Та порывистость, резкость, с которой Бьёрн садится — непросчитываемая переменная, к которой Кристиан никак не может привыкнуть, а потому наслаждается каждый раз неожиданностью ее проявлений: Бьёрн весь — один неукротимый порыв природной стихии, и его уже не остановить — это можно понять по улыбке, взгляду, по каждому движению. Кристиан и не собирается останавливать; лишь смотрит сверху-вниз, чувствуя себя истинным победителем, потому что может увидеть в темнеющих от возбуждения голубых глазах напротив, как трещит и разваливается на куски чужой самоконтроль, будто лед на реке трескается по весне.
Все происходящее столь же знакомо, сколь забыто, и Форд нежится в чужих прикосновениях, прижимается ближе, — живот к животу, грудь к груди — пока Дальберг утыкается в его шею, пока гладит спину жадными до прикосновений ладонями. О, он еще помнит, насколько ненасытным может быть тот, и от одних воспоминаний пересыхает горло от острого желания, больше похожего на жизненно необходимую потребность.
Пальцы путаются в светлых волосах, — слишком длинных на его вкус — давят на затылок, заставляя сильнее прижимать губы к шее, которую бесстрашно выставляет напоказ, чуть запрокидывая назад голову, чтобы обеспечить лучший доступ к бледной коже. Кристиан может чувствовать, как лопаются капилляры под натиском чужого рта и зубов, а потому блаженно улыбается и едва слышно стонет; поцелуи становятся настойчивее, болезненнее, и от этого темнеет в глазах. Но этого все еще мало. Впрочем, Форд более чем уверен, что Бьёрну происходящего тоже недостаточно. По крайней мере раньше ему всегда хотелось большего.
Он прижимает его к себе сильнее, сдавливая ребра, того и гляди затрещат, и Кристиан воспринимает это как еще одно выигранное сражение в их бесконечной войне. Губы находят губы, повинуясь старой, еще не изжившей себя мышечной памяти, и язык Бьёрна все такой же жесткий, не терпящий неповиновения, как и раньше, и по-прежнему стремится облизать весь рот изнутри разом и заодно достать до гланд, заставляя задыхаться от недостатка кислорода. Форд позволяет вылизывать свои десны, чувствуя, как легкие начинают гореть, требуя сделать вдох, но не обращает на это внимание, только тихо стонет в чужой рот, пока чужие сильные пальцы продолжают ощупывать его тело, кажется, в поисках каких-либо появившихся за годы разлуки изменений. Сам же он никак не может оставить в покое чужие волосы, играясь с ними, то и дело дергая, наматывая на фаланги; отчасти потому, что еще не готов узнать о новых шрамах, которые не успел заметить. Ему хочется побыть в неведении хотя бы эту ночь, не думать о чужих страданиях хотя бы сейчас.
Руки Дальберга добираются до его штанов, и Кристиан нетерпеливо ерзает, дрожа от предвкушения; брюки мокрые, но ему абсолютно плевать, ему было куда холоднее, и сейчас вообще не до этого, когда чужие горячие губы так бережно скользят по скуле, опускаясь к самому ее краю. Но Бьёрн не был бы Бьёрном, если бы не стал волноваться о совершенно не тех вещах.
— Ты мог их снять в самом начале, — с легкой издевкой отвечает Кристиан и хмыкает, упираясь ладонями в грудь Дальберга и отталкиваясь от нее, чтобы выпутаться из стальных объятий; получается у него лишь потому, что ему позволяют слезть с чужих колен, и это немного обижает: видимо, Бьёрн все еще слишком хорошо контролирует себя, раз дает возможность перекатиться на свободную половину кровати, чтобы стащить с себя брюки вместе с нижним бельем, что Форд и делает, не испытывая никакого стеснения в отношении своей наготы, но смущаясь неидеальности внешнего вида.
— Знаешь, а твоя одежда ведь тоже промокла, — лукаво замечает Кристиан, и ловкие пальцы тянутся к чужой ширинке, с которой расправляются на удивление быстро; он стягивает с Дальберга джинсы, избавляет его от белья, уравновешивая количество одежды, оставшейся на них. Однако возвращаться на чужие колени не спешит — целует только что обнаруженный новый шрам в низу живота, прямо возле соблазнительно выпирающей тазовой кости, которую чуть прикусывает сразу после того, как вылизывает языком выступающий над идеально ровной поверхности коже узловатый рубец — откровенно дразнится.
И поднимает голову, смотрит в лицо Бьёрна, и во взгляде его трудно различимый ворох эмоций: жалость, потому что новых шрамов на чужом теле слишком много; возбуждение, потому что тот, кого он желает больше всего на свете в этот момент так близко и так не против удовлетворить его желания; озорство, потому что он уже знает, что сделает дальше; страх, потому что утром его наверняка оставят, ведь больше не останется причин, чтобы терпеть его присутствие рядом.
Кристиан цепляется пальцами за чужие бедра, спускаясь еще ниже; он знает, что стоит Бьёрну захотеть, нелепые попытки удержать его на месте не будут ничего значить, с его-то силой, но он также знает кое-что более важное: каждое слабое место на теле Дальберга, каждую точку, надавив на которую можно получить желаемое. И еще лучше он знает все способы, воспользовавшись которыми, можно заставить его стонать и комкать простыни. Поэтому Форд берет его член ртом резко, глубоко, буквально насаживаясь на него глоткой. О, он заставит его забыть о своем чертовом контроле, чего бы ему это не стоило.

Кристиан наслаждается ситуацией, даже не пытаясь скрывать того, насколько сильно ему нравится чувство контроля, подтверждаемое этими хриплыми, становящимися все более громкими стонами, напряженными мышцами живота и бедер, скомканными простынями, зажатыми между пальцев. Бьёрн выгибается под ним и не пытается сделать ничего, чтобы освободиться — разве не это главная награда? И Форд делает все, чтобы этот приз достался ему однозначно, вспоминает каждое движение губами, языком, головой из прошлого, которые нравилось Дальбергу, применяя весь свой опыт, чтобы заставить этого внешне грозного и неприступного медведя срываться на грозное, перевозбужденное рычание.
