смотрю точно так же - пристально, выжидающе - а потом наигранно улыбаюсь, оголив верхнюю десну, и разворачиваюсь, вернувшись прежнее положение. Бармен успел наполнить стакан, поэтому тут же делаю несколько глотков. До омерзения горькое пойло, гордо именуемое "самым лучшим, что есть в этом баре", - для "самого лучшего" этот вискарь имеет слишком выраженный запах и привкус спирта.
Я продолжаю сидеть на месте, когда двери бара с грохотом открывается, а в помещении становится на два алкаша больше; я, так и не повернувшись, продолжаю мерно потягивать вискарь и изредка ловлю на себе взгляды девчонки, когда эти двое заваливаются рядом и слишком уж громко заказывают бутылку солодового. Я вижу их лица все в том же отражении, слышу их не слишком связную речь, но внимания как такового не обращаю.
Я продолжаю сидеть на месте, и делаю это ровно до того самого момента, пока один из греков - тот, который сидит ближе к Хансен - не решает нарушить ее личное пространство. Мне же почему-то предпочтительнее думать, что внезапно достигшее предела раздражение вызвано тем, что второй грек, расположившийся рядом со мной, не в состоянии следить за своей координацией, поэтому наваливается спиной на мое плечо, неприятно смеется и подбадривает друга непонятными фразами, при этом меня вовсе не замечая.
Я пьян и последние полдня без того эмоционально нестабилен. Мне не нравится, что мужики так навязчиво подбивают к Хансен клинья, но еще больше мне не нравится то, что сама Хансен никаким образом не противится, будто и не против вовсе. И я до сих пор предпочитаю списывать все не на ревность - с чего бы ей взяться, правда? - а на чужую неуклюжесть, в следствии которой мне так и не удалось допить виски.
С показным спокойствием все-таки выпиваю содержимое стакана, который нарочито аккуратно возвращаю на барную стойку; пару долгих секунд смотрю на бармена, привычно ухмыльнувшись; ловко разворачиваюсь на барном стуле на сто восемьдесят градусов и спрыгиваю на истоптанный, грязный пол. Все с тем же показным спокойствием отряхиваю рукав, на котором откуда-то взялись следы пепла, и только после этого делаю шаг в сторону, оказавшись позади греков. Как раз между ними.
- Парни, - хриплый голос звучит ровно, когда обе моих руки опускаются на их плечи, вызвав молчаливое удивление. Три пары глаз направлены в мою сторону - не только этих двух, но еще и бармена. Четвертая пара глаз, принадлежащая Хансен, присоединяется спустя несколько секунд. - а не хотелось бы вам сходить отсюда нахуй? - смотрю сначала на одного, затем поворачиваю голову и смотрю на второго. - Нет? - опять же наиграно удивляюсь, вернув взгляд к первому. - Точно нет?
- Мужик, а ты сам-то туда сходить не хочешь? - запинающиеся слова дружелюбием не отличаются. Гортанный смех бесит. Грек дергает плечом, сбросив мою руку, в то время как второй, потеряв интерес к Хансен, неловко поднимается со стула, тем самым заставив меня сделать короткий шаг назад.
- Не горю желанием. - хмыкаю и губы кривлю, искоса поглядев на девчонку.
- А если мы тебя туда отправим? - мужик не собирается дожидаться ответа, поэтому тут же размахивается и предпринимает попытку ударить. Получается, потому что мое состояние точно так же оставляет желать лучшего. Кулак едва ли не со свистом встречается с моей челюстью, рассекает нижнюю губу, кровь из которой тут же пачкает бороду. Я отшатываюсь назад, но в какой-то момент успеваю перехватить чужое запястье, сжав его. Всего лишь два не слишком четких - привет, отвратный вискарь - движения, перевернутый стол, несколько разбитых стаканов - и мужик, не сумевший устоять на ногах, валится на колени. Оказываюсь у него за спиной, поднимаю и одной рукой обхватываю за шею, надавливая предплечьем на кадык, а ладонью свободной придерживая за затылок.
- Не думаете, что стоит пересмотреть приоритеты?
