Свинцовые тучи за окном вот уже несколько дней не позволяют увидеть солнце, навевая лишь сон и полное отсутствие желания идти на работу. Я лежу в собственной кровати и ловлю себя на мысли, что давно превысила допустимый лимит, ведь в штабе должна быть уже через... пятнадцать минут назад. Пятнадцать минут, за которые, хочется верить, не случилось ничего из ряда вон выходящего. Звонок Фостеру решил эту проблему: он рассказал, что все идет в привычном ритме, а я попросила прикрыть мою задницу в случае непредвиденного визита начальства. В ответ, естественно, получила целую кучу слов, половины из которых даже не пыталась услышать, а на вторую половину лишь периодически согласно мычала. Впоследствии прокляну всех и каждого, включая парня, потому что у двуликого Геракла существует одна очень отвратительная способность запоминать фразы, из которых можно будет вытянуть максимальную для себя выгоду. Он обязательно воспользуется моментом, а я обязательно пожалею о том, что согласилась и пошла у него на поводу.
- Санни, пора вставать. - говорю сквозь приступ зевоты, захожу в детскую комнату и натыкаюсь на разбросанные по полу игрушки. В самом центре валяется большой плюшевый медведь, которого Джон притащил совсем недавно, вызвав ультразвуковой писк восторга со стороны дочери. Тру глаза подушечками пальцев, после чего несколько секунд смотрю на игрушку, невольно поймав себя на странной мысли, мол, с отцом девочке действительно повезло. Впрочем, мимолетный приступ мими быстро сходит на нет, возвращая меня на твердую землю, когда из под пухового одеяла слышится недовольное детское бурчание:
- Ма-а-ам, можно я сегодня никуда не пойду?
- Не можно.
- Ну ма-а-м, Дзен обещал сводить меня куда-то, где колмят вкусным моложенным.
- Дзена здесь нет, а тебя, дорогая моя, вместо мороженного ждет детский сад и горячо обожаемая тобой каша. - кривлю губы в победной улыбке, когда замечаю реакцию Санни.
- Фу-у-у, ну нет! - дочь морщит в отвращении нос и с головой забирается под одеяло.
- Да. Очень даже да.
После десяти минут шутливых прирекательств и недовольного детского ворчания, мы все-таки выходим из дома. До детского сада доезжаем за десять минут. Вообще-то Санни не так уж и часто появляется в этом месте - исключительно в те моменты, когда у няни возникают неотложные дела, а мне остаться дома не позволяет работа.
Кстати, о работе.
Её оказалось на удивление мало, поэтому появилась возможность сделать то, что я хотела сделать уже давно. Около недели назад, находясь на очередном задании, мне по собственной неподготовленности не удалось сделать все так, как предусматривал план, но зато удалось получить сотрясение мозга и едва ли пару сломанных ребер. У меня есть техники, благодаря которым несложно постоять за себя, но в то же время есть ситуации, в которых воспользоваться этими самыми техниками невозможно. Я вот не смогла, а в награду получилась пару отгулов по состоянию здоровья и ноющую боль в правом боку.
Именно эта боль, проскальзывающая по телу при каждом резком вдохе или движении, заставила меня принять решение в пользу пары-тройки тренировок, которые до этого я благополучно избегала за ненадобностью. И сегодня, кажется, настал тот день, когда задуманное можно попытаться воплотить в жизнь.
У меня нет собственной спортивной формы, поэтому пришлось позаимствовать стандартную легионерскую. Переодевшись, я позвонила няне и попросила забрать Санни, потому что сама вряд ли успею. Окинув собственное отражение не слишком воодушевленным взглядом, выдыхаю шумно, а после иду в сторону зала, где и должен быть человек, который занимается физической подготовкой легионеров.
Сказать, что удивляюсь, когда вижу Джона - не сказать ничего. Рядом с ним замечаю какую-то девчонку. Они тренируются, судя по всему, причем делают это как-то слишком уж... тесно. Поджимаю губы, прижимаюсь плечом и еще некоторое время наблюдаю, никаким образом не раскрывая своего присутствия. Чем дольше смотрю, тем больше вижу, а следом вдруг ловлю себя на мысли что, кажется, ревную. Мне не нравится это чувству, оно заставляет думать о тех вещах, о которых думать я вовсе не должна. Фыркаю и взмахиваю головой, отгоняя от себя неприятные мысли; толкаю дверь и ловлю на себе две пары глаз. Девчонка, заметившая мое появление, говорит Джону о том, что они увидятся позже, а после ретируется, быстрым шагом пройдя мимо меня в сторону раздевалки. Я же иду к парню, но провожаю ее холодным взглядом.
- Тысяча извинений, что нарушила вашу, - хотела сказать, что нарушила идиллию, но вовремя себя остановила. - тренировку. Ты тут за тренера? Ну давай, научи меня драться. В свете последних событий, - скрестив руки на груди, смотрю в ту сторону, куда ушла девчонка. - умение разбивать носы можно считать весьма полезным. - вновь поворачиваю голову и смотрю теперь на Джона.

Идея с посещением тренировки вдруг становится не такой уж хорошей, а я начинаю думать, что следовало остаться в своем кабинете, зарыться в целую гору различных бумаг, разгребать которые в любом случае придется, и благополучно отложить уроки самообороны до лучших времен. В конце-концов, на задания я хожу не каждый день, а ситуации, в которых нет возможности использовать какую-либо технику, случаются крайне редко. Лучше бы действительно осталась в кабинете. Лучше бы не видела всего того, что заставило ощутить давно забытое чувство ревности. Наверное, я трусливо пытаюсь от проблемы сбежать, хотя следовало бы эту самую проблему решить, но у меня почему-то нет и толики надежды на то, что получится с этим растущим раздражением справиться.
И все-таки я иду в сторону Джона, а не возвращаюсь обратно в раздевалку, словно трусливый шакал, поджавший хвост. Девчонка, находящаяся в зале, быстро перехватывает мое не самое добродушное настроение, замечает холодный взгляд и на мгновение съехавшие к переносице брови, потому предпочитает уйти быстрее, чем я успею что-либо сказать. Впрочем, конкретно ей говорить ничего не собираюсь, потому просто кошусь в сторону удаляющейся спины до тех пор, пока та не скрывается за дверью. Где-то в глубине души я прекрасно понимаю, что девчонка эта не виновата вовсе, что она ничего из ряда вон выходящего не сделала; она просто поддалась банальным человеческим порывам, не смогла устоять перед привлекательным парнем. Я в свое время тоже не смогла устоять, а результатом тому стала наша с Джоном дочь и странное, неуместное вовсе чувство ревности. Я точно так же понимаю и то, что не имею права предъявлять ему какие-либо претензии, не могу устраивать сцены ревности и выяснять отношения, потому что отношений этих самых у нас нет. У нас есть лишь общий ребенок, с которым Джон иногда проводит время.