О, Кристиану кажется, что можно кончить только от этих утробных урчащих звуков, вырывающихся изо рта Бьёрна, когда того настигает оргазм — счет на сегодняшнюю ночь открыт, и преимущество в виде выигранного первого раунда на стороне Форда. Не то чтобы кто-то вел счет.
Он плотоядно облизывается, наблюдая за тем, как рвано вздымается грудь Дальберга, как взгляд его кажется затуманенным, как алый язык облизывает пересохшие от стонов губы, и на мгновение Кристиана посещает мысль, что все происходящее сейчас — ирреально, очередная наркотическая иллюзия, созданная его воспаленным, прожженным кокаином воображением. Бьёрн не может смотреть на него с такой смесью возбуждения и нежности; не может рвать простыни от переполняющих эмоций, чтобы не сорваться и не сжать чужое тело, дробя кости слишком сильным захватом; не может быть рядом и вести себя так, словно не было двух с половиной лет разлуки.
Но Дальберг тянется к нему, притягивает его к себе за подбородок и целует так нежно, почти трепетно, что это никак не может быть иллюзией: его иллюзии бесплотны, от них не пахнет сексом и потом, они не могут целовать с таким явным собственническим желанием перемешанным с почти физически ощущаемым страхом сделать больно. Но Бьёрн не может больше быть рядом с ним, не может больше этого хотеть.
Кристиан путается в своих мыслях, как в смятых простынях по утрам, и спотыкается, не понимая, зачем его собственная голова шутит с ним настолько злые шутки. Ему кажется, что у него рак головного мозга: в этом случае могут быть очень реалистичные тактильные галлюцинации, но на языке горчит вкус чужой спермы, такие любимые губы целуют его лицо, а жадные беспорядочные прикосновения плавят кожу везде, куда дотягиваются. И этого так мало, так чертовски мало...
Форд резко отстраняется, упирается ладонями в грудь Дальберга, удерживая его на расстоянии вытянутой руки — просит держаться на таком расстоянии; ему всего лишь нужно восстановить дыхание, нужно разобраться насколько реально происходящее, нужно... Где-то под линией жизни заполошно бьется сильное, безгранично сильное сердце, и Кристиан смотрит в глаза напротив, все еще не решаясь признаться в своей слабости даже чертовой иллюзии, если это, конечно, иллюзия.
Его руки скользят с груди вверх, по шее, обхватывают скулы — ладони чуть царапаются об отросшую щетину, которая делает его только привлекательнее, — и сжимаются, словно не хотят позволить отвернуться.
— Бьёрн, — он называет его по имени редко, когда происходящее слишком серьезно или когда слишком зол; ему так хочется спросить настоящий ли он или результат издевательства мозга, но лишь облизывает губы. В конце концов, это неважно. Он не собирается упускать свой шанс, не в этот раз.
— Бьёрн, — повторяет Кристиан, заново пробуя каждую букву на вкус; на норвежском это имя звучит совершенно по-особенному, хоть и получается больше хрипеть, чем говорить нормальным тоном.
— Пожалуйста, Бьёрн, — молит Форд, прежде чем прижимается в страстном, ненасытном поцелуе, буквально совершая захват чужого рта.
Он не уточняет, о чем молит, но Дальберг поймет и так; только Дальберг и сможет понять его совершенно ненормальную, мазохистическую потребность ощущать чужую властную силу, способную принудить его к чему угодно; жесткие укусы, раздирающие плоть до крови; стальную хватку на тазовых костях, так приглянувшихся Бьёрну еще в самом начале их отношений.
Ему просто необходимо почувствовать все это, чтобы понять, что все происходящее реально. Что он все еще ему нужен, хотя бы на эту ночь.

Это похоже на полнейшее безумие, ненормальное по своей природе наваждение, но Кристиан чувствует, как наслаждение перемешивается с такой сладкой, казалось бы, давно позабытой, болью, когда Бьёрн вцепляется в него жесткими, грубыми пальцами, притягивая к себе еще ближе, вжимая в свое тело, оставляя синяки, что расползаются от его прикосновений. Он не знает больше никого, кто настолько бы хорошо понимал его потребности, кто вообще бы знал о них; чужие такие родные и такие по-прежнему ненасытные пальцы скользят по его телу, и вдоль траектории их движения в разные стороны разбегаются мурашки, заставляющие едва заметно дрожать. Бьёрн сжимает его бедра, так сильно, жадно, беспрекословно, требовательно тянет на себя еще ближе, словно ему все еще недостаточно, и кусает губы — то, с какой ненасытностью его зубы впиваются в чужой рот слабо можно назвать поцелуем. Но Кристиану нравится: он чувствует себя желанным, долгожданной наградой, сочной сахарной косточкой, которую сейчас раздербанят острые клыки от всепоглощающего голода, в пламени которого горят они оба. Впрочем, иной участи они и не хотят.
Рот наполняет солоноватый привкус крови, и Форд болезненно шипит, когда чужой язык проходится по только-только появившейся ранке; Дальберг вылизывает его кровоточащие губы обстоятельно, с педантичной тщательностью, чтобы перейти ниже, когда Кристиан запрокидывает голову назад, чувствуя, что может потерять сознание, если не сделает пару вдохов. Голова кружится, рот сохнет от стонов, в которых перемешиваются сетования на боль и возбужденные просьбы не останавливаться: Бьёрн покрывает собственническими метками-засосами все обнаженные участки тела, до каких только может дотянуться.
Кристиан судорожно сглатывает, выгибаясь еще сильнее, откровенно пошло, чувствуя, как болезненно натягивается кожа на двигающемся кадыке. Дальберг сжимает его еще сильнее, не щадит, когда зажимает куски кожи между зубами, будто стремится оторвать их и проглотить, а Форду не остается ничего, кроме усиливающихся стонов и какого-то нетерпеливого возбуждения, заставляющего чуть ли не ерзать на чужих коленях, вцеплясь ногтями в плечи, чтобы удерживаться на месте под напором этого жадного, явно не собирающегося останавливаться рта.
Тело начинает ощутимо ныть в тех местах, где сейчас наливаются синим гематомы — такое забытое ощущение родом из прошлой жизни — и утром Кристиан явно будет жалеть о том, что раздраконил Дальберга, однако сейчас ему хочется большего, ему хочется чувствовать его в себе, ему хочется, чтобы он проглотил его полностью, навсегда сделав своей неотъемлемой частью, чтобы нельзя было уже избавиться.