Взгляд лишь на мгновение перемещается в сторону Хансен, и этого мгновения хватает для того, чтобы дергающийся в моих руках мужик достаточно сильно ударил локтем в бок. Машинально отшатываюсь и сгибаюсь, рычу сквозь зубы, отплевываясь от крови из разбитой губы. И злюсь. Злюсь настолько сильно, что не особо контролирую ситуацию.
Честное слово, я не собирался никого убивать. Еще утром не собирался, но что-то пошло не так, потому как одно действие разом все перечеркивает: мужик пытается ударить снова, под моей подошвой хрустит разбитое стекло, а следом хрустит и его позвоночник. Сворачиваю шею так легко и непринужденно, словно привычным для себя делом занимаюсь.
Нет, непривычным. И что-то мне подсказывает, что впоследствии это сыграет со мной злую шутку.

Сотирис немного - самую малость - жалеет о том, что не сдержался и буквально несколько секунд назад безжалостно свернул шею пьянице. Но Сотирис жалеет вовсе не потому, что вдруг перехватывает растерянный взгляд поднявшейся с места Хансен, а лишь из-за того, что понимает - теперь вряд ли удастся провести остаток ночи в забытом всеми богами баре. Вслед за грохотом свалившегося на грязный пол бездыханного тела, помещение наполняется пронзительным визгом женщины и испуганной суматохой, - Сотирис хмурится, жмурит правый глаз и кривит правую сторону рта. У него были иные планы на этот вечер.
Он повел себя не слишком дальновидно. 
Если бы у него были родители, то гордиться сыном вряд ли бы стали. Анубис про нерадивых родственников предпочитает не вспоминать, но конкретно сейчас вдруг надеется на то, что они давно сдохли и успели разложиться в какой-нибудь далекой канаве. Или сгнили на морском дне, наполовину съеденные рифовыми акулами. Он не хочет желать им другой участи, не хочет желать им всего доброго и светлого, потому что сильнее, чем теплое пиво в жаркий, знойный день, он ненавидит тех людей, которые выкидывают на улицу за ненадобностью животных и собственных детей.
Анубис давно перестал думать о том, что жизнь из раза в раз подкидывает какие-то слишком исключительные пиздецы. Анубиса вполне устраивает то, что происходит вокруг - он научился подстраиваться, научился уживаться и ловко лавировать среди бесконечного дерьма, осыпающегося с железобетонной стены проблем, словно ржавчина. Анубиса вполне устраивают люди, которые топчутся в его жизни, которые помогаю, когда того требует ситуация, но не просят взамен платить какой-то баснословной монетой. У Анубиса есть люди, за которых он готов порвать зад на британский флаг, и которые - он точно в этом уверен - готовы сделать для него то же самое.
И все-таки иногда - зачастую вследствие переизбытка алкоголя - Сотирис задумывается о том, как сложилась бы жизнь, будь у него за плечами полноценная семья, а не воспоминания об обшарпанных стенах приюта и о бесконечной борьбе за место не под солнцем даже, а, скорее, под единственной мигающей лампой на тридцать шесть квадратных метров. Наверное, он бы не свернул на извилистую и тернистую дорожку мошенничества; наверное, он бы не ввязывался в различные передряги только лишь потому, что любопытство не всегда удается держать в узде.
Наверное, сейчас он не стоял бы в этом блядском баре, не смотрел бы самым беспечным взглядом на валяющийся у ног труп. Не испытывал бы необъяснимое спокойствие и удовлетворение из-за только что совершенного убийства.
В баре становится слишком шумно, панические выкрики раздражают, а звук разбивающегося стекла, вкупе со скрипом скользящей по деревянному полу мебели, вызывает приступ головной боли. Анубису не нравится эта мышиная возня. Анубису не нравится взгляд девчонки. Анубису в принципе не нравится, что она стоит в двух метрах от него вместо того, чтобы быть где угодно, но только не здесь.
Зачем ты пришла? Что ты хочешь мне сказать? Почему смотришь так, словно видишь впервые в жизни? Малышка, это ведь все еще я - старый добрый Сотирис, с которым ты пила горький кофе в особняке Эгейнста, с которым пропадала в винном хранилище среди леса. С которым прошла через все - и даже немного больше, чем это неопределенное "все". Ты смогла принять распиздяя, который привык смотреть на вещи под изворотливым углом, который доебывался до тебя и терпел каждый посыл нахуй, который приходил по первому зову, отшучивался, но готов был отдать что угодно, лишь бы ты ошивалась рядом. Неужели ты не сможешь - не готова - принять такого меня - раздраженного, вспыльчивого, десяток секунд назад убившего совершенно невинного человека?
