На декабрьский город, засыпанный непривычно густым белым снегом, медленно, но верно опускается сонный вечер. Макушки кипарисов и елей погружаются в сладкую дремоту, укрывшись теплым снежным одеялом; здания, запорошенные сугробами, напоминают пряничные домики, покрытые толстым слоем сахарной глазури. На темном небе, кажущемся бесконечно черным, совсем не горят звезды. Яркая круглая луна на мрачном фоне кажется еще ярче, и ее серебристые лучи проникают в комнату сквозь приоткрытые шторы, когда тучи расступаются перед ночным светилом в разные стороны, словно слуги перед королевой. Мягкий лунный свет играет с тенями, вырисовывая на гладких стенах незамысловатые узоры, напоминающие пасти злых динозавров или драконов. Эти тени до усрачки пугали Тера, и тот, каждый раз просыпаясь среди ночи, срывался на оглушительно громкий вопль. Следом просыпался Рэй. Детский хор стремительно переходил в ультразвуковой вой, поднимая на уши не только нас с Коста-Рикой, но и весь дом, а вместе с ним и весь район. Пришлось перетащить обе детские кровати в соседнюю комнату, в которой шторы задергиваются намертво; зато спать – и мы, и они – стали спокойнее и крепче. Сейчас оба парня сладко посапывают, и их мерное дыхание ласкает обостренный донельзя слух. Как вообще можно так крепко спать, когда вокруг один сплошной пиздец творится? Наверное, в этом и заключается главная прелесть детства: непонимание. Рэй еще настолько мал, что мозг размером с грецкий орех, поэтому не соображает ровным счетом  ничего, а Тер все происходящее воспринимает как странное, но интересное приключение. Везет же им.
Суровый северо-западный ветер заунывно бренчит на электрических проводах и наигрывает тоскливую мелодию на ветвях елей, скидывая с них снег. Холодным сквозняком он просачивается сквозь щели в окнах и шерстит бумаги, оставленные на столе. Зимняя погода – сырая и холодная – одна из причин, по которой нам пришлось перебраться в город. На природе жилось неплохо, под открытым небом спалось крепко, но обморозить конечности все же не хотелось, поэтому после нападения блядских сирен мы перебрались в Фивы, заняли самый большой дом, выгнав оттуда жильцов, чем вызвали недовольство горожан. Все наши банковские карты оказались заблокированными – передаю пламенный привет Кестлеру – поэтому местные магазины до сих пор страдают от наших набегов. Фиванцы, наверное, сто раз прокляли тот день, когда мы вторглись в их город, но другого выбора у нас не было – либо Фивы, либо смерть. Зато мы теперь живем в тепле и в сытости, у нас есть ванные и унитазы, а самое главное – горячая вода. Остальное неважно. К тому же, повстанцы стараются лишний раз не причинять неудобств горожанам и даже почти их не убивают.
На войне все средства хороши, а тот, кто утверждает, что это не война, либо слеп, либо глух, либо беспросветно туп. Но даже на войне людям необходим отдых, и я не исключение, поэтому этот вечер – тихий и безмятежный – посвящаю себе, мягкой кровати и большой настенной плазме, мелькающей во мраке всеми цветами радуги. В ванной комнате копошится Коста-Рика – наверное, до сих пор в себя от счастья прийти не может: ура, у нас снова есть мыло, шампунь и горячая вода! Че душой кривить, в первые дни меня и самого было не выгнать из ванной; была бы Росси чуть воинственнее, и подрались бы. Когда шум воды стихает, беру пульт и выжимаю кнопку убавления звука.
― Слышь, ― окликаю, но негромко: я же не хочу поднять на уши Тера, который в ответ поднимет на уши весь дом. ― Слышь, притащи мне из холодильника бутылку пива. И не делай вид, что не слышишь меня, я же знаю, что все ты прекрасно слышишь, ― не вижу, но отчетливо представляю, как Росси, расчесывая влажные волосы, стоит напротив большого зеркала и драматично закатывает глаза, поэтому ухмыляюсь в голос и приподнимаюсь на локтях, отползаю к изголовью кровати и опираюсь на него спиной.  Вот щас вообще заебись становится. Нащупав пульт ладонью, снова прибавляю звук и погружаюсь в атмосферу дешевенького боевика, мелькающего с экрана большой яркой плазмы. Именно таких вечеров – спокойных, сонных и ленивых – мне чертовски не хватало в лагере.