Ладони Бьёрна такие горячие, сильные, желанные скользят по животу, ребрам, плечам, словно проверяют на ощупь каждую свою метку, что уже успели поставить, а после через предплечья и локти скользят по запястью к ладоням; пальцы их переплетаются так крепко, что на мгновение Кристиану кажется, будто кости рассыпятся в труху прямо под кожей, но все равно сжимает руки Дальберга в ответ, подчиняясь его желаниям. В конце концов, послушные мальчики всегда получают больше подарков, не так ли?
Бьёрн заводит его руки за спину, и плечевой сустав отзывается резкой острой болью, из-за неожиданности которой Кристиан морщится и прикусывает губу, вновь раздирая ранку, оставленную после яростных поцелуев. Каплю крови, выступающую на поверхность нежной, припухшей кожи, слизывает Дальберг, не скрывая улыбки, и только за одну эту улыбку: опьяненную, раскрепощенную, довольную, Форд готов терпеть и ноющую боль в плечах, и необходимость носить рубашки застегнутыми на все пуговицы.
Бьёрн выглядит обманчиво расслабленным, когда произносит два заветных слова, которых так не хватало, заставляющих поверить в реальность происходящего. Бьёрн обманчиво нежен, несмотря на крепкий захват: Форд пытается проверить, можно ли вырваться, но ему не дают даже дернуться, — это возбуждает еще сильнее, и он лишь шалело улыбается, чувствуя, как трескаются искусанные сухие губы.
Дальберг целует плечи, и даже не кусается, а Кристиан замирает, внутренне напрягается, ощущая, как натягиваются, звеня, нервы: он слишком хорошо знает привычки Бьёрна, чтобы купиться на такой резкий переход от страсти к нежности, чтобы не понять, что это лишь подготовка, своего рода извинение за то, что он сделал и еще сделает. Но все равно не ожидает того, как бережные касания внезапно сменяются укусом и рычанием, а Дальберг входит в него резко, жестко, заставляя давиться воздухом от острой боли, от которой на мгновение темнеет в глазах.
Бьёрн держит его крепко, даже слишком, берет грубо, будто насилует, с такой яростью, что на мгновение Кристиану кажется, что сразу после секса его закопают под ближайшей клумбой. Но даже тогда он не боится, четко понимая где-то в глубине своего подсознания, что стоит ему попросить, и Бьёрн остановится. Вот только ему не хочется, чтобы он останавливался, потому лишь зажмуривается от нахлынувших разномастных ощущений и стонет откровенно, искренне, ни капли не стесняясь, лишь желая поощрить Дальберга, дать понять, что он все делает превосходно.
Сердце заходится в бешеном ритме, вот-вот грозясь разорваться от переполняющих эмоций и остановиться в этот раз уже навсегда — не самая ужасная смерть, стоит признать. Но Бьёрн ускоряется, прекращая сдерживаться от слова совсем, впивается зубами в шею, заглушая собственный рык, и Кристиан почти кричит, сам не зная из-за чего: тягучей, пульсирующей боли или внезапно обрушивающегося оргазма. Он коротко дрожит, чувствуя, как пот со лба затекает на веки, как напряженные мышцы будто вибрируют, требуя немедленного расслабления. Но они могут подождать, пока он переведет дыхание, пока Бьёрн, по своему обыкновению уткнувшийся лицом в его плечо, восстановит дыхание. В прошлой жизни Кристиан бы просто прижал его к себе, позволяя пальцам путаться во влажных от пота светлых прядях, но сейчас он обездвижен, как того все еще хочется Дальбергу, по-видимому.
То, насколько этот секс вымотал его и морально, и физически, Кристиан понимает, лишь когда Бьёрн укладывает его на себя, откидываясь на спину. В свои лучшие дни Форд просто попросил перевести дух и, быть может, закинулся кокаином, однако сейчас, оказавшись прижатым к мощной, накаченной груди Дальберга, он чувствует, как глаза слипаются сами собой. Освобождая начинающие неметь руки и смещаясь чуть вбок, Кристиан устраивает голову на плече Бьёрна, вклиниваясь своим плечом в область подмышки; закидывает ногу на его бедра, рукой перехватывает грудь, словно боится, что тот может уйти, пока он спит. И засыпает, улыбаясь, потому что впервые за два с половиной года чувствует этот терпкий, древесный, ни с чем не сравнимый запах рядом с собой. Так для него пахнет дом, куда он впервые возвращается спустя долгое время, а потому спит без кошмаров и снотворного — невиданная редкость.
Однако просыпается привычно рано и привычно первым.
Ему не хочется будить Дальберга, не сейчас: страх увидеть, как он начнет в спешке собираться, как будет придумывать поводы, по которым не может остаться на завтрак, слишком силен, а потому Форд лишь выскальзывает из постели, укрывая Бьёрна одеялом и едва сдерживает стон, когда пытается размять руки. Плечевой сустав отзывается ноющей, монотонной болью, и Кристиан закусывает губу, о чем тут же жалеет — это тоже вызывает боль. Шея чешется, но едва он касается ее, как чувствует жжение: под ногтями остаются частички засохшей крови — Дальберг верен своим привычкам, и это вызывает лишь приступ нездоровой нежной ностальгии, но никак не раздражение.
Раздражение вызывают семь пропущенных звонков от матери.
Форд вздыхает и достает из верхнего ящика прикроватной тумбы пузырек без опознавательных знаков, в котором хранит свои антидепрессанты. Глотает таблетку насухую, даже не запивая водой, отходя к окну, на подоконнике которого стоит пепельница и лежат зажигалка с открытой пачкой сигарет. Он распахивает окно и бросает тревожный взгляд на Бьёрна, — все еще спит — прежде чем набирает номер матери. Трубку берут после второго гудка.
— Кристиан Александр, ты что, снова сидишь на этой дряни?! — Форд морщится, когда слышит свое полное имя — спасибо отцу, решившему, что будет забавно сделать вторым именем сына свое собственное; наследственность и все такое. Голос Ингрид Форд звучит яростно, но ее сыну не составляет труда угадать среди грозности проскакивающие нотки истерической паники: зачастую мать слишком большое значение придает событиям, происходящим в его жизни.