Анубис научил меня тщательно взвешивать все решения, Анубис всегда подсказывает и помогает сделать правильный выбор, но почему-то именно сейчас с его стороны нет никакой помощи. Он молчит, а я теряюсь, потому иду на поводу не у холодного рассудка, а у горячего сердца. Оно и подсказывает, что ситуацию необходимо обернуть в свою сторону. Каким образом это сделать - понятия не имею, но если нет четко выверенного плана, то полагаться придется исключительно на импровизацию.
- Сразу говорю, что учитель из меня паршивый.
- Почему тогда ты здесь? - вскидываю бровь, наблюдая за тем, как парень отходит в сторону и берет со скамьи бутылку. Взгляд уходит чуть в сторону и замечает неподалеку телефон. Что-то мне подсказывает, что принадлежит он явно не Джону, а метод исключения позволяет прийти ко вполне разумному выводу: мобильник, покоящийся на скамейке, принадлежит той девчонке, а это значит, что она обязательно за ним вернется. Возможно, совсем скоро.
Губы в едва заметной ухмылке кривятся, а в голове вдруг генерируется план, который в данный момент кажется мне чертовски привлекательным. Потом - завтра, послезавтра, через неделю - я, наверное, буду жалеть о собственном поведении, но это не точно. Так и продолжаю стоять, покручивая между указательным и средним пальцами шнурок от капюшона, и задумчиво смотрю теперь не столько на телефон, сколько куда-то сквозь него.
Голос парня не сразу вытягивает меня из пучин размышлений, потому приходится качнуть головой, чтобы отогнать от себя копошащиеся мысли, оставив между тем одну единственную.
Короткий выдох - и взгляд снова возвращается к Джону, который всем своим видом показывает, что готов. Я не готова вовсе, но это значения, если так посудить, не имеет. Приходится вспомнить все шутливые бои с братом, все его наставления, не возымевшие никакого эффекта. Все его уроки, которые тоже результата не дали. Сейчас все это, в общем-то, результата не дает тоже, потому первая попытка дотянуться до Кестлера с оглушительным треском проваливается. Он ловко и быстро пресекает мои действия, прижимает так, что двигаться сложно, не говоря уже о каких-то там ударах.
- Ты поддаешься, - шутливо говорю, освободившись и сделав шаг вперед. - прекрати это делать.
Говоря откровенно, даже против поддающегося парня у меня на данный момент нет шансов, потому что нет абсолютно никакого опыта. Пару раз я даже пожалела о том, что не поддалась уговорам брата и не записалась с ним на тренировки по рукопашному бою. Тогда мне казалось это бесполезным, а сейчас пришлось бы очень кстати.
А вот сильные руки, обхватившие за плечи и прижавшие меня спиной к мужской груди, конкретно сейчас оказываются не кстати вовсе, потому что вызывают странные ощущения и проскальзывающие по спине мурашки.
- Ты снова поддался. - голос нарочно съезжает и становится тихим, вкрадчивым. Я чувствую чужое дыхание, чувствую, как вздымается от каждого вдоха грудь, и понимаю, что все это можно направить в нужное русло, хотя не до конца уверена, стоит ли это делать. Наверное, стоит.
Жду несколько секунд, опустив ладонь на предплечье Джона, а после медленно, аккуратно разворачиваюсь, оказавшись с ним лицом к лицу. Расстояние между нами предательски небольшое, а взгляд прикован исключительно к голубым глазам - ощущение, если честно, вовсе не новое. Скорее, давно забытое старое.
- Что дальше, тренер? - слегка щурюсь, продолжая смотреть на парня, и губу нижнюю слегка прикусываю, терпеливо дожидаясь дальнейших действий. Это незначительное расстояние между нами не сокращаю, хотя очень хочется. Отдаляться тоже не спешу, хотя по-хорошему надо было бы.
По-хорошему надо было бы вообще ничего подобного не делать, но слишком велик соблазн, которому сложно противиться, поэтому в следующий момент ладони аккуратно касаются мужской груди, соблазнительно обтянутой майкой.

- Что ты делаешь?
Хороший вопрос и весьма уместный, потому что я, если честно, то ли не хочу отвечать на него, то ли просто не знаю ответа. Делаю то, что кажется мне сейчас правильным и необходимым, потому что девчонка, оставившая на скамейке одинокий телефон, должна вот-вот вернуться, а если следовать моему внутреннему, спонтанному и непонятно откуда взявшемуся в голове плану, то сделать это она должна как раз в тот самый момент, когда мы будем... находиться в весьма близком контакте, скажем так. Я не понимаю, раз уж на то пошло, зачем вообще нужны подобные телодвижения, ведь впоследствии все может вылиться в банальное такое самобичевание и целую гору непонятных эмоций, благодаря которым без особого труда можно замкнуться в себе и начать раздражаться по любому поводу. Я не знаю, откуда во мне вдруг появилась эта тяга показать безобидной девчонке свое место, и чем именно эта тяга обоснована.
Но одно я знаю точно: то, что некоторое время назад довелось увидеть, то, что следом за этим довелось почувствовать, мне совершенно не нравится. Еще больше мне не нравится то, что Джон, который - господи боже - имеет полное право делать все, что угодно, вдруг стал невольной причиной всего того дерьма, которое начало копошиться где-то внутри и с каждой секундой разрастаться все больше и больше.
Я даже допускаю тот факт, что в конечном итоге мои действия лишь усложнят ситуацию, что они приведут к тому, чего мне делать и чувствовать вовсе не хочется. К ссоре, например. К ругани и - не дай боже - применению техники, из-за которой Джону уже как то раз довелось пострадать. Все это абсолютно пагубно скажется не только на наших с ним отношениях - дружеских отношениях, вполне мирных и отчего-то дьявольски необходимых - но и на отношениях с дочерью. Я не могу говорить наверняка, но, зная себя, могу предположить, что ближайшая ссора поставит большую и жирную точку в той истории, где у Санни есть любящий отец, а у меня... не знаю, что будет в этом случае у меня, но факт остается фактом: если после моих странных, но в то же время пугающе решительных действий все пойдет по всем известному органу, то будет не очень круто.
Почему тогда не могу остановиться, почему не могу прислушаться к той части здравого смысла, которая просит не идти на поводу у выдуманной и мнимо правильной морали?
Наверное, все дело в том, что губы Джона слишком мягкие, слишком аккуратные и какие-то до боли нужные. Я не хотела помнить все те моменты, случившиеся четыре года назад, не хотела помнить, каким милым может быть этот парень. Но оказалось, что забыть все это я тоже не смогла. Или не хотела, хотя пыталась убедить себя в обратном.
