Звонок раздаётся неожиданно, когда Дальберг делает на смартфон фотографию очередной достопримечательности, которых в Афинах предостаточно. На экране высвечивается знакомое имя человека, который считает своим долгом звонить сыну каждый день с тех пор, как город оказался закрыт на въезд и выезд. И это при том условии, что Бьёрн не обеспокоил её фактом связи с одним из богов.
— Привет, мам, — вспоминая школьные годы, когда он так же говорил Хельге по телефону, отвечает на звонок Дальберг, улыбаясь тому, как всё-таки нарочито волнуется она за мужчину, прошедшего через нечто куда более страшное, чем поездка в отпуск в Грецию. Через Кристиана, например. — Как дела?
— У тебя всё в порядке, дорогой? — Она искренне пытается звучать спокойно, но он узнаёт эти едва заметные нотки волнения в голосе, что не может оставить его равнодушным. Будь её воля, она бы сама приехала сюда, чтобы выяснить, что происходит, но он бы ей никогда этого не позволил. Как и Густаф, к слову.
— Всё хорошо, — торопится заверить мать, переходя дорогу и озираясь по сторонам. — Погода хорошая, даже слишком. Я как раз собирался поужинать, а завтра сходить в театр. Говорят, здесь есть, что посмотреть.
— Ты же ни слова не понимаешь по-гречески, Бьёрн, — говорит она, а он уже готовится к целому монологу о том, что и где ему лучше сделать, куда сходить и что посмотреть. — Лучше сходи в танцевальный театр "Дора Страту". Заодно прогуляешься по чудесному парку, — можно подумать, что Хельга чуть ли не живёт в Афинах, так хорошо она знает город. На самом деле просто пару лет назад они с отцом ездили так же в отпуск, за время которого успели посетить страну, проехавшись даже по Кипру. — И будь аккуратен на солнце, милый.
— Ты же в курсе, что здесь на час больше, чем в Норвегии? — Конечно, она в курсе, но он не может отказать себе в удовольствии подшутить над ней. — Не волнуйся, я обещаю быть внимательным. Правда.
— Напиши мне, как вернёшься в номер, — просит она, зная, что он обязательно забудет, но каждый раз всё равно говорит это.
— Обязательно. Передавай привет отцу.
Он кладёт трубку первый, помня, что если этого не сделать, то Хельга сможет найти ещё тысячу причину продолжать разговор. У Бьёрна есть тысяча причин, почему он продолжать его не хочет. В нынешней ситуации чувство заботы у матери проявляется как-то особенно остро, несмотря на возраст и несколько лет службы сына. Впервые за многие годы он снова начинает чувствовать себя ребёнком. И это чувство ему не нравится.
Уютного вида кафе само бросается в глаза, когда в животе слышится очередной колливубл, жить с которым он уже почти привык, ощущая его чаще, чем обычный человек, раза в три. Ждать официантку долго не приходится, она находит его почти сразу, по-доброму улыбается и перечисляет какие-то блюда из основного меню. Бьёрн выбирает четыре разных наугад, всё ещё абсолютно не разбираясь в греческой кухне, дарит ей свою улыбку и переводит взгляд на окно, место у которого он выбрал, дабы иметь возможность любоваться пейзажем. Пейзаж не то чтобы сказочный, но всё же лучше, чем куча незнакомых лиц, не самом приятным образом разделывающихся со своей едой.
Буквально краем глаза Дальберг замечает чей-то взгляд, прикованный к нему так прочно, что хоть ломом отдирай. Он не успевает разглядеть незнакомца за то короткое мгновение, что провожал взглядом официантку, шагающую прочь с маленьким чёрным блокнотом в руке, сидит к нему спиной, придумывая повод обернуться.
Бьёрн выжидает, пытается вести себя естественно, не делая лишних движений, любезно помогает официантке переставить с подноса на стол тарелки, продолжая улыбаться так, словно у него день рождения, когда девушка случайно роняет на пол ложку. Момент идеальный. Одной секунды достаточно, чтобы наклониться и резво развернуться, уставившись прямым взглядом в человека, которого он никогда раньше не встречал. У него вроде знакомые черты, но Бьёрн уверен, что не знает его.
