- Ты как вообще там, живой? - слышу взволнованный, запыхавшийся голос где-то у себя над ухом. Стоя возле широкого дерева, упираясь в ствол предплечьем чуть выше головы, навалившись и держась свободной рукой за кровоточащую - но не сильно - рану на боку, я поднимаю голову и встречаюсь взглядом с ошалелыми глазами пацана, который впервые, кажется, в жизни попал в подобную передрягу. Не ожидал вовсе, что он окажется настолько близко, потому отшатываюсь чуть назад, морщусь и языком цокаю показательно.
- Вот сейчас еще немного - и схлопотал бы инфаркт. Тогда точно был бы не живой. - всем своим видом показываю, что ничего серьезного со мной не произошло, а медленно скользящая по телу дорожка багрового цвета, из-за которой одежда неприятно к коже липнет - всего лишь безобидная царапина. К таким я привык, если честно, потому что именно такие, как правило, получаю в очередных потасовках, когда до добра не доводит ни язык, ни состояние, в котором едва ли пальцы собственной руки могу пересчитать.
- Сильно они тебя? - не унимается мальчишка, силясь взглянуть на рану, будто что-то в этом понимает. Праздный интерес, видимо, взял верх, а меня взяла злость, потому что слишком этот тип настойчивый, в то время как надо быть тише воды, ниже травы, и вообще не дышать практически, потому что поблизости все еще слоняются голодные сирены.
- Да не сильно, блять. - грозно рычу, брови хмурю и от дерева отталкиваюсь, выпрямляюсь, показательно руки в стороны развожу, мол, все замечательно. На самом деле не очень, потому что рана пусть и не глубокая, но болезненная, поэтому едва заметно морщусь и губы поджимаю.
- Ладно. - недоверчиво бубнит парень и отворачивается, вглядывается в прогалины между деревьями, а потом кивает. Все понимаю не только потому, что вижу какое-то движение, но еще и потому, что слышу непонятный хруст, какой-то скрежет и звуки, явно принадлежащие не человеку. Сирены, охотящейся за нами вот уже несколько дюжин минут, в поле зрения не видно, но здравый смысл - а за ним и инстинкт самосохранения - вопит о том, что следует валить, причем валить как можно быстрее.
В конечном итоге мы добираемся до небольшой поляны, где приходится разделиться, потому что ебучая пернатая тварь, а за ней еще пара таких же ебучих пернатых тварей, появились буквально из неоткуда. Мальчишка побежал вглубь леса. Я потащился вдоль поляны, периодически пережидая за самыми толстыми деревьями. Рана все еще болит, но подскочивший в крови адреналин позволяет не обращать на это внимания. И заебись, потому что сейчас вот совсем не до этого.
Понятия не имею, сколько времени брожу по лесам и полям, избегая кровожадных чудищ, но кажется, будто прошла целая вечность.
И эта блядская вечность прерывается вдруг, когда совершенно случайно становлюсь свидетелем непонятной картины: торчащие из земли колья, неровная земля и яма, откуда доносятся какие-то непонятные звуки. Мысли в голове вертятся и крутятся, перекрикиваются, а я не могу выцепить одну единственную, которая позволяет понять, чьих именно все это рук дело.
Мне требуется немного времени для того, чтобы оказаться рядом с ямой, но достаточно много времени для того, чтобы помочь.
- Я так и думал. - не весело. Трачу достаточно сил на то, чтобы вытянуть девчонку на уверенную землю. Она обессиленно и измождено прислоняется к дереву, возле которого ее и опускаю. Внутри что-то вдруг сжимается, сдавливается и в тугой узел стягивается, когда вижу бледное лицо Хансен - и сам, кажется, бледнею, потому что ее внешний вид не только оставляет желать лучшего, но и на мысль наводит, что она в принципе, кажется, не дышит. Не слишком решительно опускаюсь на корточки и осматриваю израненное лицо. Изранено, впрочем, не только оно, но и все тело. Ссадины и раны ужасают, заставляя думать о самом хуевом, что только может в этой ситуации быть.
- Опять ты умудрилась вляпаться. И без меня. - пытаюсь пошутить, заглянув в блеклые глаза, но получается херово. Не до шуток, идиот.
Хансен. Хансен, блять, не смей подыхать! Я тебе не разрешаю, я к такому не готов.
Я, блять, не хочу терять тебя вот так.