Стоило парню сделать еще шаг, сокращая и без того минимальное расстояние, стоило ему податься ближе и коротко коснуться губ, как что-то внутри будто щелкнуло, заставив меня в очередной раз испытать острую необходимость в его прикосновениях, в его горячем дыхании и приятном низком голосе. Он делал это несколько лет назад, провоцируя на полную и безоговорочную капитуляцию. И он делает это снова, а я не нахожу в себе сил для того, чтобы сопротивляться.
И все-таки вопрос о моих действиях остается актуальным.
Поднимаю взгляд, смотрю на парня исподлобья, а руки все-так же покоятся на его груди. Впрочем, надолго там не задерживаются, потому уже через секунду находят свое место на шее; большими пальцами медленно поглаживаю поросшие щетиной щеки и ловлю себя на мысли, что эта небрежная растительность на лице придает парню определенный шарм, делает его старше в хорошем смысле. Делает его серьезнее.
- Хочу, чтобы ты снова поддался. - говорю совсем тихо, едва ли не шепотом, продолжая смотреть в глаза, не решаясь нарушить зрительный контакт. Отголоски совести все еще пытаются вразумить, упрямо твердят о том, что не стоит начинать то, что потом может обернуться плачевными последствиями, но эти глубокие голубые глаза... сложно противиться тривиальным чувствам, когда рядом находится человек, в свое время сумевший вызвать самые яркие эмоции и позволивший почувствовать самые невероятные ощущения. Пусть это будет неправильно, но желание показать девчонке свое место, неловко граничащее с желанием вновь вспомнить, как круто целуется Кестлер, перевесили отнюдь не ту чашу весов, на котором обычно лежит перо.
Еще раз провожу большим пальцем по щеке, затем по подбородку, зацепив нижнюю губу, между тем опустив взгляд и поджав собственные губы. Я вижу, что парень теряется, вижу его замешательство, потому вкладываю в эти безобидные прикосновения как можно больше нежности. Хотелось бы, чтобы она была искренней, но конкретно сейчас мною движут отнюдь не трепетные чувства к парню - и тут имеет место быть отвращение к себе, потому что пользоваться отцом собственного ребенка нельзя не при каких обстоятельствах, но я слишком далеко зашла, чтобы выжимать большую красную кнопку.
Ненавязчиво тяну Джона к себе, требуя вновь приблизиться. Он вроде бы не сопротивляется, что придает еще больше уверенности, потому, когда руки уходят за шею и скрещиваются там, обнимают, я начинаю аккуратный поцелуй самостоятельно. Пальцы путаются в волосах на затылке, требуют вспомнить забытые ощущения и невольно возвращают на четыре года назад, когда все было легко и просто, а случайный секс не был чем-то неправильным и ужасным. Сейчас немного другие обстоятельства, а потому и эмоции совершенно иные, но зато губы все те же, и целуется парень все так же круто.
Руки опускаются ниже, цепляются пальцами за край ремня, но тут же уходят под майку; ладони скользят по торсу, гладят выступающие ребра и заметный пресс. Слабо сжимаю зубами его нижнюю губу и оттягиваю на себя, заставляя непроизвольно податься вперед, едва ли не навалиться; ничего удивительного в том, что парень, коснувшийся грудью моей груди, тут же реагирует и скрещивает руки на талии, пытаясь удержать равновесие; делает шаг вперед так, что мои ноги оказываются между его. Джон держит крепко, а я вдруг понимаю, что безоговорочно доверяю ему.
Наверное, это немного глупо и по-детски наивно, но именно в этот момент становится понятна причина ревности: просто именно Кестлер может дать это приятное чувство, когда находишься рядом с человеком, веришь ему и не хочешь никуда отпускать, потому что вместе с ним уйдет нечто хорошее и необходимое. Я ощутила это только сейчас, но эмоции на подсознательном уровне дали понять, что отпускать Джона нельзя.

Возможность дернуть стоп-кран окончательно исчезает в тот самый момент, когда Джон поддается окончательно и бесповоротно. Это подтверждают отнюдь не мои шутливые высказывания, призванные разрядить обстановку, наэлектризовавшуюся не здесь и сейчас, а некоторое время назад - еще там, в душной и пропахшей медикаментами палате, где я рассказала новоиспеченному отцу о наличии дочери. Это подтверждают действия парня, когда он подается вперед, решительно подхватывает на руки и заставляет скрестить ноги у него за спиной, прижимаясь к телу плотнее. Мне чертовски нравится все, что происходит в эту самую секунду, пусть я и не нахожу до сих пор вразумительного объяснения собственным действиям и непонятно откуда взявшимся порывам. У меня получилось сопоставить факты, я смогла сложить дважды два так, чтобы получилась искомая - правильная - цифра, но в то же время мне так и не удалось понять самое, пожалуй, важное: стоит ли вообще делать то, что я делаю?
Разум продолжает настойчиво твердить о том, что следует остановиться, следует перестать использовать Джона ради того, чтобы доказать то, что доказывать ни к чему, тому, кому это вовсе и не нужно. Но его горячее и частое дыхание, его грудь, так плотно прижимающаяся к моей груди, и его губы, начавшие решительный и осознанно настойчивый поцелуй - все это снесло крышу окончательно и бесповоротно. Все это отбросило далеко на последний план мысли, жужжащие в голове и предостерегающе талдычащие, мол, сейчас будет хорошо, но равная ли это цена тому, что потом грозится обернуться печальными последствиями? На последний план точно так же ушли и все противоречивые эмоции, оставив лишь томительное желание и тугой узел внизу живота, требующий чувствовать не только ставшие вмиг желанными губы, чувствовать парня не только рядом, но и внутри.
Ноги сдавливают торс Джона, а руки беспрепятственно путаются в его волосах: правая все так же сжимает их, не оттягивает, но слегка надавливает, не позволяя парню отдалиться, прервав поцелуй; ладонь второй руки скользит по шее вниз и уходит под ворот майки - мысленно считаю позвонки, но завязываю с этим бесполезным занятием в тот момент, когда лопатки встречаются с прохладной стеной, заставив выдохнуть сквозь поцелуй и приоткрыть глаза. Кестлер невероятно красив, если так посудить, а я, наверное, невероятно глупа, потому что беспрепятственно могу в него влюбиться, а делать этого не хочу по одной простой причине: влюбленность - это болото, выбраться из которого возможно, но придется потратить немыслимое количество сил.