— И тебе доброго утра, мама, — чуть устало говорит Кристиан, стараясь не быть слишком громким; щелкает зажигалкой и делает первую затяжку, выдыхая дым на улицу — Бьёрн не любит, когда он курит, хоть никогда и не упрекает в этом. — С чего ты взяла, что я снова употребляю кокаин? — старается говорить нейтрально, спокойно, но все же закатывает глаза; и мать это чувствует, кажется.
— Ты привел кого-то себе в номер и выглядел подозрительно, — она даже не пытается скрывать того факта, что подкупила кого-то из обслуживающего персонала отеля. — Ведь знала же, что нельзя отпускать тебя одного так далеко. Знала же, что ты сорвешься. А теперь ты еще застрял там. Мой бедный мальчик, — на этих словах голос ее теплеет, а Форд лишь морщится: мышцы неприятно тянет.
— Тебе пора перестать тратить деньги на подкуп персонала. Они много что могут придумать, чтобы выжать из тебя побольше. Ушлые ребята, — ее забота действительно напрягает, до зубного скрежета. — И я не употребляю. Ты просто снова себе накручиваешь. Себя не жалко, так хоть отца пожалей: наверняка выслушивает эти бредни про мои кокаиновые запои на берегу моря, — Кристиан фыркает, прекрасно осознавая бредовость всего им сказанного: он бы не стал принимать кокаин только чтобы понежиться на пляже; он вообще ненавидел нежиться на пляже из-за чертового песка, залезающего повсюду, или камней, по которым неудобно ходить и на которых больно лежать.
— Это тебе стоит пожалеть и меня, и отца! Ты знаешь, что можешь не пережить еще один такой запой! Это не очередная твоя идиотская подростковая забава, Кристиан! Не розыгрыш профессора в университете, не баловство травкой на территории кампуса! Твое сердце не выдержит очередного марафона с кокаином и алкоголем! Помнишь, что сказал врач? — в голосе Ингрид тотальное, всепоглощающее беспокойство: никак не может забыть тот день, когда ей сообщили, что ее сын, ее бесценный мальчик, потерял сознание сразу после окончания слушания по делу Реймондов, а после пережил клиническую смерть. Кристиан же ее волнений по данному вопросу не разделяет, лишь испытывает усиливающееся раздражение.
— Пожалуйста, мама, прекрати эксплуатировать эту тему! Мое сердце не билось каких-то две минуты! Я даже умереть толком не успел! Все уже давно в порядке, — его голос срывается на несколько тонов выше, но он тут же замолкает и испуганно смотрит на Бьёрна — все еще спит. Продолжает говорить намного спокойнее. — Я не собираюсь умирать в проклятой Греции, ты слышишь меня? Так что прекрати волноваться и следить за мной. Я давно вырос. Все в порядке, мам. А теперь мне пора идти, передавай привет папе, — он сбрасывает звонок и чуть не выбрасывает телефон из окна: его мать так просто не сдастся, не в этом случае. Пожалуй, ей не стоит знать, что я все же сорвался. И опять связался с Бьёрном. Иначе в покое точно не оставит, Кристиан делает еще несколько затяжек, а после тушит окурок и оставляет окно открытым.
Дальберг все еще спит, так что Форд решает принять душ до его пробуждения, а заодно оценить масштаба нанесенного ущерба — аптечка явно оскуднеет сегодня.

Дверь в ванную комнату не закрывается: замок выбит, но на это наплевать, ровно как и на то, сколько денег решит содрать администрация отеля за порчу имущества. Так что Кристиан лишь прикрывает дверь, не боясь того, что Бьёрн может зайти; в глубине души надеется на то, что Бьёрн зайдет, если проснется, пока он будет мыться. Отражение в зеркале предсказуемо не радует и радует одновременно: засохшая кровяная корочка на укусе на шее, множество засосов, превратившихся в кровоподтеки, на теле везде, где только Дальбергу удалось дотянуться своими зубами прошлой ночью — все это вызывает давно позабытое противоречивое по своей сути трепетное чувство, заставляющее касаться границ особенно крупных синяков с болезненно зашкаливающей нежностью.
Ему кажется, что могло быть намного хуже, — бывало намного хуже — а потому не видит ничего ужасного в синяках, с которыми отлично умеет управляться. Вот только тело все равно ноет и ломит, и Форд даже шипит, пока принимает душ, когда вода попадает на открытую рану на шее или слишком сильный напор бьет по едва-едва сформировавшимся синякам. И не может сдержать улыбки, возвращаясь мыслями в то счастливое время, когда подобные проблемы с постоянно обновляющимися синяками были частью повседневности.
В аптечке находится все необходимое: Кристиан давно привык собирать в нее как можно больше широких пластырей, мазей от синяков и всего, что могло пригодиться человеку, постоянно живущему с кем-то, вроде Бьёрна. Привычка осталась даже после того, как Бьёрна уже не было, несмотря на то, что только ему дозволялось оставлять подобные метки на теле Форда в таком количестве, расписываться своими прикосновениями на коже, чтобы другие видели, кому Кристиан принадлежит на самом деле.
Он обрабатывает укус на шее (кажется, наливающиеся кровью следы от зубов можно использовать вместо стоматологической карты на случай какого-нибудь уголовного расследования) и особо крупные синяки мазью, приклеивает марлевую повязку пластырем, закрывая ею разодранную зубами кожу — больше для Дальберга, привыкшего упиваться периодически накрывающими особенно сильно приступами вины, чем для реальной необходимости. Сбривает начинающую колоться рыжевато-русую щетину. Повязывает большое махровое стерильно белое полотенце на бедрах, впрочем, держащееся скорее на честном слове, чем на тазовых костях, тоже покрытых иссиня-черными синяками. Приглаживает волосы, запуская в них пятерню, которые все равно слегка вьются на концах и ложатся легкой волной.
Босые ступни шлепают по полу, когда он выходит из ванной; на лице сама по себе расцветает счастливая улыбка, и от одной только мысли, что тут, совсем рядом, в теплой постели лежит Бьёрн, к которому можно прижаться, чтобы ощутить жар кожи, услышать сонное бормотание, оказаться погребенным в объятии сильных, но таких нежных рук, появляется замечательная причина, чтобы жить.