― Чес, ― негромко зовет Росси, на томный голос которой я не обращаю никакого внимания – слишком занят просмотром красочного, но абсолютно бестолкового боевика. Зато там сиськи и тачки клевые, а еще Стетхем с крыши на крышу неплохо летает. Нам в Сопротивлении пригодился бы такой Рэмбо, на третий день Легион положили бы. ― Я соскучилась, ― не сдается настырная женщина и переходит в активное наступление. Коста-Рика не ограничивается больше медовым голосом и сладкими речами – она подается ближе, прижимается теснее и касается губами плеча. Я, конечно, замечаю это, но продолжаю делать вид, что моя хата с краю – ничего не знаю, и только бутылка флегматично пива взлетает вверх, прикладываясь горлышком к губам. Росси, как я и думал, это берет на «слабо» и распаляет еще сильнее: неугомонная женщина кусает мочку уха, у которой, наверное, слегка горьковатый привкус из-за одеколона, честно спизженного в одном из фиванских промтоварных магазинов. Уха Коста-Рике мало, и она мягко, но решительно поворачивает мою голову в свою сторону, надавив пальцами на небритый подбородок, и начинает поцелуй. Поцелуем это, конечно, можно назвать с огромной натяжкой – так, ознакомительное (да ладно?) прикосновение, и я в ответ ожидаемо ухмыляюсь ей в губы.
― Сто баксов, и я твой всю ночь напролет, ― продолжаю ухмыляться, подавшись на несколько сантиметров назад, чтобы видеть ее реакцию. И так знаю, что глаза закатит и негромко хмыкнет, в худшем случае – сделает вид, что обиделась, но не обидится на самом деле, а так, внимания к собственной персоне выпросит. Во избежание наигранной обиды я подаюсь ближе и завожу руку, на которой Коста-Рика неспокойно лежит, за женскую шею, притягиваю ближе и начинаю настоящий поцелуй. Оттягиваю зубами ее нижнюю губу и врываюсь языком в горячий влажный рот, прохожусь по ровному ряду белых зубов и облизываю язык, который тут же слегка прикусываю и оттягиваю на себя. Рука тем временем прижимает Росси еще теснее и ближе, хотя ближе, казалось бы, уже некуда.
Удивительно, как одна и та же женщина, топчущаяся рядом целый год (всего лишь год?), продолжает не только сводить с ума, но и внушать бесконечное желание. Только что я флегматично пил пиво и заинтересованно смотрел бестолковый боевик, а сейчас полностью поглощен Коста-Рикой и ее сумасшедшим телом. Прикусываю нижнюю губу в последний раз и с нажимом опускаю ладонь по женской спине вниз, останавливаюсь на пояснице и толкаю вверх, заставляя Росси не только оторваться от меня, но и податься вперед. С помощью моих нехитрых и ловких манипуляций Коста-Рика садится на меня, и моему взору открывается весьма ахуенное зрелище. Понятия не имею, где она отрыла это нижнее белье, но выглядит оно просто потрясающе. Залипаю на несколько мгновений, бесстыдно разглядывая сиськи, аппетитно обтянутые черной кружевной тканью, но тут же ловлю себя на мысли, что нихуя не видно из-за блядского халата. Он, конечно, то же ниче такой, но сейчас явно лишний. Продолжая полусидеть на кровати, опершись спиной на ее изголовье, приподнимаю руку и касаюсь сухой ладонью выглядывающего из-под халата живота, веду по нему вверх, заставляя слабо завязанный пояс развязаться. Халат распахивается, когда моя рука, пройдясь по груди, останавливается на плече. Увожу ладонь в сторону – к лямке лифчика, и халат спадает с одной стороны, обнажая плечо и предплечье. Все это время я не свожу глаз с Росси, глядя не только на тело, но и наблюдая за реакцией. Мне нравится, как она воспринимает мои прикосновения – словно в первый раз. Мне нравится, как дыхание сбивается и сердцебиение ускоряется, как она невольно напрягается, но мгновенно расслабляется.