Точнее, никак не хочу тебя терять, а вот так - тем более.
Мы столько раз во всякое дерьмо впутывались, столько раз выкарабкивались, а потом долго и упорно залечивали раны не только всякими там прибамбасами медицинскими, но и алкоголем; мы столько раз оставались живы там, где, казалось, надежды нет вовсе.
Она спасла меня как-то раз, потому здесь и сейчас пришло время отплатить девчонке той же монетой. Вот только я теряюсь, медлю, а потому проебываю секунды, которые сейчас на вес золота. Вижу, слышу и чувствую, что Тея сейчас окончательно в темноту провалиться и уже больше никогда не сможет оттуда выкарабкаться.
Я, блять, не хочу ее терять. Она нужна мне, а понимание, как то обычно и случается, приходит в самых экстренных ситуациях, когда надо что-то делать, а не размениваться на сантименты. Понимаю это прекрасно, осознаю, потому откидываю в сторону ненужные сейчас чувства, пускаю на передний план здравый смысл, и где-то среди всего этого вспоминаю правила оказания медицинской помощи. Так себе врач из меня, раз уж на то пошло, но промедление приравнивается к смерти - к смерти Хансен, а этого я допустить никак не могу. Блять.
Беру себя в руки - хоть где-то у меня получается сделать это быстро и четко - и делаю все, что нужно. Нужно здесь, если честно, многое, потому что на девчонку смотреть страшно, а рваные, кровоточащие раны не предвещают ничего хорошего. С ними не получится справиться без посторонней помощи, без помощи того, кто наделен необходимыми способностями. Но такого человека поблизости нет. Зато есть я, и хуй я позволю Тее сдохнуть. Не здесь. Не сейчас.
- Не смей умирать, блять. - не узнаю собственный голос. Он хриплый, сиплый и низкий, приглушенный, словно это у меня здесь грудь разодрана, словно это у меня нет сил и надежды на то, что выбраться конкретно из этого дерьма все таки удастся.
Окровавленные руки начинают предательски дрожать, а про собственную рану и вовсе забыл. Здесь и сейчас на себя становится похуй.
Главное, чтобы Тея осталась жива.

Я уже тридцать семь лет живу в мире, который насквозь прогнил не только благодаря алчности, жадности, жестокости и жажде власти, но еще и благодаря божественной составляющей, у которой присутствуют все те же скверные качества, но в более масштабных пропорциях. Этого срока оказалось достаточно для того, чтобы узнать не только о самой смерти, но еще и о каждом ее проявлении: мне доводилось видеть, как погибают друзья, спасти которых, быть может, возможность была, но в таком случае пришлось бы жертвовать собственной жизнью, а я никогда не считал себя тем человеком, который готов броситься на амбразуру ради кого бы то ни было; мне доводилось на собственной шкуре ощущать отвратительное, холодное, пробирающее до мозга костей дыхание, загоняющее в угол и заставляющее медленно, но верно терять надежду на то, что в конце блядского тоннеля - мрачного, сырого и с прокатывающимся гулким эхом едва уловимого сердцебиения - обязательно появится необходимый свет; и мне доводилось становиться невольным свидетелем смертей, до которых не было никакого дела, хотя где-то в глубине души становилось немного жаль, ведь у тех или иных людей, наверное, оставались семьи, оставались те люди, которые обязательно прочувствуют весь спектр болезненных ощущений от горькой потери.
В нашем мире не стоит удивляться подобным вещам, потому что смерть не заглядывает в гости, она не появляется на горизонте, устрашающе покачивая отточенной до идеала косой. В нашем мире смерть следует за тобой по пятам, не теряет след и не отдаляется на недопустимое расстояние, она всегда находится за твоей спиной и терпеливо дожидается момента, когда можно будет сделать этот короткий шаг и наконец-таки получить желаемое.
Мне не раз доводилось видеть смерть в каждом из своих проявлений, но конкретно здесь и сейчас, сидя рядом с едва живой девчонкой и глядя в ее бледное - бледнее обычного - израненное лицо, я словно все это разом чувствую.