И замирает в середине комнаты, когда видит пустую кровать; одеяло небрежно отброшено в сторону, и нигде нет ни одежды, ни обуви Дальберга.
Кристиан резко оборачивается, надеясь, что он просто встал, чтобы попить или решил напугать его, но комната пуста. В номере только он — гордый носитель синяков и укусов, теперь воспринимающихся какой-то изощренной формой издевательства, плевком в сторону прошлого, которое — прошлая ночь, а точнее, сегодняшнее утро — уже никогда не вернуть.
К горлу подкатывает тошнота, вызванная даже не голодом, нет, разочарованием, потому что сколько бы он не убеждал себя в том, что именно этим все и закончится, что Бьёрн уйдет, оставив его в одиночестве, — снова — где-то глубоко внутри Кристиан ожидал того, что Дальберг останется. Найдет хоть какую-то причину, чтобы остаться. Но, видимо, не находит.
Что ж, по крайней мере мне не пришлось смотреть на это еще раз, с отчаянным облегчением думает Кристиан, подходя к кровати крадучись, будто в любой момент из-под нее может вылезти монстр и накинуться на него. Вот только не монстр его страшит, давно уже нет. Большая часть его страхов давно притворена в жизнь, некоторые даже дважды.
От подушки пахнет Бьёрном, как и от порванной простыни, и скомканного одеяла. Форд садится на матрас, который чуть проседает под его весом, и касается еще теплого постельного белья, чувствуя, как что-то внутри обрывается, как сердце начинает биться быстрее, словно желает вырваться из грудной клетки. Он падает спиной назад, раскидывая руки в стороны и закрывает глаза, делает несколько глубоких вдохов, стараясь задерживать воздух в легких как можно дольше, стараясь задержать внутри себя хотя бы его запах — то малое, что ему остается.
Солнце светит в глаза, и Кристиан накрывает их рукой, которую укладывает сгибом локтя на лицо; ему кажется, что если дышать чаще и глубже, если посильнее зажмуриться, если представить себе, что в ванной шумит вода, то может показаться, что Бьёрн не оставил его — снова — всего лишь пошел принять душ. А если достать кокаин из заначки, то даже представлять будет не нужно: он давно уже поднаторел в реалистичных иллюзиях, заставляющих получить хоть малую толику того, что никогда уже не будет ему принадлежать.
А если уйти в кокаиновый запой, то можно даже подохнуть, язвительная мысль проносится в его голове, но не кажется бредовой: в конце концов, он должен был умереть полгода назад, в одном из коридоров здания суда. Вот только он все сделал неправильно, снова все испортил по своему обыкновению, как испортил и в этот раз. И чего он не может делать, так это винить Дальберга за то, что тот решил оставить его. Наверное, на его месте он бы поступил также. Наверное, так даже лучше: он ничего не сможет испортить, если портить будет нечего.
Длинные пальцы скребутся по простыне, комкая ее, сжимая до белеющих костяшек. Если очень хорошо постараться, можно даже заснуть, представляя, что по пробуждению Бьёрн будет снова рядом, снова даст еще один шанс.

Отредактировано Christian Ford (22.02.2018 17:40:03)

Кристиан практически начинает дремать, когда дверь открывается, впуская в комнату запах кофе и выпечки; он медленно, будто не веря в произошедшее, убирает руку и лица и поворачивает голову в сторону входа, не веря собственным глазам: перед ним стоит Бьёрн — во плоти, не какая-то иллюзорная подделка, созданная его воспаленным разумом под действием кокаина подделка — с несколькими стаканами кофе и пакетом с чем-то сдобным в руках. Он не совсем понимает, как так происходит, что Дальберг возвращается, когда уже почти получилось смириться с его уходом, однако старается не подавать виду. Привстает на локтях, стараясь скрыть под скептицизмом голоса облегчение и радость.
— Ты же знаешь, что можно было просто заказать завтрак в номер с помощью телефона, да?! — спрашивает Форд, и его брови поднимаются вверх, когда он, абсолютно неуверенный в положительном ответе, соскальзывает с кровати, чтобы подойти к Бьёрну, уже поставившему, очевидно, их завтрак на кофейный столик.
— Сегодня я люблю латте, но и капучино сойдет, — пожимает плечами Кристиан, называя вид напитка, не присутствующего среди перечисленных из банальной вредности, слишком довольный, чтобы устраивать сцену из-за неправильного кофе; на самом деле, для него нет абсолютно правильного кофе: его предпочтения мотает из стороны в сторону похлеще, чем корабль во время бури — все зависит от времени суток, усталости и банального настроения. На самом деле, ему абсолютно плевать, какое там кофе принес Бьёрн: куда больше волнует тот факт, что он вернулся. Форд закусывает ноющую нижнюю губу и вместо того, чтобы взять один из трех оставшихся стаканов — один из них берет Дальберг — смотрит, будто завороженный, на то, как сильные пальцы Бьёрна обхватывают стакан, как дергается кадык, когда он глотает, как четкими ярко-черными росчерками выделяются татуировки в виде рун на предплечье, которых не было, когда они были вместе. Два с половиной года назад.
Кристиан не собирается бороться со своим любопытством, даже наоборот: подходит к Дальбергу, и пальцы его скользят по незнакомым символам на коже, обводя каждый из них.
— Что они значат? — спрашивает Форд, чуть склоняя голову набок, и в глазах его можно четко читать неподдельный интерес: ему и правда хочется знать каждую мелочь, что приобретает для Бьёрна особенное значение за время их разлуки, начиная татуировками и заканчивая новыми любимыми фильмами и книгами.
Его пальцы продолжают скользить по чужой руке, но уже давно минуют локоть, ползут вверх по плечу, переходя на шею, обхватывая ее, удобно устраиваясь на затылке. Он отводит руку со стаканом куда-то вниз, чтобы не мешалась, чуть привстает на цыпочки и прижимается губами к губам Бьёрна, еще хранящим горьковатый привкус американо. Ему просто нужно убедиться, что он настоящий, что он действительно вернулся, что он стоит так близко, что действительно можно запустить руки под футболку, прикоснуться подушечками пальцев к тут же напрягшимся мышцам пресса, чуть царапая их ногтями.