― Деньги положишь на стол, ― ухмыляюсь снова, стягивая халат окончательно и бесповоротно. Он валится на кровать и там остается ждать своего часа, который наступит не раньше, чем утром. Росси остается в одном нижнем белье, и я залипаю снова, разглядывая плавные изгибы и мягкие линии. Терпения надолго не хватает, и я снова приподнимаю руку и касаюсь ладонью лифчика, стягиваю его вниз, оголяя грудь. Сжимаю ее, не сводя с Коста-Рики взгляда, пропускаю возбужденный сосок между двумя пальцами – указательным и средним – и  слегка сдавливаю, заставляя Росси томно закусить нижнюю губу. Мне нравится наблюдать за ней, но терпение, увы, не резиновое, поэтому увожу руку ей за спину, кладу на поясницу и придерживаю, когда ловко переворачиваюсь. Теперь она подо мной. Я нависаю, упершись руками в обе стороны от ее головы, припадаю губами к шее, к ключицам, к груди; прикусываю соски, когда одной рукой ухожу ниже и, надавив на бедро, заставляю развести ноги в стороны. Пальцы ныряют в кружевные трусы, а потом входят в разгоряченное тело. Я начинаю двигаться в ней, целуя живот, оставляя на нем засосы, иногда прикусывая кожу возле ребер.
Росси стонет, прогибается в пояснице, просит еще; я стягиваю с нее трусы, а потом, отдалившись, и с себя. Припадаю губами к губам, начинаю глубокий поцелуй, когда с резкого толчка вхожу. Как хорошо-то, блять, и намного лучше, чем в холодном промозглом лагере на койке, которая скрипит от каждого движения, намереваясь разбудить ультразвукового Тера. Начинаю двигаться – медленно, плавно, никуда не торопясь, съезжая поцелуями на щеки и путаясь влажными губами в густых черных волосах.

Стоны, срывающиеся с приоткрытых женских губ, с каждым мгновением становятся громче, но даже им не удается заглушить завывающий ветер, что беснуется во дворе. Он холодный и сильный, он настырным колючим сквозняком просачивается сквозь щели в окнах и проходится по обнаженной спине, покрытой влажной испариной. По плечам бегут мурашки от этого контраста: слишком жарко и слишком холодно одновременно. И все же жарко больше, чем холодно, потому что я не перестаю двигаться в разгоряченном женском теле, потому что дыхание Коста-Рики – такое же горячее, как и она сама – не только согревает, но и распаляет. Я хаотично покрываю поцелуями лицо подо мной: лоб, щеки, нос, скулы и губы, потом спускаюсь ниже и, боднув виском подбородок, заставляю склонить голову к плечу – и царапаю щетиной гладкую шею. Руки лежат по обе стороны от головы Коста-Рики, придавливая рассыпанные по подушкам черные кудри. Не страшно, немного боли никому еще не помешало.
Надолго меня не хватает; нет, не кончаю, но меняю позицию, потому что миссионерская поза – это, конечно, классика, но слишком скучная классика. К тому же она успела до смерти заебать в повстанческом лагере: там, на жесткой скрипучей кровати, особо не развернешься и не развлечешься, поэтому приходилось довольствоваться скупым быстрым сексом в одном и том же положении. Необходимо было постоянно торопиться, потому что в любой момент мог случиться очередной тотальный пиздец; нельзя было нормально расслабиться по той же причине – всегда приходилось быть настороже и наготове. Коста-Рика терпеливо сдерживала рвущиеся из груди стоны, а я сдерживал себя, потому что один неуместный скрип кровати, и неизбежно просыпался Тер, а следом за ним и весь лагерь.