Где-то фоном звучит голос официантки, но он даже не смотрит на неё, провожает взглядом мужчину, покидающего кафе в такой спешке, что подозрения закрадываются в голову сами собой. Дальберг вспоминает какие-то передачи по новостям о поиске и слежке за какими-то особенными хранителями. Тогда он практически пропустил эту информацию мимо ушей, считая, что уж его-то вряд ли кто-то обнаружит, ведь он до сих пор не давал повода для подозрений и вёл себя тихо, несмотря на буйный характер, но в эту минуту начинает сомневаться.
— Прошу прощения!
Он даже не прикасается к еде, выходит следом за незнакомцем, почти бежит, боясь потерять того из виду, сворачивает куда-то в переулок, не спуская глаз с этого затылка, на миг кажущегося таким знаком. Чуть замедляет шаг, чтобы не вспугнуть цель, смотрит по сторонам, изображая случайного прохожего, но всё же нагоняет мужчину, быстрым движением хватая за руку, заламывает за спину и прижимает лицом к ближайшей стене.
— Как ты нашёл меня? — Первый интересующий его вопрос. Ему не так важно, кто перед ним, ведь он в любом случае его одолеет. К вопросу о том, кто мог его выслеживать, он и так уже догадывается, но сдаваться без боя не собирается. Бьёрн, как истинный солдат, мог бы быть пешкой в игре, мог бы просто выполнить приказ, но не без своего согласия на подчинение. А уж идти в плен он точно не собирается. Отец бы за такое явно хвалить бы не стал.

До боли в ушах знакомый голос совершенно выбивает его из колеи. И хоть из них двоих именно Бьёрн является хранителем Тора, именно Кристиан продолжает играть роль того, кого Дальберг считает своим "громом среди ясного неба", потому что никто другой ещё не врывался в его жизнь так смело и нагло и не рушил всё, на чём она держалась. А теперь он готов сделать это снова, как и прежде, не имея ни капли сожаления в этом, судя по его интонации.
Форд пользуется той секундой, что Бьёрн пребывает в замешательстве, и буквально сбрасывает с себя его крепкую хватку, и Дальберг отходит на несколько шагов назад, чуть приподнимая руки. Ладони горят от одного только прикосновению к нему. Он всё ещё не верит в происходящее, не понимает, как это могло случиться, почему именно здесь они должны встретиться, почему именно сейчас.
Бьёрн не рад этой встрече. Он готов многое отдать за то, чтобы вернуться на несколько минут назад, чтобы остаться в том кафе, не идти за ним следом, не встречаться лицом к лицу с тем, кто даже здесь готов отдаться своим желаниям, одним из которых явно является доставление проблем. Как будто того, что было до этого, недостаточно, чтобы оставить его в покое.
И этот язвительный тон! О, боги! Дальберг готов рискнуть и врезать Форду за этот яд, который, кажется, стал ещё насыщеннее, который разит куда сильнее, за который хочется сунуть кляп ему в рот или вырвать язык, но последний вариант слишком жесток даже для Бьёрна. Хотя Кристиан — тот единственный человек, из-за которого ему приходилось переступать через некоторые границы. И порою весьма болезненно.
— Кто бы говорил о старых привычках, — парирует Дальберг, намекая на состояние Форда. Такова плата за его иллюзии — другого не дано. Бьёрн оглядывается по сторонам в надежде, что никто не заметит это маленький фокус, провёрнутый Кристианом, и снова обращает взор на Форда. — Что ты здесь делаешь?
Почему-то мысль о том, что всё это может быть обычным совпадением, кажется ему не очень адекватной. Дальбергу понадобилось убраться на другой край континента, чтобы отдохнуть от всего привычного ему окружения, где вероятность встретить кого-то знакомого катастрофически мала, практически равна нулю. Но он встречает. И лучше бы он остался в Норвегии, чем потратил свой первый отпуск на эту чёртову поездку, превращающуюся в очередной кошмар.

Бьёрн не верит ни единому его слову. И правильно делает, зная, кто является покровителем Кристиана, и просто наученный горьким опытом общения с хранителем Локи, для которого ложь является чуть ли не болезнью. Дальберг следит за каждым его движением, зря пытаясь уловить хоть какие-то признаки вранья, ведь Форд делает это безупречно. Ни один его мускул не дрогнет, ни один звук не выдаст ложь, которой он кормит так ловко и умело, что ни один детектор не смог бы его раскусить. И ложь эта обычно куда слаще горькой правды, с которой время от времени приходится мириться.