Второй мужик заметно поубавил спесь. Он широко раскрывает глаза и оторопело смотрит на медленно остывающее тело друга, который пятью минутами ранее неуверенно держался на ногах, но зато был чрезмерно уверен в собственных силах и в желании набить Сотирису морду. Сотирис изначально знал, что попытка окажется неудачной, но убивать не собирался. Вышло как-то само-собой. Простите и просто поверьте на слово - рано или поздно до Сотириса дойдет, что вполне заметные границы дозволенного он не заметил. Или предпочел проигнорировать.
Бар опустел. Кроме Анубиса, Хансен и мужика, что-то невнятно бубнящего, остался лишь бармен, решивший держаться на безопасном расстоянии и наверняка задающийся вопросом: почему вся эта пиздосрань происходит в его смену? Сорян, приятель, но так вышло.
Хранителя Гермеса в этом месте больше ничего, если так посудить, не держит. Он окидывает беглым взглядом присутствующих, задерживает его на бармене, а затем просит бутылку какой-нибудь забористой херни. Остаток ночи он не планирует проводить в трезвости. Уж тем более не планирует проводить его в самобичевании.
Мальчишка за барной стойкой с места не двигается, чем отвлекает Сотириса, который поворачивает голову и недобро хмурит брови. С огнем играешь, юный пироман, - мог бы выдать Сотирис, но Хансен показывает удивительную ловкость и скорость. Хансен находит бутылку и разбивает ее о голову Сотириса.
Среди рыжих волос незаметна кровь.
Среди присутствующих не наблюдается спокойствия, но зато возникает короткая тягучая тишина.
Хорошая попытка, девочка. Анубис наверняка похвалил бы ее за добротный удар, если бы остатки текилы и крохотные осколки не находились сейчас на его волосах и плечах. Анубис не любит, когда за шиворот что-то попадает, в особенности - осколки, которые царапают спину. Боль расползается от затылка, а на ладони, которой проводит по волосам, стряхивая остатки стеклянной тары, остается кровь и несколько впившихся в кожу осколков.
И Анубис, в желании вытряхнуть из под одежды кусочки стекла, успевает одернуть край куртки со стороны спины прежде, чем Тея оказывается рядом и касается холодными пальцами его руки. Тея вновь демонстрирует ловкость и скорость, а еще - собственную силу. Анубис прекрасно знает способности девчонки, но не может разобрать - то ли помутившийся взгляд становится следствием разбитой о голову бутылки, то ли всему виной яд, которым Хансен любезно делится.
Склоняется ко второму варианту.
Сделав несколько машинальных шагов назад, Хранитель Гермеса задевает валяющийся стул, а затем упирается поясницей в появившийся за спиной стол, который благополучно сдвигается на пару-тройку сантиметров под аккомпанемент характерного скрипа. Он сутулится и трет глаза запястьями, моргает, но не видит ровным счетом ничего. Фыркает. Трет снова, звучно сматерившись, и моргает пару раз. Все смазывается, но постепенно приходит в норму.
Зрение восстанавливается буквально через считанные секунды. Очень вовремя, потому что Тея предпринимает очередную попытку вырубить Сотириса. Сотирис практически уверен - она готова еще раз приложиться чем-нибудь тяжелым по его многострадальной голове.
Э, нет, дорогая. На сегодня достаточно - и тонкий след крови, тянущийся от виска к уху - прямое тому доказательство.
Сотирис успевает перехватить ее руку, сжимает тонкое запястье левой ладонью, испачканной собственной кровью, а правая вдруг находит свое место на девичьей шее. Не сжимается до такой степени, чтобы лишить кислорода, но ощутимо давит на кожу подушечками пальцев.