Но здесь и сейчас ничто не мешает мне насладиться прекрасным женским телом в полной мере. Оставив короткий поцелуй на подбородке, я отдаляюсь и сажусь на кровати, подогнув под себя колени. Несколько мгновений я просто смотрю на Коста-Рику, которая в неглиже еще прекраснее, чем в черном кружевном белье. У нее потрясающее тело, каждый изгиб которого я люблю даже сильнее, чем холодное пиво знойным греческим вечером. Эти линии и контуры, плавные очертания продолжают сводить с ума. А еще сиськи. Одного только взгляда на них хватает для того, чтобы возбудиться снова. Негромко рыкнув – скорее на себя за то, что кота за яйца тяну, чем на нее – я за лодыжку притягиваю Росси ближе к себе. Ноги не отпускаю, наоборот, поднимаю ее, заставив Росси податься слегка на бок. Ее нога остается в вертикальном положении – я прижимаю ее к собственной груди, когда вхожу снова. Я начинаю двигаться, и темп увеличивается так же стремительно, как возбуждение. Я вижу, как Коста-Рика шаркает плечами по простыням, сминая их; вижу, как в кулаки  сжимает белую ткань, и слышу громкие изнывающие стоны. Мне нравится. Я продолжаю двигаться быстро и грубо до тех пор, пока не выхожу полностью – делаю это для того, чтобы решительно развернуть Коста-Рику на спину, обхватить теперь обе ноги ладонями и, оставив короткий поцелуй на лодыжке, прижать согнутые в коленях ноги к ее груди. Я упираюсь в них вытянутыми руками, когда с резкого толчка вхожу, и теперь двигаюсь еще сильнее, грубее, с животным норовом. Только благодаря моим рукам Росси продолжает оставаться на одном месте, а не уезжает к изголовью кровати.
Не знаю, сколько проходит времени прежде, чем я кончаю. А еще понятия не имею, озаботилась ли Росси наличием таблеток, поэтому выхожу и, продолжая водить ладонью по возбужденному члену, за волосы притягиваю Коста-Рику к нему. Росси покорно открывает рот, и я, сделав несколько глубоких толчков, кончаю в него.
Заебись-то как. Слишком заебись, чтобы быть правдой.
Мне нравится, что я могу делать с Коста-Рикой все, что угодно. Она никогда не говорила, что ей нравится в сексе, но никогда не бастовала против того, что нравится мне. А я люблю спокойный секс только в начале отношений, потом он тупо заебывает и приедается. Привыкаешь к человеку, привыкаешь трахаться с ним каждый вечер в одном и том же положении – и все, искра пропадает. Не хочу, чтобы так же случилось с Коста-Рикой, поэтому и делаю с ней все, что вздумается. Сейчас, например, я властно валю Росси на спину и припадаю губами к гладкой шее, потом к груди, облизываю твердые соски, посасываю их, иногда кусаю и спускаюсь влажным языком к плоскому животу, вновь вводя в нее два пальца. Она выгибается в пояснице, но я заставляю ее лежать на месте, потому что губами медленно спускаюсь ниже, и к пальцам присоединяется язык. Я втрахиваю Коста-Рику в кровать пальцами и губами, изредка уводя свободную руку и сжимая мягкую грудь, потому что она, так уж и быть, тоже заслужила оргазма.

Коста-Рика все делает правильно, впрочем, не знаю, может ли в сексе быть «правильно». Наверное, это «правильно» подразумевает под собой «хорошо и приятно», а в моем случае – «ахуетькаккайфово». Когда она губами, влажными от поцелуев, обхватывает член и подается вперед, позволяя мне кончить в рот, у меня сносит крышу. Снова. Все это уже было, все это уже сто раз было, а ощущение такое, словно впервые. Я толкаюсь бедрами вперед, заставляя Коста-Рику взять большой от возбуждения член в рот на всю длину, надавливаю на чернявый затылок, не позволяя отдалиться и вобрать в легкие порцию необходимого воздуха, и убираю властную ладонь лишь тогда, когда воздух в комнате, липкий от возбуждения, сотрясает залп гортанного кашля. Коста-Рика дышит недолго, потому что я снова вхожу в нее на всю длину, и это повторяется несколько раз. Трахаю девчонку в рот до тех пор, пока не кончаю. Под мой внимательный взгляд она глотает сперму; большим пальцем правой руки касаюсь уголка губ и легко поглаживаю до тех пор, пока Коста-Рика не приходит в себя. Я не даю ей много времени, потому что практически сразу валю на лопатки и раздвигаю длинные ровные ноги, между которыми устраиваюсь с целью хорошенько выебать Коста-Рику не только пальцами, но и языком. Она послушно валится на кровать – хорошая девочка – и я нависаю сверху, целую губы, подбородок, шею; царапаю колючей щетиной напрягшийся живот, когда оставляю несколько красных засосов на коже возле ребер, и спускаюсь ниже. Раздвинув ладонями ноги еще шире, я прикусываю кожу на внутренней стороне одного бедра, затем второго, а потом обвожу губами покрасневшие места укусов. Коста-Рика протяжно выдыхает в ответ на мои действия, и я вхожу в нее языком, оттягиваю зубами нежную кожу, прикусываю и посасываю. Девчонка выгибается в пояснице, громко стонет, просит еще, и эта лучшая реакция на мои прикосновения. Надолго моей аккуратности не хватает, и я подключаю к языку пальцы – сперва один, но почти сразу – второй. Вот теперь я принимаюсь трахать Коста-Рику с прежней нетерпимостью. Пальцы входят в разгоряченное тело быстро, резко, грубо и на всю длину. Иногда я вытаскиваю их полностью, но исключительно для того, чтобы в следующее мгновение вогнать до предела все три. Коста-Рики надолго не хватает, и она кончает, наградив меня громким стоном, которого, наверное, только глухой не слышит. Дорожкой коротких, но влажных поцелуев поднимаюсь выше и касаюсь губами губ, а в следующее мгновение заставляю ее взять мои пальцы – влажные и липкие – в рот и обсосать на манер члена. Коста-Рика и это выполняет, хорошая девочка.