Вижу, как медленно умирает подруга, с которой мы прошли через огонь, через воду и через каждый магазин, в котором продавался алкоголь; вижу, как медленно умирает девчонка, с которой изначально были выстроены весьма напряженные отношения, в которых она свойственно посылала меня нахуй. И вдруг ощущение такое странное в груди зарождается, будто вместе с Хансен медленно умираю не я, но какая-то моя часть. Это ощущение давит, сжимает и вонзается в сознание миллионами острых игл. Голова начинает болеть, дыхание становится глубоким и прерывистым, а у меня едва ли хватает сил, чтобы взять себя в руки.
Должен, блять, если хочу, чтобы девчонка осталась жива. А я очень хочу, хотя понятия не имею, что следует делать еще, как помочь, к каким ебучим богам обратиться, чтобы они исправили ситуацию.
Я не готов терять ее. И вряд ли когда-нибудь буду готов, потому что Тея каким-то невообразимым образом умудрилась занять в моем проспиртованном сердце весьма внушительную часть. Она ничего толком не делала, но, вопреки всему, сделала чертовски много для того, чтобы сейчас меня сковывал страх. Страх потерять человека, который незаметно - как для меня, так и, кажется, для нее самой - стал слишком дорог.
К горлу подступает предательский ком, когда я опускаю взгляд на разодранную, кровоточащую грудь и замечаю, что она не вздымается. Нет, блять. Хансен, блять, не смей! Подаюсь ближе, наклоняюсь и всматриваюсь, прислушиваюсь: не дышит.
Дальше все происходит словно на автопилоте, потому что не особо соображаю, не размениваюсь на долгие раздумья, а просто делаю. Делаю то, чему когда-то научился на ленивых лекциях в Эгейнсте, которые устраивал один из Хранителей, являющийся по совместительству врачом. Он не раз зашивал мне раны, не раз вытягивал из беспамятства, множество раз говорил о том, что я - идиот, неспособный даже руку себе перебинтовать, потому сдохнуть могу даже от безобидного пореза. И именно он дал мне те знания, которые сейчас применяю на практике.
Искусственное дыхание и непрямой массаж сердца, - кажется, что под этим напором поставленных друг на друга ладоней, прижатых к груди и испачканных кровью, ребра грозятся сломаться - если, конечно, кто-то не постарался и без меня. Несколько ритмичных толчков - и прислушиваюсь. Не вышло.
- Работай, блять. - рычу сквозь зубы и повторяю действия ровно до тех пор, пока Хансен не начинает дышать. Признаться честно: ахуел. Ахуел в хорошем смысле, потому что не только сделал то, чего не делал никогда, но еще и действенно сделал, раз девчонка вновь начала дышать. И, кажется, в себя немного пришла. Но это не точно.
- Ты меня напугала, ептвоюмать. - валюсь на задницу рядом, глядя на окровавленные руки. Подгибаю ноги, на колени кладу предплечья и делаю глубокий вдох. Тут же шумно выдыхаю и смотрю на Тею. На нее все еще страшно - и больно - смотреть, но хотя бы она жива. - Не делай так больше.
Не знаю, слышит она меня, или нет. Не важно, впрочем. Главное, что вижу, как она дышит, а это дает мизерную, но все-таки надежду.

Я никогда не чувствовал себя настолько беспомощным. Мне не нравится, но выбора особо нет.
Сейчас, сидя рядом с девчонкой и глядя на руки, испачканные ее же кровью, я вдруг в полной мере осознаю не только собственную бесполезность, но еще и бесполезность талисмана, который болтается на шее под одеждой. Нет, иногда он выручает, иногда помогает отыскать ответы на вопросы, которые в привычном мире отыскать было бы слишком сложно, но все это не отменяет того факта, что в ситуациях острой жизненной необходимости Гермес никаким образом не помогает.
И сейчас это понимаение как никогда давит на сознание.
Подаюсь чуть вперед и запускаю пальцы в волосы, сжимаю их и жмурюсь, словно от невыносимой головной боли. Она, впрочем, есть, но внимания, как такового, не обращаю, потому что оно целиком и полностью сконцентрировано на Хансен, которая лежит сейчас совсем рядом, едва дышит и оставляет слишком мизерную надежду на то, что все будет хорошо. Нихуя, блять, хорошо не будет, потому что ей в срочном порядке необходима помощь не человеческая даже, не квалифицированных врачей и прочей медицинской шушеры, а божественная, потому что с такими ранами, как у нее, кажется, не живут. Я знаю такого человека, но понятия не имею, где ее - Росси, то есть - отыскать, не представляю даже, жива ли она сейчас вообще. Наверное жива, потому что ушла, насколько помню, с Беннингтоном, а у него достаточно сил на то, чтобы из дерма выбраться самостоятельно, вытянуть свою семью и тех, кто окажется поблизости.