Мне следовало бы взять себя в руки и прекратить эту сладостную пытку, но почему-то именно здесь и сейчас я чувствую себя предельно безвольной, подчиняясь каждому прикосновению парня, прогибаясь в пояснице, когда он сжимает грудь, и совсем тихо, прерывисто выстанывая обрывки его имени. Нас связывает исключительно дочь, но сейчас я готова отдать многое ради того, чтобы нас связывало нечто большее, а Джон принадлежал мне не только в момент этой близости, но и всю оставшуюся жизнь. Это, говоря откровенно, пугает и выбивает из привычной колеи, но противиться сейчас не только не хочу, но и не буду. Обязательно подумаю обо всем после, быть может, завтра или послезавтра, а пока поддамся ощущениям и пойду на поводу у эмоций, которые требуют беспрекословно подчиниться парню. И я подчиняюсь.
Язык проходится по зубам и внутренней стороне нижней губы, переплетается с его языком и подчиняется тоже, когда Джон бессовестно углубляет поцелуй.
Мне нравится.
А еще мне нравится взгляд той девчонки, которая, как и предполагалось, вернулась в зал для того, чтобы забрать забытый телефон. Я не прекращаю поцелуя, вместо этого лишь сильнее прижимаясь к парню и чувствуя, как он вдавливает меня в стену; увожу взгляд в сторону и вижу, как она нерешительно мнется возле порога, как перебирает пальцами ткань собственной майки, а затем быстрым шагом направляется к скамейке, хватает телефон и удаляется. Губы кривятся в легкой, победоносной ухмылке, но внимание тут же возвращается к Кестлеру.
- Тише, - говорю едва слышно в тот момент, когда нам обоим требуется сделать необходимый вдох. Взгляд все так же прикован к глазам, находящимся сейчас так же близко, как и губы, которых вдруг дьявольски хочется коснуться. Я чувствую его частое дыхание и замечаю недоумением, потому возвращаю ладони на щеки и целую снова, но коротко и аккуратно. - будет, наверное, неловко, если сюда придут и увидят тренера, занимающегося сексом. - голос приглушается, потому что губы все так же касаются чужих губ. Приходится приложить достаточно сил для того, чтобы отдалиться.
Сейчас можно было бы сослаться на неотложные дела и быстро уйти, оставив недоумевающего парня один на один с мыслями и возбуждением, можно было бы найти тысячу и одну причину, чтобы прервать то, что началось совершенно спонтанно, но... у меня нет желания прерывать, зато есть жгучее, растекающееся по телу и концентрирующееся внизу живота желание продолжить. Но не здесь.
Я оставляю на губах и подбородке Джона несколько коротких поцелуев, а затем осматриваюсь, слегка сощурившись. В этом помещении мне бывать не доводилось, но что-то подсказывает, что здесь обязательно должно быть место, куда не сунется ни один легионер.
И такое место находится, правда находится не без помощи Кестлера, который знает все гораздо лучше. Мы остаемся один на один, мысли все так же путаются, а я все так же не могу отыскать хотя бы толику сил для того, чтобы взять себя в руки.
Теперь Джон оказывается прижатым к стене, а я, в свою очередь, прижимаюсь к сильной груди, расположив ладони на разгоряченной коже под майкой, поглаживая подушечками пальцев пресс и изредка цепляясь ногтями за край ремня. Боднув переносицей в нижнюю челюсть, заставляю парня отклонить голову в сторону и касаюсь губами шеи. Делаю то же, что делала несколько лет назад. Получается как-то непроизвольно, но приятные ощущения чувствуются еще более остро, словно мы вернулись на четыре года назад, когда никаких видимых преград не было, но зато было опьяненное сознание и такие необходимые касания.
Джон, наверное, изменился, но его прикосновения пробуждают все те же эмоции. Я изменилась точно, но это вовсе не мешает мне наслаждаться моментом и парнем, совершенно не обращая внимания на то, что все происходящее - выверенный план, а не вспыхнувшее где-то в груди чувство, которое привыкли воспевать в немыслимом количестве песен.

Я перестаю думать о возможных пагубных последствиях от всего происходящего, потому что единственное, о чем  м о г у  думать - губы Джона, скользящие по коже и оставляющие после себя не только влажную дорожку, но и неконтролируемый приступ мурашек. В слегка приоткрытое окно по-хозяйски проникает вечерняя прохлада, сквозняк царапает разгоряченную прикосновениями кожу, создает неподдельный контраст наслаждения, который вряд ли способен поспорить с теми приятными ощущениями, которые дарит парень, находящийся позади и вжимающий меня в стену, к которой буквально несколько секунд назад был прижат сам. Я не преследовала цели пресечь любые попытки выбраться, когда упиралась ладонями в сильную грудь, заставляя теснее прижиматься лопатками к твердой, ровной поверхности; я не хочу и не буду держать все под собственным контролем, потому что здесь и сейчас мне захотелось вновь почувствовать решительные губы на своих губах, захотелось ощутить касания, от которых непроизвольно вздрагиваю, а дыхание сбивается, становится прерывистым и глубоким. Здесь и сейчас мне захотелось поддаться, захотелось перестать быть той девушкой, которая может справиться с любым дерьмом и, более того, точно знает, что именно для этого следует делать.
Некоторое время назад, глядя в безмерно глубокие, голубые глаза, завораживающе бликующие в свете потолочных ламп спортивного зала, я поймала себя на мысли, что это вовсе не Джон должен поддаться, а я.
Сейчас, будучи прижатой к стене, совершенно точно знаю, что все сделала правильно.
Все эти четыре года я наивно верила в то, что парень никаким образом меня не интересует, ведь мы виделись от силы несколько раз, потом один раз пересеклись в баре, а в конечном итоге встреча вылилась в абсолютно случайный секс, который под собой не подразумевал ровным счетом ничего. Мы, если так посудить, даже знакомы то толком не были - знали лишь имена. Не знаю, что еще помнил Джон, но мне почему-то довелось запомнить одну занимательную вещь: у парня ассиметричные и невероятно мягкие губы, а когда он о чем-то думает, то забавно выпячивает вперед пухлую нижнюю губу.
Я думала, что все это забудется так же быстро, как и наша короткая связь, но появление дочери изменило привычное течение жизни, а у меня до сих пор не получилось найти ответ на главный вопрос: в хорошую ли сторону оно изменилось? Мне хотелось все рассказать, но что-то останавливало, а никаких весомых аргументов, способных помочь и направить, я так отыскать и не смогла. Это раздражало и пугало одновременно, потому что разум безумно твердил одно, а сердце ненавязчиво подсказывало совершенно другое, намекало, что следует поехать в Грецию и все рассказать. Или хотя бы позвонить.
Четыре блядских года я разрывалась между тем, что правильно и тем, что нужно; четыре блядских года меня терзали внутренние противоречия, раздражая и изматывая настолько, что хотелось послать все к черту. Четыре года я собиралась с мыслями, чтобы в конечном итоге рассказать Джону о дочери совершенно спонтанно. Класс.