Она увлекает меня в очередной поцелуй, а потом в легкий минет, и я даже не замечаю, как оказываюсь снизу. Безмятежно лежу на лопатках и смотрю на девчонку, взгромоздившуюся верхом. Она едва заметно выгибается в пояснице, и я глаз не свожу – любуюсь, если хотите. У Коста-Рики ахуенное тело, которое грех не рассмотреть внимательнее, особенно сиськи. Не выдерживаю и поднимаю руки, касаюсь грубыми ладонями сочной груди, которую с силой сжимаю в тот момент, когда Росси вводит мой член в себя. Она начинает двигаться медленно и плавно, немного дразняще, но все так же прекрасно. Одной рукой, сжимающей грудь, ухожу ниже и касаюсь живота, с нажимом поднимаюсь выше и оставляю ладонь на шее. Сжимаю. Она может сколько угодно находиться сверху, но власть вся равно у меня. Сжимаю сильнее, когда она смотрит в глаза. Вторая ладонь придерживает Коста-Рику за ягодицы; характерный звук разрезает нагретый донельзя воздух, когда я смачно шлепаю Росси по заднице.
Девчонка еще несколько щедрых минут играет в наездницу, а потом я притягиваю ее за волосы, которые скручиваю в кулак, и заставляю лечь на меня. Обнимаю ее руками, прижимаю к себе сильнее и принимаюсь крепко трахать самостоятельно, резко, грубо и быстро толкаясь бедрами вверх. Коста-Рика запрокидывает голову и стонет, выстанывает мое имя, и я стискиваю ее в объятьях сильнее, вгоняя член на всю длину. Ладонь изредка проходится по упругой женской заднице, оставляя красные следы. Я путаюсь губами и носом в длинных черных волосах, спадающих на мое лицо, и безрезультатно пытаюсь от них отплеваться. Чувствую, что совсем скоро кончу, поэтому ловко разворачиваюсь и встаю на колени, вжимаю Коста-Рику грудью в кровать, надавив вытянутыми руками на поясницу и заставив максимально поднять бедра, и продолжаю трахать прекрасное тело с прежним животным норовом. Оргазм накрывает, и я кончаю на загорелую спину, а потом валюсь на смятые простыни, влажные от наших горячих тел.
Заебись-то как.