Я же, блять, теряюсь окончательно и бесповоротно, когда вижу девчонку, когда замечаю ее состояние и понимаю, что все это может вылиться в один большой пиздец, если не смогу помочь, если не сделаю все для того, чтобы Хансен осталась жива.
У нас не самые адекватные отношения, у нас, если так посудить, вообще никаких отношений нет, но все же Тея стала слишком важной и нужной частью моей жизни, поэтому потерять ее - то же самое, что и часть себя потерять. Это странно, чуждо и непривычно, потому что с подобным сталкиваться не приходилось вот уже много лет, а тут вдруг свалилась она на меня, словно снег на голову в жаркий июльский день, а потом заставила воспринимать это как нечто само собой разумеющееся.
Сложно. Слишком сложно, потому что кажется, что безнадежно.
Дыхание сбивается, тело продолжает бить мелкая дрожь, вызванная не только вполне ощутимым страхом, но еще и прохладными порывами ветра, вдруг начавшими пробирать до самого мозга костей. Стало вдруг слишком холодно, хотя на деле же ничего не изменилось, температура не понизилась, а погода стоит все такая же ясная. Безоблачное, звездное небо могло бы заворожить, но сейчас не до единения с природой. В голове мутная, вязкая, тягучая пелена, пробиться через которую удается не сразу. Только когда девчонка открывает глаза, когда смотрит на меня, а после и голос подает, я вдруг прихожу в себя, качаю лохматой головой, отгоняя это непонятное состояние - оно сейчас совсем не к месту, потому что радоваться рано, а Хансен все еще находится при смерти - а потом перевожу взгляд. Смотрю на нее несколько секунд.
- Есть че курить? И пить. Можно просто воды.
Воды у меня нет, потому что рюкзак так и остался болтаться на плечах мальчишки, которого отправил в противоположную от себя сторону, когда сирены, с которыми едва ли лицом к лицу не столкнулись, появились из неоткуда.
- Ща, погоди, - подаюсь вперед, приподнимаюсь и оказываюсь теперь на расставленных чуть в стороны коленях, подогнув под себя ноги. Руками торопливо шарю по карманам, хлопаю себя по торсу в поисках почти закончившейся пачки сигарет. Там осталось всего три штуки, две из которых оказываются смятыми. Одна в относительном порядке. Подкуриваю ее, делаю короткий затяг, тут же выпускаю в сторону серый столб дыма, а затем подношу сигарету к губам Теи. Понятия не имею, стоит ли ей сейчас курить, можно ли это делать вообще, но конкретно сейчас желание девчонки - закон. - выглядишь паршиво. - я, если честно, выгляжу не лучше, хотя это не у меня здесь грудь разодрана и продолжает кровоточить. - Нам надо убираться отсюда. - оглядываюсь по сторонам, прислушиваюсь, но никаких посторонних звуков не слышу. Это радует, потому что очередные проблемы сейчас совсем не кстати. - Я, конечно, понимаю, что у тебя сейчас все хуево и тебе, наверное, сдохнуть хочется. - снова смотрю на Хансен. - А еще тебе, кажется, снова хочется послать меня нахуй, но давай с этим повременим, пока сюда сирены не примчались. Чем быстрее окажемся на месте сбора, тем быстрее у тебя вот это все, - обвожу пальцем пространство над девичьей грудью. - не знаю че с этим делать, но сделают, наверное, что-нибудь. Короче, - упираюсь ладонями в колени. - не сказать, что горю желанием тащить тебя на себе... - ухмыляюсь и, естественно, вру, потому что выбора у меня нет, а желания оставлять девчонку нет тем более. - в общем, постарайся не помереть, пока мы идем. И не прожги мне куртку сигаретой.
Одну ладонь просовываю между землей и плечами Хансен, вторую под ее коленями, делаю вдох, поднимаюсь сам и поднимаю ее. Весит она не много - мне и тяжелее вещи таскать приходилось, вроде пьяного Беннингтона, например - но из-за раны в боку каждое движение отдается пусть и не такой сильной, но все-таки болью.