Кристиан улыбается во время поцелуя, совершенно не пытаясь удержать полотенце, соскальзывающее на пол. Лишь ближе прижимается к такому любимому, желанному телу, чувствуя, как усиливается возбуждение, из-за которого он очень даже не прочь повторить их прошлую ночь. Более того: жаждет этого.

Его пальцы такие теплые и знакомые касаются скулы так нежно и мягко, то ли боясь порезаться, то ли — сломать, и этот выверенный самоконтроль при касаниях до боли знаком и, пожалуй, порой раздражающе неуместен, хотя сейчас от этого болезненно замирает сердце под клеткой из ребер. Кристиан не задает больше вопросов касательно татуировки не потому, что ему не интересно, — выведывать все самые страшные тайны Дальберга было одним из постоянных стремлений во время их отношений — а потому что его взгляд на какое-то мгновение стекленеет, прежде чем он отвечает коротко и по-официальному сухо. Форду не нужно много намеков, Форд понимает и так, что Бьёрн носит на своей коже имена мертвецов, и от этого отчего-то не по себе.
Ему думается, что он успеет узнать подробности позже, когда его захотят просветить; если его захотят просветить. Ему думается, что он бы, наверное, не удостоился подобной чести: погибающие от передоза наркоманы вообще мало годятся на роль тех, чьи имена набивают на своей коже не смывающимися чернилами. Это, наверное, справедливо, но все равно ощущается горечью, застрявшей в глотке.
Бьёрн первым разрывает поцелуй и выглядит при этом будто самодовольный кот, которому перепал огромный кусок свежей рыбы и долгое чесание за ушком: в уголках век собираются мелкие мимические морщинки от немного лукавого прищура, а губы едва заметно изогнуты в улыбке, которую Кристиану хочется распробовать на вкус повнимательнее, однако Дальберг, кажется, всерьез настроен прекратить поцелуи, чем вызывает острый укол раздражения и сомнений.
— Я не хочу есть, — равнодушно пожимает плечами Форд в ответ на просьбу Бьёрна и ни разу не лукавит: он никогда не был зациклен на пище, что в последние годы несколько усугубилось — еще одна проблема, вызванная кокаином и природной склонностью забыть про еду, когда есть вещи намного интереснее. Однако все равно идет и выбирает среди принесенных стаканов капучино.
— О, ни в чем себе не отказывай, — труднорасшифровываемым взмахом кисти указывает в сторону ванной комнаты, выбирая среди выпечки булочку, которая бы выглядела наиболее привлекательно, чтобы после вонзиться зубами в мягкое, еще тепло, воздушное тесто. И выглядит так, словно смирился с тем, что его променяли на душ и даже с собой не позвали.
По факту, едва из ванной раздается шум воды, Кристиан тут же откладывает завтрак и тихо проскальзывает туда, аккуратно открывая разломанную дверь и стараясь не издавать лишних звуков. Хотя, зная рефлексы Бьёрна, неудивительно, если он чувствует происходящее вторжение, однако вида не подает, даже не поворачивается, позволяя оценить вид своей спины с четко двигающимися лопатками, литыми мышцами и широкими плечами.
Дверь в душевую открывается с тихим шорохом уплотняющих резиновых прокладок.
Утыкаться в соблазнительно пахнущую ямочку на затылке Дальберга с закрытыми глазами, чтобы вода в них не попадала, получается естественно, словно дышать; губы касаются выступающих шейных позвонков, покрывая их быстрыми поцелуями. Он словно отстукивает ими сигналы SOS на азбуке Морзе: три коротких, три длинных, три коротких. Руки в этом время скользят по талии, косым мышцам живота, обхватывая его торс и устраиваясь на тазовых костях, прижимаясь ближе, не стесняясь своего увеличивающегося возбуждения, которое Бьёрна наверняка может чувствовать.
— Хочешь, я тебе помогу? — тихо шепчет Форд ему на ухо, а после облизывает мочку, пока пальцы скользят чуть ниже, обхватывая чужой член и чуть сжимая его, начиная двигаться возвратно-поступательно. Губы же скользят по позвоночнику ниже, выцеловывая и облизывая каждый выпирающий бугорок, изучая на ощупь каждый новый шрам, которых на спине обнаруживается не меньше, чем на груди, отчего лоб прорезает хмурая морщинка. Дальберг на вкус все такой же терпкий, и Кристиан будто не может насытиться привкусом этой кожи на своем языке, продолжая вылизывать чужую спину, иногда игриво прикусывая кожу зубами. Ему хочется насладиться происходящим на несколько лет вперед на тот случай, если больше такого шанса не представится. И он наслаждается.

Бьёрн не сопротивляется, о нет, лишь упирается ладонью в стену перед собой, и практически можно ощутить дрожь, пронзающую его тело — признак того, что Кристиан все делает правильно (только от одного этого осознания срывает крышу). И потому Кристиан продолжает, не отрывая губ от чужой спины, которой так чертовски мало и одновременно много, потому что не получается обхватить всю поверхность мокрой, горячей кожи за один огромный поцелуй, а оттого губы мечутся от лопаток к линии позвоночника, от основания шеи к плечам, и движения эти кажутся хаотичными, в отличие от уверенных фикций руками: ладони все еще помнят жар чужого тела, словно не было этих лет, а пальцы до сих пор вслепую способны нащупать каждую точку, с помощью которой можно вызывать стон.
Форд пользуется своими знаниями, восстающими из пепла памяти с такой легкостью, словно от них никто никогда не пытался избавиться, и Дальберг содрогается в его руках от экстаза, ощущающийся почти с таким же ярким удовольствием, как и свой собственный.
Вода стекает по лицу, затекает в рот, искажающийся самодовольной ухмылкой: Кристиан наслаждается каждым мгновением своей власти над Бьёрном, и одно осознание того, сколько много он может сделать с ним одной лишь рукой, заставляет голову кружиться. Или все дело в голоде и нервном истощении? Неважно, на самом деле. Важны только эти яростные губы, что обрушиваются на него подобно стихийному бедствию — прекрасному в своей неотвратимости и беспощадности. Дальберг целуется с едва ощутимой досадой, словно пытается уровнять их счеты в какой-то бесконечной игре, первый раунд которой они начали так давно, что уже и не упомнить, в какой конкретно момент таймер начал отсчитывать время, и Форд смеется прямо в раскрытые губы, отчего они стукаются зубами.