Это обязательно подкинет мне еще больше пищи для размышлений, но случится это точно не сейчас, потому что сейчас мои мысли заняты исключительно парнем, который так тесно прижимается сзади, который царапает кожу своей щетиной. Который одним решительным действием заставляет наклониться, упершись ладонями в стену, а затем не менее решительным движением входит. Бесконтрольный стон, вырвавшийся из груди, растягивается и очерчивается чужим, но в то же время таким нужным именем.
Парень двигается быстро и резко, немного даже грубо, а мои стоны нарочито приглушаются, когда закусываю нижнюю губу едва ли не до крови; продолжаю упираться ладонями в стену, опускаю голову, отчего волосы тут же скатываются с плеч, образуя по правую сторону от лица некое подобие ширмы. Приходится немного вперед податься, чтобы свести к минимуму грозящуюся появиться боль - после родов, кажется, что-то пошло не так. Морщусь слегка, на мгновение все-таки почувствовав где-то внизу живота слабую, вполне терпимую, но острую боль, которая, впрочем, тут же сменяется наслаждением, потому как Джон замедляется.
Его поцелуи сводят все неприятные ощущения на нет, а протяжный выдох через приоткрытые губы, очерченный тихим стоном, говорит лишь о том, что парню не стоит останавливаться. Поднимаю голову и слегка склоняю ее к плечу, позволяя Кестлеру уйти поцелуями на шею. Его горячее дыхание вновь пускает по телу мурашки; увожу одну руку назад, путаюсь пальцами в волосах, а затем опускаю ее на шею со стороны затылка; надавливаю, не позволяя Джону отдалиться, но вдруг понимаю, что слишком мало. Отклоняюсь чуть в сторону, делаю это для того, чтобы появилась возможность увидеть лицо. Впрочем, совсем не оно - пусть даже и чертовски привлекательное - меня сейчас интересует. Мне нужный губы, которые нахожу, которых тут же касаюсь в настойчивом поцелуе, между тем проскользив ладонью от шеи к щеке. Борода колет подушечки пальцев - меня давно так не привлекала растительность на мужском лице. Кажется, нечто подобное было... никогда. Джон не только трахается умопомрачительно, заставляя испытывать потребность в этих касаниях и движениях, но еще и открывает, сам того не понимая, новые грани. Ладонь уходит под подбородок, большой палец во время поцелуя успевает коснуться нижней губы парня, - провожу по ее внутренней стороне языком, выдыхаю тут же вместе с тихим стоном. Знаю, что Джон слышит.
Джон, словом, не только слышит, но и все чувствует. Все, включая бедра, которыми слабо покачиваю, беззвучно требуя продолжения.

Я не рассчитывала вовсе, что моя жизнь в какой-то момент пойдет по иному сценарию, не думала, что в очередной раз придется столкнуться с Джоном, хотя допускала такую возможность, когда шасси самолета, державшего курс на Афины, оторвались от нагретого египетского асфальта; я не подозревала, что наша с ним случайна встреча выльется в то, что происходит сейчас; я вообще ни о чем подобном не думала, не обременяла себя какими-либо обязанностями перед Кестлером только лишь потому, что он является отцом Санни, а потому даже не думала хранить верность, терпеливо дожидаясь того самого момента, когда правда о дочери всплывет на поверхность, перевернув все с устойчивых ног на неустойчивую голову.
Я не хотела обременять себя какими бы то ни было отношениями, не желала ввязываться в любовные авантюры, о которых написано так много слезливых женских романов и по которым снято не меньшее количество шаблонных фильмов, поэтому к сексу с мужчиной, которого знала от силы пару дней, относилась исключительно как к утолению потребностей. Не только мужикам надо выпускать пар, так что ничего удивительного, что за эти четыре года у меня не было длительных отношений, зато было достаточно секса.
Но сейчас, прижимаясь к парню, чувствуя каждое его движение и, в свою очередь, стараясь двигаться с ним в такт, я вдруг ловлю себя на мысли, что именно с Джоном заниматься сексом мне нравится гораздо больше. Если не брать в расчет то, что происходит в эту самую секунду, в кабинете тренера, то был он у нас один единственный раз, но этого оказалось достаточно для того, чтобы сейчас не только вспомнить ранее забытые эмоции и чувства, но еще и понять, что с Кестлером никто сравниться так и не смог. Впрочем, это не единственная мысль, проскользившая где-то на задворках сознания. Вторая - чуть менее осознанная, но чуть более необходимая - заставила меня прийти к важному, но чертовски пугающему выводу: всем тем сладостным минутам с разными мужчинами я бы предпочла один единственный промежуток времени, в котором нет никого и ничего, кроме Джона, кроме его мягких и нужных губ, поцелуев и прикосновений, его резких движений, заставляющих срываться на громкие стоны, переплетающиеся с четырьмя буквами, крепко отпечатавшимися на стенках сознания.
Я бы отдала если не все, то очень многое ради того, чтобы Джон стал ближе как для дочери, которая пусть никогда об отце не спрашивала, но всегда в нем нуждалась, так и для меня. Проблема лишь в том, что если в случае с Санни все легко, то в случае с нами все до жути сложно.
К слову, все внутренние противоречия, все страхи и размышления сейчас приходятся совсем некстати, потому что парень вновь прижимается меня к стене, вновь начинает поцелуй, выбивая из головы абсолютно все мысли.
Прикусываю нижнюю губу, приглушая тем самым новый стон, когда перемещаемся к столу, а Кестлер снова входит; непроизвольно сжимаю его торс бедрами, прижимаюсь грудью к его груди, утыкаюсь носом сначала в плечо, но тут же поворачиваю голову и, слегка боднув переносицей в подбородок, беззвучно требую подставить шею рваным поцелуям, переплетающимся с частым, неровным дыханием. Целую под подбородком, не обращая внимания на колючую щетину, опускаюсь губами ниже, но тут же возвращаюсь обратно, обвожу кончиком языка заметно выпирающий кадык; ухожу в сторону и прикусываю кожу, когда парень подается бедрами назад, а затем снова резко входит. Если бы не его шея, приглушившая стон, то услышали бы, наверное, все.
Крепкие ладони на бедрах воспринимаются по особенному приятно. Джон заставляет коснуться лопатками прохладной поверхности стола - не сопротивляюсь, потому что знаю - дальше будет только лучше. Приятнее. Громче.
Он закидывает мои ноги себе на плечи, а я касаюсь подушечками пальцев его выступающих ребер, скольжу по напряженному прессу, очерчиваю выпирающие мышцы. Кестлер хорош во всех проявлениях, а я чувствую себя глупой девчонкой, потому что четыре года назад позволила ему уехать. Потому что позволила себе его не возвращать.