Медлю несколько секунд, осматриваюсь, а затем топаю вглубь леса. Как-то раз мне доводилось блуждать по этой местности, когда на охоту поперся в порыве привычного похмелья, поэтому примерное направление наметить могу. Не уверен на все сто процентов, что идем правильно, но это лучше, чем совсем ничего. Останемся на месте - сдохнем, причем Хансен сделает это быстрее, а я не готов становиться свидетелем ее смерти.
Никогда не буду готов, поэтому лучше эгоистично сдохну первый, если придется.
Но надеюсь, что не придется.

Хруст сухих веток, ломающихся под тяжелой подошвой при каждом шаге, оглушает. Ветер свистит и угрожающе завывает, проскальзывая между деревьями, тревожит осеннюю листву, срывает ее и заставляет оседать на холодной земле. Откуда-то со стороны доносятся разнобойные звуки, треск и крики - все это приглушается расстоянием и все теми же порывами, но почему-то конкретно в моих ушах звучит отчетливо, громко и ясно. Отстойное состояние, скажу я вам, потому что сливается все это в неприятную симфонию, от которой начинает болеть голова, которая пресекает всяческие попытки подумать здраво, которую не в состоянии заглушить даже внутренний голос, отчаянно твердящий о том, что следует ускориться.
Я бы хотел, но когда вообще в этом мире желания совпадали с действительностью? Периодически бывает, скажете вы, а я отвечу, что не в подобных ситуациях. В этом дерьме, куда вляпаться довелось совершенно случайно - и тут, наверное, следует не сетовать на хреново складывающуюся жизнь, а порадоваться, потому что в ином случае кто-то - Хансен - этой самой жизни точно лишился бы - не может все идти ровно и гладко, а блядский закон подлости обязательно сверкнет своей очаровательной задницей и как-бы намекнет, что надо брать себя в руки и делать то, что ты делать не хочешь/не привык/не умеешь. Ты должен, потому что в противном случае что-нибудь, да потеряешь.
Я бы потерял девчонку, если бы не сумел взять себя в руки, не смог разглядеть среди всего этого пиздеца ту единственную тропинку - кривую, поросшую многолетними кустарниками, ведущую непонятно куда - благодаря которой Тея сейчас если не совсем здорова, то хотя бы жива.
Руки невольно сильнее прижимают девчонку, а взгляд на мгновение уходит вниз, зацепившись за темную макушку с копной слипшихся от крови и грязи волос. Она в достаточной безопасности для того, чтобы я мог сдавленно выдохнуть и позволить себе немного передохнуть, но отнюдь недостаточной для того, чтобы ее жизни ничего не угрожало. Речь сейчас идет не о голодных сиренах, все еще плутающих по лесу в поисках очередной жертвы, речь и не о легионерах, которых в этом лесу достаточно тоже, но которые в данный момент, наверное, никакой серьезной опасности не представляют, потому что точно так же отбиваются от чудовищ - но и в этом случае расслабляться не стоит. Речь идет о ранах, которых на девичьем теле слишком много для того, чтобы быть в относительном порядке.
Слышу, как Тея периодически тяжело дышит, как практически каждый ее выдох сопровождается не то свистом, не то хрипом. Все это заставляет ускорить шаг, но мои собственные ушибы и раны сил не прибавляют, а, скорее, наоборот - отнимают.
- Если ты не дашь мне воды, я точно сдохну.
Голос девчонки заставляет замедлиться, а затем и вовсе остановиться, прислонившись спиной к ближайшему шершавому дереву.
Очень вовремя, Хансен.
- Здесь нет воды. Терпи. - собственного голоса не узнаю. Он какой-то слишком угрюмый, слишком напряженный и раздраженный. Раздраженный он потому, что ситуация все больше и больше кажется безвыходной, а надежда с каждой блядской секундой меркнет так же, как тусклый свет луны, периодически застилающийся откуда-то взявшимися облаками.
Я мог бы оставить Тею и попытаться раздобыть воды, но местность, на которой мы находимся, слишком открыта для того, чтобы девчонка была в относительной безопасности, оставшись одна. Допускать подобное не собираюсь, поэтому и иду дальше, стараясь не обращать внимание на мысли, назойливо просачивающиеся в сознание.
Через несколько минут мы оказываемся у огромного поваленного дерева, чьи массивные корни торчат из земли и образовывают некое подобие укрытия. Именно тут я оставляю Хансен, аккуратно опустив на землю.