Коста-Рика, бросив что-то невнятное про душ, неловко скатывается с кровати и занимает вертикальное положение, а потом стремительно скрывается из поля зрения. Дверь в ванную комнату, негромко скрипнув, медленно затворяется, и я больше не вижу упругих черных кудрей, рассыпанных по изящной спине; не вижу плавных линий хрупких плеч и соблазнительных изгибов тонкой талии. Аппетитной задницы, бесконечно радовавшей глаз, тоже не вижу, и это самое досадное. Недовольно хмыкнув себе под нос, лениво отвожу голову и касаюсь взглядом большой настенной плазмы, на экране которой продолжает мелькать бессмысленный, но красочный боевик. Странно: в Греции пиздец творится, и он скоро дорастет до мировых масштабов, а телевидение продолжает крутить дешевенькие фильмы в штатном режиме. С другой стороны, а что им делать? Денно и нощно освещать проблемы столицы? Примечательно, что местные каналы – не афинские в частности, а греческие в общем – разбились на два лагеря: есть те, которые всецело поддерживают политику Кестлера, и мне думается, им хорошо за это заплатили. Возможно, не деньгами, а угрозами и шантажом. Каналы, воспротивившиеся легионерской власти, работают складно и ладно, как часы, но рискованно: в любое мгновение они могут героически погибнуть от псов Кестлера. Артур не дурак – понимает прекрасно, что в руках СМИ находится будущее – поэтому старается в первую очередь обработать всех телеведущих, радиоведущих и блогеров. Те представители СМИ, которые обработке не подлежат, отправляются на показательный эшафот.
То, что вытворяет Артур, не сулит ничего хорошего. И я не о себе говорю, не о семье и не о повстанцах даже, а о стране в целом, быть может, обо всех странах. Когда-нибудь Кестлер доиграется, и сами боги сбросят его с высокого трона.
Трон его не золотой и не железный, не деревянный даже, а костяной. Он построен на костях тех, кто отказался преклонить колени; он построен на крови, на слезах и на сломанных жизнях. Такая жестокость никогда не проходит бесследно, она не исчезает, а порождает людей злых и обиженных, жаждущих мести. Люди эти – яростные, безумные и безудержные – мгновенно становится любимцами богов, которых хлебом не корми – дай окровавленными зрелищами насладиться. Боги забывают о прежних избранниках, и костяные троны их превращаются в пыль. А потом и цели, и мечты, и жизни.
Артура ждет эта участь. Он прекрасно знает об этом – я уверен – и прикладывает все усилия, чтобы предотвратить катастрофу. Но существуют вещи, с которыми бороться невозможно: цунами, например, землетрясения или судьба. Отмахиваться от судьбы в мире, которым заправляют боги, все равно, что быть атеистом, а потом приносить жертвенные яблоки покровительнице и ждать благословения свыше.
Буду ли я тем человеком, который сбросить Кестлера с трона наземь? Не знаю, но надеюсь. Я бы с удовольствием проехался грязной подошвой тяжелого ботинка по его холеной физиономии. Я готов приложить все усилия, чтобы это свершилось. А пока… пока мне необходимо успокоить сына, который решил проснуться посреди ночи и разбудить не только брата, но и весь отель, который «арендовали» повстанцы. Заслышав плач, я неохотно сажусь на кровати и пытаюсь отыскать взглядом серые спортивные штаны. Обля, вот и они. Натянув брюки на бедра, ступаю в соседнюю комнату и, поглядев на ничего не понимающего Тера, проснувшегося следом за Рэем, прикладываю указательный палец к губам, мол, молчи. Тер, недоуменно шмыгнув носом,  валится на задницу и принимается внимательно рассматривать собственные пальцы. Не шумит. Красавчик. Я наклоняюсь к Рэю и не слишком ловко беру его на руки.
Я плохо справляюсь с детьми. Наверное, потому что отношусь к ним не как к детям, а как к забавным маленьким зверькам. Я не знаю, как их успокоить, кроме того, что потрясти перед мордочкой (это не щенок, Чесбля!) ключам или дать пожевать косточку, тьфубля, печеньку. Но Рэй слишком мал для и ключей, и для печенья, поэтому выбор у меня один – укачивать ребенка до тех пор, пока из ванной не выползет Коста-Рика.
Дело в том, что Тер вырос на руках Хипатос.
Рэй вырастет на руках Коста-Рики.
А я… а у меня ключи и печенье.
Рэй продолжает разрывать глотку, и на вопль долгожданно приходит Коста-Рика. Я вручаю ей ребенка, поглядев на нее в глазами «наконецтобля», а сам отхожу в сторону – к кровати Тера – и треплю его по темноволосой макушке, мол, хороший мальчик.
— Он просто хочет есть, — спокойно объясняет Коста-Рика.
— Он сам тебе об этом сказал? — никогда не понимал, какой такой магией обладают женщины, что понимают вопли младенцев. Я детей-то не всегда понимаю, а тут…