Тело бьет мелкой дрожью, мышцы внизу живота сокращаются, а из груди вырывается протяжный стон - громкий и очерченный все тем же именем, которое за все это время я произнесла слишком много раз. Закрываю глаза и рвано выдыхаю через пересохшие, приоткрытые губы; чувствую, как сердце отбивает свой нечеткий ритм, напоминая мечущегося по клетке зверя.
И покорно подаюсь вперед, когда чувствую на шее мужскую ладонь. Его поцелуи вдруг становятся какими-то слишком мягкими, слишком аккуратными и медленными, словно мы только что вовсе не занимались сексом, словно мы - те самые подростки, которые только-только пробуют на вкус отношения, а потому все делают максимально трепетно. Странно немного, потому что секс, который был только что, мне дьявольски понравился, но еще больше мне нравится то, что происходит сейчас. Джон прижимается лбом к моему лбу, не позволяет отдалиться - и это окончательно выбивает из колеи. Ловлю себя на мысли, что вовсе и не хочу отдаляться, а, скорее, наоборот - хочу быть еще ближе. Чувствую его частое дыхание, едва касаюсь носом его носа, а после касаюсь и его губ. Не начинаю поцелуй - просто дотрагиваюсь; просто они слишком мягкие и нужные, чтобы этого не сделать.
Нужные. Не только, впрочем, губы.
И так паршиво вдруг становится, потому что вместе с восстановившимся дыханием, вместе с унявшимся сердцебиением в голову возвращаются мысли. Они не просто возвращаются, но еще и кусать начинают, бессовестно будят совесть, которая на протяжении всего этого времени благополучно спала.
А сейчас проснулась, и я вспоминаю причины, по которым вообще все это затеяла. Не должна была начинать, а Джон не должен был поддаваться. Можно было бы сказать, что в проблеме всегда виноваты двое, но сейчас не тот случай, потому что если мне довелось увидеть самый корень этой проблемы - боязнь привязаться, влюбиться, окончательно принять тот факт, что парень чертовски нужен - то вот Кестлер, вероятнее всего, проблемы не видит вовсе.
- Немного не так представляла себе тренировку, - говорю совсем тихо, продолжая прижиматься лбом к его лбу; ладони опускаю на грудь, но сразу же увожу их вниз и останавливаю на боках. - но твой вариант мне нравится. - выдыхаю и мягко надавливаю, заставив податься чуть назад. Соскальзываю со стола и иду к разбросанным вещам, которые тут же возвращаются на свои законные места.
Странное и неприятное чувство, когда вроде бы ничего особенного не сделала, но ощущение складывается, будто совершила что-то до боли хреновое.

Стоя к Джону боком, я зачем-то старательно привожу себя в порядок, а между тем предпринимаю безуспешные попытки отыскать в собственной голове если не разумное объяснение всему происходящему, то хотя бы оправдание собственным действиям. Не должна была разводить парня на секс, не должна была поддаваться и идти на поводу у собственных эмоций, не должна была зацикливаться на бесполезных и никому ненужных желаниях что-либо кому-либо доказать - в частности, той девчонке.
Не должна была быть сегодня в этом проклятом спортивном зале, раз уж на то пошло.
Но я здесь. И Джон здесь, а все, что мы имеем - это умопомрачительный секс, который для парня, если верить его же словам, является делом вполне обычным, а для меня почему-то стал вдруг чем-то до жути чуждым и неправильным, хотя ничего подобного ранее испытывать не доводилось.
- Ты не первая, кто мне это говорит, - вскидываю бровь, косой взгляд в сторону Джона кидаю, губы на мгновение поджимаю, но ничего не говорю. Не потому, что не хочу, а потому, что не знаю, что ответить. С одной стороны, мне бы, наверное, хотелось съязвить, хотелось сказать что-нибудь такое, что заставит Кестлера задуматься; что-нибудь такое, что впоследствии заставит его несколько раз подумать, прежде чем кидаться подобными фразами. Именно этого требует сердце, которое неприятно сжимается от одной только мысли, что для парня нет абсолютно никакой разницы, а ощущения были бы точно такими же, если бы сейчас перед ним стояла не я, а, к примеру, та же девчонка, забывшая в спортивном зале телефон. С другой стороны, есть разум, который негромко, но вполне вразумительно твердит о том, что следует прислушаться к сердцу, но только лишь для того, чтобы сделать определенные выводы, выстроить незамысловатую логическую цепочку: Джон не слишком зациклен на выборе того, с кем трахаться, а значит и чужие чувства ему ни к селу, ни к городу; мне же ни к чему усложнять себе жизнь, ни к чему открывать парню то, что в конечном итоге станет точкой невозврата и заставит жалеть. Я и так бездумно позволила себе слабость, которая теперь из раза в раз будет напоминать о возможностях, упущенных по собственной глупости.
- Шучу, - добавляет Кестлер, но легче мне от этого, если честно, не становится. Вся эта ситуация в принципе легкости не прибавляет: я хочу уйти, но почему-то продолжаю стоять на месте, словно к полу приросла; хочу отвлечься, но понятия не имею, как это сделать. Хочу отказаться от безобидного предложения парня, но вместо этого киваю в знак согласия, а потом мы вместе выходим из кабинета и расходимся в разные стороны.
Долгожданная легкость приходит вместе с глотком свежего воздуха, когда оказываюсь на улице и делаю глубокий вдох. Люблю поздний вечер, потому что именно в такие моменты на улице меньше всего людей, а тихая и спокойная атмосфера, если и вовсе выбраться куда-нибудь за город, позволяет подумать о многих вещах, позволяет расставить все по своим местам и найти необходимую гармонию. Она бы сейчас оказалась очень кстати, а это значит, что настал момент для того, чтобы выбраться не только к моему излюбленному месту, но и Санни - маяк недалеко за городом. Дочь любит сидеть у самого края небольшого обрыва и наблюдать за крикливыми чайками, а у меня появляется возможность обдумать многие вещи.
До забегаловки добираемся быстро, так как время уже позднее, а на дорогах минимальный трафик. Не сказать, что я голодна. Если говорить совсем начистоту, то кусок в горло совсем не лезет, но факт остается фактом: переступаю порог следом за Джоном, скольжу взглядом по его спине, а затем перевожу в сторону девчонки, которая, кажется, вовсе не рада появлению новых посетителей.
Помимо нас есть еще пара, расположившаяся за дальним столиком, и мужчина за барной стойкой. Лица его я не вижу, но широкие плечи приковывают внимание.
Мы валимся за первый попавшийся столик, еду заказывает сначала Кестлер, а я без особого энтузиазма разглядываю меню, которое заменяет криво распечатанный лист. Сама заказываю картошку фри и колу, когда очередь доходит до меня, а под выжидающими взглядами двух пар глаз становится не особо комфортно. Так и не могу вернуть себе былое равновесие, потому что стоит перевести взгляд на парня, как мысли острыми гвоздями вонзаются в сознание. Мне это не нравится.