- Я скоро вернусь, - надеюсь. - постарайся не сдохнуть за это время. - ухмыляюсь как-то вымученно, осматриваюсь, а потом, помедлив пару секунд, стягиваю с себя куртку, закутав в нее девчонку. - И я постараюсь не сдохнуть.
Не знаю, сколько проходит времени, но отыскать воду мне все-таки удается. Ею любезно делится легионер, чье искалеченное тело нахожу вместе с рюкзаком и пистолетом. Оставаться на одном месте долго - глупость, потому что запах чужой крови - свежей, к слову - может привлечь сирен, которые наверняка где-то неподалеку ошиваются. Подтверждением становится хруст веток, заставивший меня свалить оттуда как можно быстрее.
Дышать почему-то становится тяжело, ноги болят и подкашиваются от усталости и напряжения, желудок от голода тугим узлом скручивается. Кое-как вспоминаю дорогу до места, где оставил Хансен. Она не сдохла - радует. Я не сдох тоже, а лучше бы сдох, потому что слишком тяжело и хочется жрать. И пить. От стакана бодрящего напитка - преимущественно солодового - не отказался бы.
- Вот, пей, - достаю из рюкзака бутылку, откручиваю пробку и передаю желанную воду девчонке. - сейчас, - возвращаюсь в исходное положение, упершись в кривой корень. - посижу пять минут, - выдыхаю, тут же делаю вдох и выдыхаю снова. - и пойдем дальше. Тут недалеко. - наверное.
- Справишься? 

Сейчас бы оказаться в таком месте, где нет ебучих сирен, снующих туда-сюда в поисках очередной жертвы и не жалеющих на своем пути никого; оказаться там, где не придется ото дня ко дню опасаться, что в любой момент может случиться какой-нибудь пиздец, из-за которого обязательно пострадают люди, который обязательно станет поводом для очередных смертей - их в моей жизни стало как-то слишком уж много, если так посудить - и которому будет сердечно похер на то, что ты какой-то там больно/косой/кривой или и того хуже - еле живой; оказаться там, где нет остопиздевшего до невозможности леса, в конце-то концов.
Люди, долгое время прожившие в городе, мечтают о том, как бы уехать куда-нибудь подальше от цивилизации, прожить пару месяцев в абсолютной глуши и насладиться всеми прелестями свежего воздуха. Они искренне верят, что таким образом смогут очистить мысли, выбросив из головы целую кучу мусора, смогут восстановить утраченное душной и пыльной городской суетой здоровье, смогут наконец-таки обрести то неподдельное ощущение спокойствия, когда вокруг нет никого и ничего, кроме природы, тишины, умиротворения. Дзен пытаются отыскать, проще говоря.
А я могу сказать, что херня это все.
Не знаю, как остальным, но меня уже на пятый день все начало раздражать, на десятый день вся эта мнимо спокойная атмосфера, изобилующая свежестью и неподдельным чувством единения с природой, действительно остопиздела. На семнадцатый день, когда алкоголь, до этого помогавший мне справляться со всем этим дерьмом, кончился, я начал стабильно часто проклинать всех и вся, потому что привык к совершенно иным вещам. Мне не хватало сигарет, за которыми достаточно было выйти в соседний магазин, не хватало прохладного пива в компании Беннингтона или еще кого-нибудь, не хватало мягкой кровати и большой настенной плазмы, по которой денно и нощно смотрели с Хансен сериалы, закидываясь пиццей и шлифуя все это пивом, спизженным из холодильника в особняке.
Потом я более-менее привык, но всего этого до сих пор не хватает.
Особенно сейчас, когда сидим под извилистым, разросшимся до небывалых размеров корнем дерева, поваленным кем-то неебически сильным. Природа стала тому причиной, или кто бы то ни был еще, но глядя на все эту картину, мысль в моей голове вертится одна: не хотел бы я встретиться с тем, кто это сделал.
Взглядом, привыкшим к темноте, оглядываю территорию в желании убедиться, что никакая херня на нас сверху не свалится, сирены не примчатся, а легионеров - хочется верить - всех уже давно перебили. Не то, чтобы я был человеком жестоким и безжалостным, просто в подобных ситуациях, когда крышка гроба за тобой по пятам таскается, а люди, охваченные хаосом и страхом, готовы пойти на многое, следует помнить об одном простом законе: либо убиваешь ты, либо убивают тебя. Подыхать я не хочу. Смотреть на то, как подыхает Хансен, не хочу тоже, поэтому о тех, кто может помешать, о тех, из-за кого девчонка может умереть, я предпочитаю думать либо хуево, либо вообще никак.