- Так ты разговариваешь с друзьями? - оскал слишком заметный, а голос слишком недобрый. Хансен наверняка чувствует, как ребро барной стойки болезненно упирается в спину, когда Анубис делает два широких шага вперед и вдавливает подругу в первую попавшуюся преграду. Анубис не чувствует ничего, кроме острого раздражения и головной боли, лишь подливающей масла в огонь.
Анубис не хочет делать то, что делает, но уже находится за гранью и вряд ли сможет найти в себе силы, чтобы остановиться.

С каких пор безобидный, даже не смотря на свои внушительные габариты, хранитель Гермеса стал таким агрессивным и безжалостным? С каких пор извечно мирный Сотирис стал похож на того, кем никогда не являлся? С каких пор непробиваемо-дружелюбный Анибус решил, что может с таким хладнокровием и абсолютной непринужденностью сжимать беззащитное горло человека, который занимает в его жизни далеко не самую последнюю роль?
Никто не знает ответа на эти вопросы. Он сам - тем более. Да и не пытается их - ответы, то есть - отыскать, хотя мутные и неясные отголоски здравомыслия отчаянно пытаются пробиться через твердую стену ментальной техники, опоясывающей сознание с особой бережливостью и тщательностью. У Сотириса за все это время лишь единожды случилось некое просветление - незначительное и короткое - благодаря которому он, взмахнув головой и недовольно поморщившись, обнаружил себя в заебанном жизнью баре, с ярко выраженным привкусом спирта во рту и горьковатым вкусом на сухих, едва не потрескавшихся губах. По правую сторону от себя Сотирис тогда заметил знакомый силуэт, а когда покосился - сумел разглядеть Хансен, которая смотрела на него таким испуганным и непонимающим, но в то же время настороженным взглядом. И он уже хотел было спросить, что происходит, но слишком сильной оказалась техника и слишком слабой перед ней оказалась воля хранителя.
Сотирис вернулся к своему раздраженному, надменному и несвойственно-агрессивному состоянию, и, как результат - на полу сейчас валяется бездыханное тело человека, бар заметно опустел, потеряв вместе с тем завидную долю выручки, а тяжелая мужская ладонь сжимает шею девушки, которая по каким-то причинам осталась в опасной близости, хотя должна бы оказаться как можно дальше отсюда.
Анубиса не волнуют ее мотивы. Анубису плевать на цели, которыми она руководствуется, пытаясь противостоять. Анубис чувствует под пальцами ровную пульсацию сонной артерии, испытывает непреодолимое желание сжать ладонь так, чтобы Тея и короткого вдоха сделать не смогла, но вместо этого почему-то продолжает смотреть на нее, изредка щурить правый глаз и кривить правую сторону рта в высокомерной ухмылке.
Пьяный голос, донесшийся откуда-то со стороны, выкрикивает, мол, давай уже заканчивай с ней и уебывай отсюда, - в этот момент левая сторона верхней губы дергается, оголив ровные зубы в недобром оскале. Анубис думает о том, что если этот утырок не захлопнется, то обязательно будет следующим, чье бездыханное тело окажется на пыльном полу этого заведения.
Анубис прославит это место настолько, что отбоя от посетителей не будет, а омерзительное пойло станет заканчиваться быстрее, чем англо-занзибарская война в 1896 году.
Голова все еще отзывается пульсирующей болью, потому хранитель Гермеса уводит свободную руку вверх, прикладывает ее к затылку, зарывшись пальцами в местами слипшиеся от свернувшейся крови волосы, а затем, опустив слабо окровавленную ладонь на один уровень с лицом, с показательным интересом окидывает ее взглядом. Звонко цокает языком и, отрицательно качнув головой, переводит взгляд на Хансен. Ее пальцы перемещаются на его запястье; ее ногти вонзаются в кожу, но не причиняют необходимой для освобождения боли; ее взгляд, не смотря на хреново складывающееся положение, все еще сквозить некой надеждой, - Сотирису на мгновение кажется, словно девчонка не оставляет надежды достучаться до того, что сейчас топчется где-то на периферии сознания и пытается безрезультатно пробиться через толстую стену довольно сильной техники.
Сотирис усмехается и вытирает грязную ладонь о рукав куртки - не особенно чистый, если говорить откровенно. Сотирис не отводит взгляд, продолжая с каким-то садистским наслаждением наблюдать за безвыходным положением девушки, которая является для него важной и нужной. Необходимой.