Бьёрн толкает его к стене — мокрой, холодной, остро упирающейся в лопатки — и замирает, рассматривая деяния губ и зубов своих, совершенные прошлой ночью, отчего Кристиан недовольно скалится: ему не хочется видеть жалость, промелькнувшую во взгляде Дальберга, она ему не нужна, не от него уж точно. Форд чуть дергается, не желая быть статуей в музее, на которую нужно пялиться, но желая чужих действий, какими бы они ни были. Главное — ощутить удовлетворение проклятой сосущей под ложечкой потребности вновь почувствовать требовательные касания и пропитанные животной страстью поцелуи. Наверное, он выглядит несколько жалко, когда смотрит с немой просьбой чего-то большего, хоть ему и хочется верить, что жалость его вид не вызывает.
Но Бьёрн улыбается, и в улыбке его можно разглядеть какое-то игривое предвкушение, когда он опускается перед ним на колени — от одного этого вида по спине пробегает дрожь. Кристиан закусывает губу и откидывает голову назад, насколько возможно, упираясь затылком в стену, когда чувствует жар чужого рта и бережно сжатые пальцы на своих бедрах. Он непроизвольно подается вперед и зажмуривается, погребенный под шквалом таких знакомых, но оттого не менее будоражащих ощущений; хватка на бедрах усиливается, и уже имеющиеся синяки отдают мучительно ноющей болью, но Форду плевать. Форд лишь тихо стонет, подаваясь вперед, теряясь в уверенных движениях и касаниях, и пальцы его путаются в чужих мокрых и слишком длинных волосах.
На какое-то мгновение ему кажется, что не остается ничего: ни будто бы отовсюду льющейся воды, ни скользкой плитки под лопатками, ни боли растерзанных в кровь губ. Есть только Дальберг, его крепкие горячие пальцы, его язык и рот, и Кристиан протяжно стонет, когда сдерживаться уже нет сил, а пульс зашкаливает, отдаваясь барабанным эхом в висках.
Колени предательски дрожат, и он опускается вниз, соскальзывая спиной по стене, вставая рядом с Бьёрном и смотря на свое отражение в темных провалах чужих зрачков, не пытаясь сдержать удовлетворенной улыбки. Это так похоже на их прошлое: совместные походы в душ по утрам, ненасытная жажда, которую никак не получается удовлетворить, атмосфера спокойствия и осознания правильности происходящего.
Кристиан тянется к Бьёрну, скользит подушечками пальцев по скуле, обводя контур губ.
— Это ты мне скажи, — хрипло отвечает Форд, мягко целуя Дальберга, заменяя банальные словесные благодарности, не отражающие полноты испытываемых им эмоций, но все же заставляя себя отстраниться, чтобы это не зашло слишком далеко. Снова. На коленях стоять неудобно. — Думаю, нужно найти тебе одежду. Посмотрим, что можно придумать, — говорит он, выходя из душа и взъерошивая волосы, из-за чего капли воды разлетаются вокруг. Кристиан даже не удосуживается вытереться или хотя бы прикрыться полотенцем — просто идет в комнату, открывает шкаф, пытаясь найти хоть что-то из своих вещей, что бы не расползлось на плечах Бьёрна.
— Наверное, можно попробовать это, — Форд вытаскивает одну из своих белых футболок, купленных еще до своего попадания в реабилитационный центр, и бросает ее на кровати позади себя, отправляясь на поиск джинс — брюки сразу отпадают, поскольку каждая пара является часть костюма и подогнана по его фигуре. Он не сразу замечает, что, пока он доставал футболку, из шкафа выпадает нераспечатанная упаковка с обычным узким галстуком, повязанным тонкой серебряной подарочной лентой. Обычным во всех смыслах: неизвестной фирмы, пусть и классического покроя и черного универсального цвета.
Кристиан, наконец, достает пару джинс, которые можно попробовать застегнуть на Дальберге — все же бедра у него не намного шире, чем у Форда, в отличие от плеч, и замирает, смотря на пол, где лежит злополучный галстук — давний подарок Бьёрна, который он зачем-то притащил с собой, совершенно точно не имея намерений хоть когда-либо его надеть. Лицо на мгновение каменеет, но тут же расслабляется.
— И вот это, — он протягивает одежду Дальбергу, вполне удачно, как ему кажется, делая вид, что совершенно ничего примечательного не произошло. Просто одежда выпала из шкафа. Такое бывает. Всего лишь неаккуратность.

Бьёрн поднимает галстук — конечно, он это делает, потому что, ну, у него нет никаких причин не сделать этого, потому что у этого предмета гардероба нет никакого значения, кроме как служить частью костюма (по крайней мере, Кристиан делает все, чтобы это выглядело именно так, ведь истинная причина сохранности галстука попахивает дешевой сентиментальщиной, что делает из него еще больше слабака в своих собственных глазах).
Они совершают бартер: джинсы в обмен на галстук, и кончики их пальцев на мгновение соприкасаются, когда Дальберг пристально смотрит в глаза, словно ищет в них нечто определенное, конкретный ответ на так и не заданный вопрос. Форду кажется, что он все же находит, что хотел, потому что Бьёрн у л ы б а е т с я и разжимает хватку, оставляя ему лишь возможность отстраниться, чтобы убрать галстук обратно в шкаф, спрятать среди ровных стопок сложенных футболок, каждая из которых как капля воды похожа на другую. Сердце пропускает удар, но они оба слишком хороши в том, чтобы не говорить о действительно важных вещах, а потому просто продолжают притворяться, что ничего не произошло. Один не заметил сентиментальную слабость другого; другой не увидел радость в глазах от открытия первого.
Пока Бьёрн одевается, — на удивление, вещи практически идеально подходит, хоть футболка обтягивает литые мышцы торса слишком сексуально — Кристиан надевает нижнее белье, чтобы не выглядеть нелепо на фоне одетого Дальберга. Не то чтобы он стеснялся, однако, будучи облаченным хотя бы в одни боксеры, желание раздеть только одевшегося Бьёрна чуть ослабевает.
— Считай это подарком, — отмахивается от его слов Кристиан и отходит к открытому окну, на подоконнике которого все еще лежит пачка сигарет, телефон и зажигалка, которая звонко щелкает в образовавшейся тишине. Табак тлеет, и Форд затягивается, а после выдыхает дым через нос.