А еще не нравится то, что не знаю даже, о чем разговаривать. О погоде - смешно, о дочери - не хочу, о том, что случилось некоторое время назад - бред, потому что говорить тут, собственно, и не о чем.
Но сидеть в тишине - занятие такое себе, поэтому прихожу к выводу, что нужен допинг, который, хочется верить, имеется в здешнем баре.
- Сейчас приду, - говорю, упершись ладонью в столешницу, отталкиваюсь и выпрямляюсь, ухожу в сторону барной стойки, где ошивается девчонка.
- У вас алкоголь есть? Крепкий. - кажется, что бедолага даже вздрагивает от моего неожиданного появления; разворачивается и подходит ближе.
- Простите, но только пиво.
Цокаю языком и вздыхаю, но тут же поворачиваю голову в сторону того самого мужчины, что с упоением поедает фруктовый пирог, но вдруг негромко говорит, видимо, заметив мое мимолетное расстройство:
- Пиво здесь отвратное. - у него приятный голос, а еще глаза зеленые - мне нравится. - Позволь угостить тебя?
- Мужчина, у нас в заведении со своим нельзя. - тут же спохватывается девушка, хотя ее внешний вид и выражение лица буквально кричат, что плевать она на все это хотела.
- А я и не говорю, что со своим. - он жмет плечами и улыбается обворожительно. - Сделай нам кофе.
Уже через тридцать секунд перед нами стоит две чашки. Я опираюсь предплечьем правой руки о столешницу, наваливаюсь слегка и смотрю на незнакомца. Он косится в мою сторону, ухмыляется, а потом, когда официантка уходит за заказом для нас с Джоном, достает из внутреннего кармана фляжку и щедро разливает содержимое по чашкам.
- Итан. - представляется, пододвинув чашку поближе к моей руке.
- Неру. - отвечаю и улыбаюсь, а после делаю глоток.
Мы разговариваем всего пару минут, потому что у мужчины звонит мобильник, а у меня есть Джон, сидящий в нескольких метрах. Странно, но это неожиданное знакомство отвлекает меня от навязчивых мыслей, помогает расслабиться и перестать думать о гнетущих чувствах. Быть может, всему виной и не Итан вовсе, а то незначительное количество алкоголя, которое помогло прояснить сознание. Мужчина говорит о том, что я теперь должна ему чашку виски, на что лишь ухмыляюсь и отвечаю: "долг обязательно верну". Оставляю ему номер и возвращаюсь к Джону, валюсь напротив и закидываю в рот дольку картошки фри.
- Зачем ты, - захотелось вдруг спросить, мол, зачем ты ведешь себя, как придурок, но спрашиваю другое. - помогаешь повстанцам?

Алкоголь, выпитый некоторое время назад, не пьянит, но заставляет мысли мало-мальски рассредоточиться, а не единым ворохом копошиться где-то в сознании, болезненно ударяясь о его стенки. Это немного странно, потому что обычно все происходит в абсолютно противоположной последовательности, а разложенные по полочкам мысли, расставленные чуть ли не в алфавитном порядке, под воздействием градуса начинают путаться, перекрывать друг друга, вытеснять и непроизвольно загоняют в угол.
Те мысли, что из раза в раз загоняют в угол меня, стоит лишь посмотреть на Джона, сейчас уступают место вопросу, который незамедлительно озвучиваю, когда подаюсь слегка назад, упираюсь лопатками в спинку дивана, а ладонями вытянутых рук обхватываю стакан колы.
Я уже, если честно, и не помню, откуда именно пришла информация о том, что Кестлер помогает повстанцам пересекать границу, спасает их от жестоких легионеров, сохраняет им жизни, в то время как собственную подвергает огромной опасности. Меня бы не стали волновать причины, если бы это делал кто-то другой. Я бы не стала размениваться на долгие лирические отступления, а поступила бы так, как того требует устав. В моей голове не появилось бы мыслей и непривычного беспокойства, если бы... если бы не чувствовала по отношению к парню то, от чего так отчаянно пытаюсь сбежать? Что так остервенело пытаюсь искоренить? В чем так яростно нуждаюсь, но по каким-то причинам отказываюсь идти легким путем?
Пожалуй, да.
- Странно, что ты в это поверила, - заканчивает свою речь парень, а я губы поджимаю, слабо щурюсь и несколько долгих секунд молча смотрю на него, взгляда от голубых глаз не отрываю, замечая, как при здешнем освящении радужка будто меняется, становясь чуть более мутной, напоминая цвет морского прибоя. Действительно странно, если так посудить, ведь никаких весомых доказательств у меня нет. Между тем, если подумать, и причин не верить у меня нет тоже, ведь пусть не знаю Джона так, как могла бы знать, поступи в свое время правильно, но зато помню прекрасно все то, что довелось узнать о парне четыре года назад.
Он был добрым, непривычно беззаботным - хотя обстоятельства, благодаря которым встретились впервые, были не особо приятными - а общением с ним было каким-то по-особенному легким. И я не удивлюсь совсем, если он, как простодушный мальчишка, решил в конечном итоге стать местным Робином Гудом, который на свой страх и риск помогает нуждающимся.
- Странно. - соглашаюсь, фальшиво расслабляюсь и вновь подаюсь вперед. Сделав пару глотков колы, я все-таки нахожу в себе силы для того, чтобы продолжить эту тему развивать, а не забросить ее на стадии зарождения. Мне отчего-то вдруг хочется сказать Джону о собственным мыслях, напрямую касающихся всего этого дерьма, пусть это самое дерьмо и не имеет никаких весомых доказательств; пусть слова парня - правда, а дерьма этого самого нет вовсе.
Скрещенные предплечья кладу на стол, голову немного в плечи вжимаю, но тут же расслабляюсь вновь и в очередной раз смотрю в чужие глаза, словно пытаясь найти в них ответ, который поможет разобраться во всей этой ситуации. Ничего не нахожу, потому действовать приходится наугад.
У меня все еще нет причин сомневаться в словах Кестлера, но в то же время нет причин не верить полученной ранее информации, которой не воспользовалась должным образом. Неопределенность раздражает, напрягает, накаляет обстановку в наших отношениях, которые и без того пестрят разнообразием самых непонятных эмоций и непредсказуемостью последствий.
- И ты прав: у меня нет причин верить той информации, - озвучиваю то, что вертится в голове. - но почему у меня точно так же не может быть причин к ней прислушаться? - ставлю правую руку на локоть и подушечками большого и указательного пальцев провожу по горлышку стакана. На Джона не смотрю, но чувствую на себе его пристальный взгляд. Это напрягает тоже, а разговор явно уходит далеко не в ту сторону, куда бы мне хотелось его увести. И влечет он за собой отнюдь не то, что мне хотелось бы донести до парня.