Потом, когда ментальная техника сойдет на нет, или, быть может, когда кто-то все-таки сможет вломить так, что мозги на место встанут, Анубис обязательно сотню - а то и больше - раз перекрутит в голове все произошедшее, еще больше раз пожалеет о том, что причинил столько вреда, и наверняка впадет в непродолжительный, но достаточно глубокий запой. Но все это случится потом. Сейчас Анубис откровенно наслаждается происходящим и даже не собирается думать о том, что в будущем настанет тотальный пиздец в пределах одной личности.
И вроде все идет относительно неплохо, хранитель Гермеса хоть и испытывает ноющую боль в области затылка, но умело внимания на этом не концентрирует. Он отвлекается, когда бармен за стойкой делает пару шагов назад - и эта заминка играем вовсе не на руку.
Хансен подается вперед и бьет туда, куда бить не стоит, потому что такими темпами можно и без достоинства оставить. Сотирис, который за собственное достоинство печется, как за знаменитые яйца Фаберже, на сдавленном рыке сгибается, сутулится и обеими ладонями прикрывает пах; стискивает зубы и хрипло фыркает, едва ли не осев на грязном, истоптанном полу. Сотирис чувствует, как злость медленно, но верно окутывает последние крупицы здравомыслия, а еще невольно удивляется девичьей дерзости.
И Сотирис, сделавший глубокий вдох через округленные губы и на мгновение задержавший дыхание, уже собирается выпрямиться и покончить с надоедливой Хансен, но удар, пришедшийся как раз на многострадальный затылок и спину, резко выбивает из легких воздух, заставив с грохотом свалиться на пол. Хранитель Гермеса едва успевает выставить перед собой руки для того, чтобы смягчить падение, - боли ему и без того хватает, а сверкать разбитым носом не очень хочется.
Анубис вновь делает глубокий вдох, жмурится на секунду от нового приступа головной боли, а затем выдыхает, раздувая щеки и чувствуя, что болью отзываются еще и лопатки. Рядом с собой он обнаруживает неровные деревянные детали стула, не выдержавшего такое к себе отношение. Анубис чувствует, что какая-то часть незамысловатой конструкции все еще находится на его спине - острая щепка из треснувшей дешевой древесины зацепилась за ткань его куртки, держась исключительно на добром слове и только лишь потому, что мужчина до этого резких движений не совершал. Собственно, в следующую же секунду он взмахивает плечами, отчего остатки стула валятся на пол.
Сотирис не дурак. Сотирис удивительным образом умудряется соображать даже сейчас, когда сознание больше напоминает колеблющееся из стороны в сторону желе, которое он никогда особо не любил. Сотирис смекает: если тебя пытаются довести до бессознательного состояния или максимально ослабить - прикинься умирающим бревном.
Сотирис наигранно стонет и кряхтит, когда, упершись в пол предплечьем, тяжело переваливается на спину. Сотирис корчится от реальной, но не слишком сильной боли, а страдальческий вид делает такой, словно каждая кость в его теле раздроблена.
- Впечатляет, - сиплый голос звучит неровно, а хранитель Гермеса неподвижно лежит, глубоко дыша, ровно до тех пор, пока девчонка не оказывается на досягаемом расстоянии. - но не слишком. - вдруг добавляет и, вскинув руку, цепляется за лодыжку Хансен. Анубис дергает настолько сильно, насколько позволяет состояние - и умудряется сбить девчонку с ног исключительно благодаря неожиданности. Она валится на пол, наверняка ударяется затылком, а губы Анубиса кривятся в болезненно-довольной ухмылке. Пусть она чувствует то же, что чувствует и он.
Мужчина неловко поднимается, опирается ладонью о ближайший стол, хмурится и все так же часто дышит. Его едва ли не отделала какая-то там девка.
Стареешь, приятель.
- Отъебись. от. меня! - не слишком доброжелательный голос звучит значительно громче и четче. Каждое слово - острое и резкое - словно стрела, которая, хочется верить, попадет точно в цель и вразумит Хансен. - По-хорошему прошу. - хотя на деле ничего хорошего.