Бьёрн не видит причины верить Кристиану — слишком много времени прошло с их последней встречи. Кажется, тогда они негласно договорились больше никогда не влезать в жизнь друг друга, и до сегодняшнего дня у них это получалось крайне успешно, но боги, судя по всему, всё снова решили за них. Очередной миг, когда Дальберг жалеет о том, что всё ещё не избавился от этого чёртова талисмана, усложняющего его жизнь с каждым днём всё больше и больше.
У Форда есть целый ряд привычек, от которых Бьёрн хотел бы его отучить, при этом каждая из них хуже другой. Разумеется, сейчас это не имеет никакого значения — Кристиан может делать со своей жизнью всё, что пожелает. Кокс, марихуана, морфий, кокаин, никотин, героин... Список, наверно, длинный, но это уже не его дело. Факт остаётся фактом: Форд ни на каплю не изменился с их последней встречи. Как был жалким наркоманом, так и остался, о чём свидетельствует непривычная худоба, заметная, если хорошо приглядеться, и слишком бледная даже для Кристиана кожа. Сомнений ноль.
Однако эта привычка заставляет его злиться до сих пор. Горьковатый дым по бронхам карабкается в лёгкие, раздражает слизистую носа и вынуждает на миг прикрыть глаза. Почему-то воспоминания об их первой встречи наваливаются на Дальберга мёртвым грузом, заставляют чувствовать себя неуютно и желать сбежать от Форда так, как он делал тогда в начале их отношений.
— Если бы за мной следили, я бы это заметил, — до неприличия серьёзен Бьёрн, привычно хмурит чуть выгоревшие и немного посветлевшие по краям от солнца брови, скрестив руки на груди, и недоверчиво взирает на Форда, всем своим видом показывая, как не хочется ему вступать в его очередную игру.
Кристиан смеётся одними глазами. Только у него это получается так искусно, что не заметить это нельзя, но и упрекнуть не в чём. Дальберг знает этот взгляд, эту усмешку, спрятанную в двух драгоценных камнях в сказочной оправе из длинных ресниц, светящихся холодным голубым цветом. Раньше Бьёрн мог смотреть в них часами, а теперь не может вынести и нескольких секунд, раздражённо отводит взгляд.
Им было бы лучше расстаться прямо сейчас. Ему плевать, что он элементалист, хоть он и не знает значения этого слова, но догадывается, вспоминая первый опыт использования своей силы в парке, когда... Когда чуть не убил этого чёртова Форда, а стоило бы. Дальберг уверен в своих способностях настолько, что даже не подвергает сомнению победу в бою с любым другим хранителем или даже носителем. С последними опыт общения уже был — плохо кончилось для последних же. Но он никогда не сталкивался с группой тех или иных, полагая, что такая встреча может окончиться счётом в чужую пользу.
Молчание затягивается, и Бьёрн делает два шага в сторону, собираясь уже оставить Кристиана одного в этом и без того пустом переулке, как замечает сомнительного вида фигуру, торопящуюся сбежать от двух хранителей, старательно скрывая лицо под капюшоном. Вероятно, Форд прав, и Дальберг резко оборачивается, видит эти всё ещё с необъяснимой грустью смеющиеся глаза, в которых как будто написано "я же говорил".
— Думаешь, это они? Думаешь, они знают, кто я? — Всего два вопроса, ответы на которую приходят в голову быстрее, чем он успевает их задать. Не самый лучший расклад событий, они оба понимают это. Но Кристиану, должно быть, плевать, ведь его красивому лицу и прекрасной заднице ничего не грозит. План действия до банального прост — так поступил бы любой солдат. — Я возвращаюсь в гостиницу, — не говорит, а отрубает, считая это единственным разумным вариантом в данном случае. Отсидеться несколько дней в номере, дождаться открытия границ и спокойно "дезертировать" в Норвегию. Чем раньше он вернётся, тем спокойнее будет Хельге.

Что и требовалось доказать. Форд ни на каплю не изменился, только и делает, что ищет способы развлечь себя, не думая о том, куда эти развлечения могут его завести. Раньше это часто приводило к новым синякам по разным причинам, думать о которых Дальбергу сейчас не хочется. Ему вообще не хочется думать о прошлом, но прошлое самое настигает его в виде Кристиана, желающего, как он выразился, помочь, хоть и напоминает всё это больше какую-то услугу, за которую, как ему кажется, ещё придётся заплатить.