- Слушай, - прекращаю заниматься бесполезными вещами, отодвигаю стакан в сторону, а потом выдыхаю бесшумно, силясь собраться с мыслями, и добавляю:
- Меня не интересуют причины, по которым ты якобы помогаешь повстанцам. Мне неважно, какие именно цели ты преследуешь, если все, что попытались до меня донести - правда. Я, - не хочу тебя потерять, потому что нашла вновь совсем недавно. - просто беспокоюсь за тебя.
И тут можно было бы сослаться на дочь, сказать, мол, она так к тебе привязалась, она нуждается в тебе, в твоем присутствии и тех непродолжительных, но неимоверно радостных моментах, когда вы проводите вместе время. Можно было бы, но врать конкретно сейчас я не хочу. А я бы соврала, если бы сказала именно это, потому что беспокойство в большей степени касается меня, касается моих чувств, которые определенно есть, но с которыми я до сих пор так и не смогла определиться.
Это похоже на острую, болезненную необходимость в этом парне. Это, если так посудить, необходимостью и является. Это никогда, кажется, не перестанет ею быть.
- Будь осторожен, - не только во всем, что касается Легиона, а в принципе. - раз уж врагов действительно так много. - хотелось бы верить, что прозвучало это так же искренне, как и планировалось, но обыденный тон, наверное, все испортил.

Я замолкаю и несколько долгих секунд смотрю на парня, взгляда не отвожу, всматриваюсь в глаза, поблескивающие под теплым светом потолочных ламп, и не понимаю толком, в какую именно сторону отклоняется чаша весов. С одной стороны, есть интуиция, дарованная Анубисом и говорящая о том, что все не так уж и просто, как кажется на первый взгляд. Джон выглядит расслабленным, спокойным и не обремененным никакими проблемами, способными доставить целую кучу неприятностей, вплоть до неизбежной смерти, но меня почему-то продолжают терзать смутные сомнения, напрямую касающиеся всей этой ситуации. Он что-то скрывает - чувствую. Он не хочет об этом говорить, а я, если так посудить, не имею права выпытывать, потому что не являюсь тем человеком, которого должна волновать жизнь Кестлера. Ровно так же, как его не должна волновать моя жизнь. Каждый сам по себе. Каждый сам за себя - и в этом нет ничего удивительного, ничего постыдного или ужасающего. В этом есть исключительно здравый смысл, который в данный момент почему-то так сложно отыскать. Сложно выявить ту золотую середину, которая позволит расслабиться. А всему виной единственная и, пожалуй, главная причина: я не понимаю собственного отношения к парню, не могу понять - или принять - чувства, теплящиеся где-то внутри, отчаянно рвущиеся наружу, но из раза в раз на что-то натыкающиеся. Хочу расставить все по своим местам, разложить по полочкам и перестать терзаться никому не нужными сомнениями, но не могу. Сложно. Тяжело. Быть может, даже страшно.
С другой стороны, есть все еще спокойный и беспечный парень, который одним лишь своим видом позволяет перестать думать о самых скверных последствиях, размышлять над причинами собственных поступков и того, к чему они в конечном итоге могут привести. А еще он, вопреки всему, помогает таки расслабиться - пусть не так, как хотелось бы, но все-таки это лучше, чем совсем ничего, да?
Джон улыбается настолько открыто и мило, что невольно засматриваешься и взгляда отвести не можешь. Его улыбка слишком обезоруживающая, слишком добродушная и такая беззаботная. Наверное, даже нужная.
Непроизвольно улыбаюсь тоже, все-таки увожу взгляд в сторону, когда Кестлер подается вперед, дотянувшись до картошки фри. Слежу за его рукой, продолжаю улыбаться, но уже не так навязчиво, а потом тихо произношу:
- Хорошо.
Соглашаюсь и коротко киваю в знак подтверждения, но в голове упрямо вертится один единственный вопрос, на который слишком сложно найти ответ, а избавиться вообще не представляется возможным: "а кто сбережет тебя, если очередной пиздец решит подкрасться незаметно?" Актуальный вопрос. Хороший, но в то же время паскудный, потому что заставляет думать, заставляет анализировать и приходить к одному и тому же выводу: никто.
Становится немного проще, когда смотрю на улыбчивого парня. Не легче, но немного лучше, потому что мысли вдруг перестают вертеться, роиться и кусаться, оседают где-то на дне сознания и, хочется верить, останутся там хотя бы до утра. Сейчас уже почти ночь, пустые улицы и одинокие фонари - особенно в спальных районах - создают непередаваемую атмосферу покоя и безмятежности, потому не хочется нарушать это собственными терзаниями. Устала. Надоело. Разберусь со всем этим дерьмом завтра. Или никогда, потому что некоторые проблемы, вопреки устоявшимся мнениям, все таки могут разрешаться сами собой. Одно правильное слово, одно непреднамеренное действие, один неожиданный поворот - и все выворачивается наизнанку, меняется и перекручивается, а то, что буквально несколько часов назад казалось безнадежным и неразрешимым, вдруг распутывается в одночасье. Такое бывает. Возможно, в нашем случае произойдет то же самое.
- Нам пора по домам. Тебя подвезти?
- Подвези. - зачем отказываться, когда можно согласиться? - Кстати, - добавляю вдруг, когда уже из-за стола поднимаемся, а официантка, поглядывающая на нас якобы невзначай, старательно делает вид, что какие-то бумаги, лежащие перед носом, гораздо интереснее привлекательного парня. - заезжай завтра. Санни очень сильно хочет тебе что-то показать. И этим чем-то она прожужжала мне все уши, но так и не рассказала, что там. - на последней фразе хмыкаю и показательно глаза закатываю, вспоминаю, как дочь настойчиво ходила вокруг меня несколько дней, делала самое серьезное лицо и все пыталась узнать у меня, когда Джон появится. Он не появлялся, а она продолжала атаковать меня целым ворохом вопросов, на которые я не знала ответа.
Давно не видела ее такой радостной в присутствии кого-либо. Забавно наблюдать, как ребенок крепко привязывается к человеку, не подозревая при этом, что привязывается к родному отцу. Забавно, но в то же время ужасно пугающе, потому что неопределенность продолжает сдавливать нутро, а мысль о том, что в конечном итоге Джон может вновь уйти, не дает покоя.
Можно было бы считать, что именно в этом заключается весь смысл. Именно в этом скрыты причины моего странного поведения: я хочу, чтобы парень был рядом, потому что так будет лучше для нашей дочери, но боюсь, что в конечном итоге все станет только хуже. А еще боюсь признаться себе в том, что не только в дочери здесь дело.
Признаюсь, возможно. Но не сегодня.