Сотирис пытался отвадить от себя настырную девчонку безобидными словами; Сотирис пытался прогнать Хансен ужасающими действиями; Сотирис по-хорошему просил, чтобы Тея отстала, чтобы не лезла туда, где помочь ничем не сможет. И Сотирис вытерпел два болезненных удара, от которых многострадальные затылок и спина - преимущественно верхняя ее часть - при каждом новом движении отзываются пронзительной болью, будто кто-то с садистским удовольствием давит на пострадавшие участки тупыми, неровными предметами.
Видит Гермес, Сотирис хотел и всеми наспех придуманными способами пытался оградить двуликую от дерьма, поводом для которого сам же и становится. Но двуликая - Сотирис знает и прекрасно помнит - отличается удивительным упрямством в те моменты, когда то необходимо меньше всего. Где-то на подкорках сознания все еще копошится не менее упрямая мысль, отзывающаяся стальным скрежетом, - Сотирис не уверен, ведь звук вполне может доноситься откуда-то со стороны столов, где до сих пор сидят изрядно подвыпившие, а оттого любопытные посетители. Они дожидаются развязки, а хранитель Гермеса думает о том, что долго ждать она себя не заставит.
Его откровенно заебала вся эта хуйня с бесполезными и никому ненужными попытками. Ему вдруг хочется попросить у паренька, забившегося в дальний угол барной стойки, пару бутылок какой-нибудь забористой херни и пачку со слипшимися кубиками льда, которую испачкал бы собственной кровью, приложив к разбитому затылку. Он бы выпил одну бутылку по дороге до отеля, медленно бороздя успевший нападать ровным слоем снег подошвами ботинок, и все так же прижимая пачку со льдом к голове, между тем думая о том, что, будь руки подлиннее, смог бы приложить лед к ушибленной спине; он бы оставлял после себя не слишком ровный след, потому что из-за недавних побоев и повышенного в крови градуса ноги предательски запинались бы друг о друга; он остановился бы возле небольшого магазина со слишком яркой табличкой, текст на которой говорил о том, что купить дерьмовые сигареты и просроченный пакет молока можно 24/7; запрокинув голову и поморщившись от резкой боли, он бы, покачиваясь вперед-назад, допил остатки алкоголя, бросил бутылку в сторону мусорки - естественно, промахнувшись - и толкнул предплечьем дверь, поморщившись снова от брякнувшего над головой колокольчика. Там, в магазине, Сотирис шумно уронил бы окровавленный пакет со льдом на прилавок, под характерный хруст уперся в него рукой для поддержания равновесия, и попросил бы продавца дать ему пару пачек каких-нибудь сигарет; он разбил бы продавцу нос о тот самый прилавок, едва не задев пачку со льдом, потому что средних лет мужчина отказался что-либо продавать, аргументируя это крайне непонятным для хранителя Гермеса образом: - вас и ваших дружков в этом городе не жалуют, - сказал бы продавец. - проваливайте, пока не поздно!
Поздно стало уже давно, а Сотирис, которого слова мужчины наверняка всего лишь рассмешили, самостоятельно взял бы себе пару пачек и какой-то журнал, стянутый со стеллажа на прилавке, цокнул бы языком, потому что номер был аж за декабрь 2012, и, шумно стянув пакет со льдом, испачканный теперь еще и кровь продавца, пошел бы дальше.
Уже потом, в отеле, он выпил бы вторую бутылку, половину из которой обязательно разлил бы на одежду, и отрубился поперек кровати, притом даже не догадываясь, что пришел в номер Хансен.
Так все и было бы, если бы девчонка не показывала здесь и сейчас свой непревзойденный навык разбивания различных предметов о чужие головы. Но так не будет, потому что Тея прислушиваться к словам Анубиса отказывается, а Анубис, в свою очередь, теряет последние крупицы самообладания буквально на глазах.
Точка невозврата достигается резко и неожиданно. Происходит это в тот самый момент, когда очередной стул ударяется о голову хранителя, на несколько долгих секунд выводит его из равновесия, заставив все вокруг проплыть мутным шлейфом. От правого виска к уху теперь тянется отнюдь не тонкая дорожка крови, а бросающийся в глаза след, пачкающий поросший густой рыжей щетиной край нижней челюсти и редкими каплями оседающий на грязном полу.