— Что дальше? — спрашивает он, но даже не поворачивается, лишь зябко ведет плечами: на коже еще блестят капельки влаги после душа, и после каждого порыва пусть и теплого ветра становится прохладно. Вопрос звучит нейтрально, количество его значений стремится к бесконечности, от "мы теперь вместе?" до "мы пойдем на экскурсию или останемся здесь, пока не устанем трахаться, как в первый месяц отношений?". Впрочем, Кристиан совершенно точно уверен, что первую тему они обсуждать не будут: слишком не в их стиле, а потому продолжает. — Если мы куда-то идем, то потребуется некоторое время, чтобы я был готов, — намекает на синяки, которые стоит замазать, а также свою привычную рутину по подготовке к выходу на люди, хорошо знакомую Дальбергу.
Форд делает еще затяжку, пока ожидает ответа, и сизовато-белый дым исчезает за окном, растворяясь в нагревающемся воздухе Греции.

Бьёрн внезапно становится серьезным, так быстро, что Кристиан не успевает уловить момент перехода от одного состояния к другому, отвлекаясь на то, чтобы сделать новую затяжку. Он внимательно слушает, не перебивая, не произнося ни слова, лишь вдыхая и выдыхая табачным дым, пока Дальберг озвучивает свои сомнения касательно слежки, и на его лбу возникает глубокая морщина, символизирующая эмоционально нестабильный коктейль из беспокойства и раздражения.
— Легион, — уверенно говорит Форд, следя за взглядом Бьёрна, направленным на улицу; даже выглядывает из окна, но ничего подозрительного не замечает, — слишком высоко — а после смотрит на Дальберга, ощущая легкий страх: видимо, они знают, что он элементалист. Сомнений в том, что опасения Хранителя Тора могут быть беспочвенными, отчего-то, даже не возникает — опыта в подобных вещах у него намного больше. — Это нехорошо, — качает головой Кристиан и с силой вдавливает  окурок в пепельницу, чуть пачкая кончики пальцев в пепле, который тут же стряхивает, размазывая его по коже, а после подходит вплотную к Бьёрну — чертовски сложно не приближаться к нему, не касаться, когда он рядом, хотя бы для того, чтобы лишний раз убедить самого себя в реальности происходящего.
— Конечно, я пойду с тобой, — чуть возмущенно произносит Форд, словно поверить не может в то, что Дальберг рассматривал вариант, в котором он просто останется в номере. — Тебя нельзя отпускать одного: наворотишь еще дел, — с мягким укором добавляет и не удерживается — касается чужих губ как-то трепетно, почти целомудренно, прежде чем отстраниться и направиться в сторону комода, заставленного косметическими средствами.
— Думаю, ты как раз успеешь доесть эти потрясающие булочки, пока я оденусь, — бросает он из-за спины, вновь не чувствуя желания есть; точнее, есть хочется, но от одной только мысли, что придется запихивать в рот еду, жевать ее и глотать становится не по себе. Проще переждать, переключиться на что-то другое, например, вязкость геля для волос в ладонях, с помощью которого можно уложить растрепанные влажные волосы. Главное не думать о том, что Бьёрну угрожает реальная опасность от группировки, поработившей и превратившей в закрытую территорию целый город, пока отточенными за годы практики движениями накладывается база, проводятся четкие линии консилером, маскирующим синяки на шее, темные круги под глазами. Тональный крем, пудра. Столько усилий, чтобы выглядеть живым; чтобы выглядеть идеальным — слои штукатурки на растресканных стенах.
Белоснежная рубашка, повседневные серебряные запонки строгой геометрической формы, светло-бежевый костюм от Hugo Boss, чтобы не мгновенно свариться под греческим солнцем. Он заковывает себя в слои ткани, как иные заковывают себя в броню — каждый день, каждый раз. В костюме он чувствует себя увереннее, выше остальных, сильнее. Во внутренний карман пиджака отправляются документы, пара кредитных карт и заначка кокаина из ящика комода. На мгновение мнется, чувствуя, как начинают дрожать пальцы от нетерпения, однако одергивает себя: из отеля можно выйти и без использования техники, лучше приберечь это на крайний случай.
— Думаю, это может тебе пригодиться, — после недолгих раздумий достает из мини-бара пару бутылочек с алкоголем, предназначенных на пару глотков, и запихивает их в карман джинс Бьёрна. В карманы своих брюк отправляются таблетки, зажигалка и сигареты. — Стоит предусмотреть все варианты, не так ли? — пожимает плечами, захватывая с комода солнцезащитные очки и кару-ключ от номера.
— Можно воспользоваться служебным выходом. Надеюсь, ты же знаешь, как дойти отсюда до твоей гостиницы? — просит следовать за собой, уверенно открывая дверь, ведущую на лестницу, намеренно игнорируя лифт и непринужденно улыбаясь встреченной в коридоре горничной.
Спустя несколько этажей, прохода через служебные помещения они оказываются на улице, проскользнув через кухню. Кажется, где-то здесь останавливаются машины, привозящие продукты для гостиничного ресторана. Кристиан надевает очки: жаркая и душная уличная атмосфера уже бесит; вопросительно смотрит на Дальберга, ожидая того, куда он пойдет, чтобы последовать за ним.
Гостиница, в которой остановился Бьёрн, оказывается... обычной. Ничего удивительного, впрочем, однако Кристиан все же с трудом удерживается от какого-нибудь язвительного комментария, не желая рушить то хрупкое равновесие, воцарившееся между ним и Дальбергом.
— Что ж, милое местечко ты выбрал, — практически без сарказма говорит Кристиан, стоя возле двери, ведущей в номер Бьёрна, прислонившись плечом к стене и осматривая скромные обои, напоминающие о семейных мотелях. Он ждет, пока Дальберг откроет дверь, а после проскальзывает в номер вслед за ним. И удивленно приподнимает брови, стараясь скрыть внезапно нахлынувший приступ паники: все в комнате перевернуто вверх дном, кажется, даже подушки вспороты. — Я так понимаю, с обслуживанием номеров здесь дела обстоят так себе, — Форд фыркает и скрещивает руки на груди, чтобы скрыть предательскую дрожь. Беспокойство во взгляде скрыть не получается.