Хриплый, сиплый и обессиленный голос девчонки заставляет меня обернуться, сощуриться, окинув испачканное, окровавленное тело взглядом, и поджать губы.
- Ебнулась? - откровенно недоумеваю, потому что у нее, блять, в грудине дыра размером с Марианскую впадину, а она тут ночевать собралась. - Сдохнуть хочешь? - почему-то меня это немного злит, хотя разумно понимаю, что говорит девчонка правильные вещи, ведь ей, способной управляться с землей, лучше знать. Но я с таким не сталкивался, мне о таком неизвестно, а все, что неизвестно - пугает, наводя на отстойные мысли. А что, если херня это все? Что, если до утра она не доживет? Что, если за это время на нас какие-нибудь еще проблемы сваляться?
Морщусь недовольно, фыркаю и отворачиваюсь, голову опускаю и смотрю некоторое время на руки, предплечьями опущенные на колени, свисающие и нервозно ломающие маленькую, тонкую сухую ветку. Буквально минута, проведенная в тишине, разбавляемой лишь неровным, болезненным дыханием - и я на шумном вдохе запрокидываю голову назад, прикрыв глаза.
- Ладно. - соглашаюсь. А это, оказывается, не так уж и сложно, как могло показаться на первый взгляд. - Но если за это время ты сдохнешь, то... я найду способ тебя воскресить, а потом убью собственноручно. Услышала?
Ноги проскальзывают вперед и вытягиваются, пробороздив землю; упираюсь ладонями в твердую поверхность по обе стороны от себя, отталкиваюсь и пододвигаюсь ближе к девчонке. Найди более удобное положение удается не сразу, но зато потом, когда все-таки получается, я наконец-то выдыхаю. Теперь мне в спину ничего не упирается. Я не столько сижу, сколько лежу, а потом помогаю кряхтящей и шипящей от боли Тее удобно устроиться на моей груди. Спать, если так подумать, не хочу, но отдохнуть надо, потому что впереди нас ждет увлекательный пиздец в виде похода к месту сбора.
Мне, наверное, интересно было бы узнать, откуда у Хансен такие стремные раны - точнее, что стало тому причиной - но понимаю, что разговаривать сейчас ей совсем не круто, поэтому молчу. Губы поджимаю и зачем-то пальцами касаюсь волос, подушечками едва задев шею возле уха. Выдыхаю и мало-мальски расслабляюсь. Хуево выходит, если честно.

Я устраиваюсь удобнее, ложусь так, чтобы в спину не врезались неровные ветки и острые камни, а затем девчонку к себе прижимаю, позволив примостить голову на собственной груди. Ее раны пугают и все еще кровоточат, пачкают одежду - не только ее, но и мою - которая и без того чистотой не отличается, но конкретно сейчас это волнует меня меньше всего. В голову лезут самые разнообразные мысли, начиная от светлых и беззаботных, и заканчивая мрачными и удручающими. Раны Хансен - пиздец, который наводит на единственный логичный вопрос: как она вообще жива до сих пор? Наверное, земля действительно помогает, и хочется верить, что наутро все будет пусть ненамного, но лучше.
Умные люди нередко говорят о том, что жизнь не может состоять только из хороших и добрых моментов, или же только из плохих и ломающих как морально, так и физически. Светлое рано или поздно становится темным точно так же, как темное в какой-то момент окрашивается светлыми тонами. Из этого философского дерьма, если так посудить, и состоит вся наша жизнь, в которой приятные ситуации в одночасье перекрываются какой-нибудь хренью, а очередной пиздец заканчивается, когда совсем того не ждешь, и начинается что-то хорошее, то, что позволяет сделать вдох полной грудью и понять, что жизнь - не такая уж и херовая штука.
И где, блять, наши хорошие моменты? Когда там уже удача перестанет на горизонте своей филейной частью сверкать и повернется к нам своей очаровательной рожей? Мне кажется, что дерьма нам уже достаточно - вон, сидим в нем по самое горло, и понятия не имеем, как выбраться. Где та грань, когда проблемы становятся чуть менее давящими, а в голове появляется мысль о том, что выкарабкаться со дна все-таки удастся?