Анубису дьявольски больно. Анубис думает о том, что еще одного такого удара не выдержит, а череп попросту треснет и развалится на две части. Анубиса берет злость - куда более сильная и хорошо заметная в побледневших от боли глазах. Здесь и сейчас он вдруг ловит себя на мысли, что теперь хорошо понимает Беннингтона, неуправляемого в своем желании ломать чужие носы и позвонки, и неспособного держать собственную злость под контролем.
Здесь и сейчас хранитель Гермеса с ужасающим спокойствием - удивительно в данной ситуации, да? - перестает сдерживаться. Точно так же, как много раз до этого, с тем же ужасающим спокойствием - и еще каплей привычного веселья - заставлял сдерживаться Беннингтона.
- Я ведь тебя просил, - на выдохе рычит Анубис, глядя в озверевшие, кажется, глаза напротив. - чтобы оставила, - резко подается вперед и правой ладонью сжимает пушистый ворот куртки Хансен. - меня, - кулак свободной руки с силой, на которую только способен мужчина, встречается с ее животом. - в покое! - и тут же впечатывается в область под испачканным кровью подбородком. Все это происходит за считанные секунды, чтобы девчонка не успела оклематься и ответить. Вместе с последним ударом Анубис отпускает ворот, а потом отшатывается назад сам, не сумев сохранить равновесие. От падения спасает стол - удивительно крепкий - на который мужчина наваливается животом и упирается ладонями.
Ему надо уходить.
Ему надо оказаться от Хансен как можно дальше, иначе пиздеца еще большего не избежать.

Рана на голове дает о себе знать, каждым не только движением, но и вздохом отзываясь ощутимой болью, а Сотирису вдруг начинает казаться, будто вместе с кровью, пачкающей волосы, правый висок и бороду, из него вытекают еще и силы. Их становится все меньше и меньше, в то время как боль словно в геометрической прогрессии растет, потому Сотирис думает о том, что пора со всем этим завязывать. Не первый раз, к слову, думает.
Сотирис уверен, что Хансен придерживается того же мнения, ведь ее состояние точно так же оставляет желать лучшего. И Сотирис глубоко ошибается, когда не слишком бодро поворачивает голову, продолжая упираться в столешницу правым предплечьем и ладонью левой руки, исподлобья смотрит в чужие - но в то же время не чужие ведь вовсе - глаза и единственное, что видит - бушующее пламя самых негативных эмоций, которые только может чувствовать человек: ненависть, обида, страх и разочарование. Все эти эмоции ужасны сами по себе, ведь влекут за собой не слишком приятные и радостные последствия; но когда все эти эмоции разом сливаются в единый коктейль - глупо и безрассудно ожидать "Пина Коладу", потому как единственное, что вам доведется получить - это "Коктейль Молотова".
Взгляд медленно проходится про девичьему - окровавленному - лицу. Зрелище, откровенно говоря, не для слабонервных, - наверное, именно поэтому несколько посетителей поспешили ретироваться, чересчур громко дернув центральную дверь, отчего по относительно тихому заведению промчался, казалось, оглушительной грохот встретившегося со стеной створки. Впрочем, посторонние звуки не отвлекают Сотириса, который все так же продолжает смотреть на Хансен, между делом еле-еле пытаясь выпрямиться. На секунду ему даже покажется, словно рассудок встал на свое законное место. Что именно послужило тому причиной - Тея, на которую смотреть было страшно и больно, или ощущение, будто череп сейчас на две части расколется - Сотирис не знает, но зато так ясно и четко чувствует себя конченым мудаком, что на долю секунды становится страшно. Не за себя, а за девчонку, которая прекрасно осознавала, насколько плачевным окажется ее пребывание рядом с хранителем Гермеса, но осталась все равно.
Анубис непроизвольно выбрасывает из головы все эти мысли, возвращаясь к уже привычному состоянию раздражительности и желания снова свернуть кому-нибудь шею. Анубис не хочет, чтобы этим кем-то оказалась Хансен, потому всеми силами пытается отвадить ее от себя, пытается дать понять, что ее это самопожертвование ради тщетной надежды на спасение чужой души - глупость неимоверная. Хансен, в переносном смысле, из последних сил пытается ухватиться за мужскую ладонь в желании вытянуть из дерьма, а Анубис, в свою очередь, безрезультатно пытается дать понять, что она предлагает руку тому, кто не хочет от нее этой самой руки. Как итог: мирно протянутая рука сжимается в кулак и наносит болезненные удары, каждый из которых постепенно выбивает из хранителя Гермеса те необходимые крупицы самообладания. Боксерская груша ведь, как известно, тоже рано или поздно трещит по швам - и далеко не самый сильный удар может стать тому причиной.
- Сукин ты сын. Мудак! - надрывный голос больше напоминает предсмертный вопль подстреленного зверя. Сотирис не винит себя в страданиях девчонки, хоть и стал их главной причиной, потому что предупреждал не один раз, потому что устал, блять, предупреждать человека, который ахуенно легко и непринужденно все эти предупреждения пропустил мимо ушей. Тея сама виновата. Тея должна была уйти, должна была оставить Сотириса и не ввязываться в дерьмо, которое ей не принадлежит, но вместо этого решила нырнуть в него с головой.
Тея. виновата. сама. - так думает хранитель Гермеса, тыльной стороной рукава вытирая стекающую по виску кровь и негромко шипя от боли. Во рту чувствуется металлический привкус, от которого мужчина хочет избавиться, потому сплевывает в сторону. Затылок отзывается теперь пульсирующей болью и дает понять, что ближайшее время прекращать измываться над Сотирисом не собирается.
Сотирис, между тем, делает шаг по направлению барной стойки, в которую впечатывается грудью, когда все вокруг начинает трястись. Землетрясение? - проскальзывает в сознании, когда взгляд возвращается к Тее, - Сотирис, честно говоря, не знал, что девчонка на такое способна. Зато Сотирис прекрасно знает, что если не начнет шевелиться, то, скорее всего, сдохнет под развалинами этого бара.
А хули делать, когда каждое незначительное движение провоцирует новые приступы боли - в области затылка, в основном, и в меньшей степени - в области лопаток? Сваливать, причем сваливать не без помощи покровителя.
Анубис цепляется взглядом за бутылки, падающие с полок и безжалостно разбивающиеся о истоптанный барменом пол. Анубис, морщась и рыча, наваливается животом на стойку и дотягивается на двух бутылок какого-то алкоголя - не менее дерьмового, как ему кажется, чем все остальное. Этого вполне достаточно, чтобы покровитель принял жертву и наделил силами. Анубису много не надо, Анубису достаточно будет пяти минут, чтобы оказаться как можно дальше отсюда. Жаль только, что боль увеличивается вместе со скоростью, а каждое молниеносное движение отнимает сил в два - а то и три - раза больше, чем обычно.
Хорошо, что теперь хранитель может оказаться как можно дальше отсюда.
Хуево, что по какой-то причине хранитель не может съебаться прямо сейчас, оставив испачканную в крови девчонку среди развалин. Сотирису надо уходить, пока пиздец не достиг своего апогея, но вместо этого он останавливается возле ближайшего дерева, красиво припорошенного снегом - он обязательно обратил бы на это внимание, но сейчас откровенно похуй. Опершись о шершавый ствол предплечьем примерно на уровне собственной головы, Сотирис сутулится и выдыхает, тут же раздражается кашлем и сплевывает на идеально белый снег слюну, смешанную с кровью. Рукавом свободной руки вновь вытирает подбородок, между тем раздражаясь: почему, блять, не уходит, когда ничего не держит?
Держит. Еще как держит.
- Я же говорил! - хриплый, басистый голос разрезает воцарившуюся тишину, но тут же срывается на очередной приступ кашля. - Говорил, блять! - Сотирис не знает, зачем орет, и зачем ор съезжает на отчаянный рык. Сотирис не знает и то, зачем ударяет кулаком в толстый ствол дерева, прикладывая максимум имеющихся сил, отчего с нижних веток осыпается мягкий снег, попадая за шиворот. Сотирис нихуя, блять, не знает, зато к прочим ранам прибавляются еще и содранные, кровоточащие костяшки.
Похуй.