Я вот, если честно, пока ничего подобного не наблюдаю. Наверное, не смогу это делать ровно до того самого момента, пока в поле зрения не появятся знакомые лица повстанцев, которые смогут помочь Хансен. Мне тоже было бы неплохо помочь, но рана на боку не идет вровень с теми ранами, которые на всем девичьем теле красуются. Я переживу; я справлюсь, потому что не первый раз чувствую саднящую боль где-то чуть ниже ребер.
Меня мало волнует собственная жизнь, когда жизнь девчонки болтается где-то на волоске.
И с каких пор вообще я таким стал?
С тех самых, когда в том кафе на соседний стул свалился, дубина - не остается в стороне внутренний голос, эхом прозвучавший в голове и заставивший криво усмехнуться. Не думал я в тот момент, что знакомство с Теей вот так вот обернется, что девчонка каким-то невообразимым образом станет мне дорога, и что мне будет так страшно ее потерять. За свою жизнь я успел свыкнуться с мыслью, что Афины - это то место, где терять близких людей - занятие весьма обыденное, ведь противостояние двух группировок бесследно не проходит, а противостояние группировок, в которых присутствуют люди, наделенные силами далеко не человеческими, бесследно не проходит тем более. Мне доводилось слышать о гибели знакомых, с которыми пусть и не общался тесно, но какой бы то ни было контакт имел; мне приходилось становиться свидетелем, когда один человек безжалостно убивает другого; мне удалось повидать многое, но никогда страх потери не был так силен, как сейчас.
Рука невольно теснее прижимает девчонку, - я слышу ее неровное дыхание и понимаю, что она спит. Хорошо. Мне бы тоже не помешало, но блядские мысли покоя не дают, поэтому не остается ничего, кроме как лежать, бездумно пялясь в темное небо, и продолжать думать о всякой херне.
Именно под аккомпанемент мыслей я все-таки вырубаюсь.
Чуткий сон в какой-то момент сменяется спокойным и безмятежным, но нарушается негромким девичьим голосом и пинком куда-то в ногу. Недовольно мычу и переворачиваюсь на бок, но чувствую, как в ребра тут же начинает что-то упираться. Больно. Из-за этого просыпаюсь, принимаю вертикальное положение и жмурюсь.
- Че такое? - не сразу понимаю, что лежу далеко не в теплой и уютной постели, а на холодной земле посреди леса.
- Нам нужно сваливать отсюда. Вставай.
Голос Хансен сливается с отдаленными криками, которые вряд ли человеку принадлежат. Это бодрит, если честно. Сон тут же бесследно исчезает, а я поднимаюсь на ноги и отряхиваюсь. Пока делаю это, вдруг ловлю себя на мысли, что Тея стоит.
- Лучше? - тут не хватает сникерса, но у меня его, простите, нет.
Она коротко кивает, хотя делать шаги получается с большим трудом. Мне же не остается ничего, кроме как послужить ей опорой. Быстро двигаться не получится, но нам оно пока и не надо вовсе. Я помню, в какую сторону следует топать для того, чтобы добраться до места сбора. Проблема лишь в том, что крики доносятся как раз с той стороны.
- Придется прогуляться. - не слишком весело говорю, кивнув чуть в сторону.
Не знаю, сколько проходит времени прежде, чем крики сирен стихают, а на их смену приходится такая приятная тишина, разбавляемая лишь нашим разнобойным дыханием. Тишина эта в какой-то момент разбавляется еще и голосами, которые заставляют остановиться и прислушаться. Легионеры? Да не, вряд ли. Судя по обрывкам фраз, которые услышать получилось - повстанцы.
Пиздец, мы добрались, и никто из нас не сдох, прикиньте! К слову, Тея все еще выглядела так себе, поэтому медлить было бы глупо.
Едва оказавшись среди знакомых лиц, я передаю девчонку Росси, которая тут же принимается лечить кровоточащие раны. Сам валюсь на ближайший камень и запрокидываю голову назад, протяжно выдохнув. Девчонка что-то спрашивает о моих ранах, на что отмахиваюсь и говорю, мол, потерплю. Она недоверчиво косится, хмурится, но не спорит. Я же криво ухмыляюсь и перехватываю брошенную бутылку воды.
Сожрал бы сейчас целого слона.