Но Форд прав, а они находятся на чужой территории. Будь это Осло или хотя бы Норвегия, Бьёрн бы нашёл своих людей, поднял бы своих друзей, собрал бы целую армию, если потребовалось бы, но сейчас они в меньшинстве. Спрятаться от одного человека легко, от двух — не намного сложнее, однако спрятаться от самого города, будучи в нём, невозможно. Говорят, у стен есть уши, и, кажется, пора поверить в это.
Судя по тому, как быстро и ловко Кристиан расправляется с порошком, можно с уверенностью сказать, что он не расстаётся с наркотиками ни на день, они буквально стали частью его жизни, его самого. Он даже не пытается скрывать это, наслаждается зрелищем, наблюдая за тем, как в мгновение ока язык пламени слизывает с его руки последние остатки. Наверно, Дальберг злился бы сильнее, если бы не осознание того факта, что он не имеет никакого права диктовать Форду, как ему жить. Однако скрыть осуждение во взгляде он всё-таки пытается напрасно, потому что не получается от слова "совсем".
Дорога до отеля занимает больше времени, чем он предполагал. Чувство, что за ними следят, не покидает его весь путь, заставляя нервно озираться и ловить на себе чужой взгляд, подозревая в шпионе каждого встречного. Практика показала, что даже под самой невинной на вид личиной может скрываться самый опасный враг, не говоря уже о чужих глазах и ушах. Иллюзия, созданная Фордом, не придаёт ему много уверенности. Раз уж дело настолько серьёзное, приходится полагаться на случай.
Где гарантия того, что Кристиана тоже не ищут? Его способности чрезвычайно полезны. А если в отеле их уже ждёт целый отряд, готовый повязать их на месте вне зависимости от наличия или отсутствия каких-либо свидетелей. Что, если Форд станет пленником Легиона из-за элементалиста, таскающегося рядом с ним по его же просьбе? От этих мыслей Бьёрну становится ещё хуже. Несмотря на их жёсткое расставание, он не перестаёт думать о Кристиане и волноваться за него. А от этого лишь ещё больнее.
По заверениям туроператора, выдавшего Дальбергу путёвку в Афины, отель "Электра Метрополис" входит в пятёрку лучших отелей страны, имеет все пять звёзд и самые дорогие номера. Кстати, это стало первой причиной, почему Бьёрн от него отказался. Однако по прибытии в лобби он даже начинает жалеть, что не выбрал что-то получше той гостиницы, где остановился по экономическим и географическим соображениям — его временное место жительства куда ближе к морю. Что говорить, ведь Форд никогда себе ни в чём не отказывал.
Просторный номер с видом на Афинский Акрополь, куда Дальберг успел однажды наведаться лишь для того, чтобы сделать фотографию для Хельги, и полное обслуживание — меньшее, на что согласился Кристиан, пребывая в эту забытую богом зимы страну. "Интересно, есть ли у них бассейн на крыше," — шальная мысль, пробегающая где-то фоном, как отголосок того, зачем вообще изначально оба летели на другой край континента.
Но самым приятным становится тот факт, что здесь им пока не грозит никакая опасность. Единственным человеком, побывавшем в номере за время отсутствия Форда, была горничная, оставившая на постели полотенце в виде какого-то странного животного, узнать которое Бьёрн не может. Чудные они в Греции. Да и в остальном идеальный порядок, словно здесь никто и не живёт.
Отдельным достоянием номера, привлекающим внимание Дальберга, является большое зеркало с идеально чистой поверхностью, обрамляемое дорогим камнем, похожим на мрамор. Столик при нём заполнен всякой мелочью, знакомой Бьёрну с давних времён. Здесь можно найти всё, начиная с тонального крема с консилером, заканчивая увлажняющим кремом и гигиенической помадой в яркой упаковке, несколько расходящейся с привычками Кристиана, о чём Дальберг не может не знать.
— Твоя? Или очередная девушка забыла утром? — Демонстрирует предмет косметики, не скрывая ухмылку, Бьёрн. Он не может за это судить Форда, но какой-то неприятный осадок от подобный мысли всё же чувствуется, царапает что-то внутри, как будто какой-то внутренний зверь скребётся от ревности, на которую Дальберг больше не имеет права.

Кристиан практически срывается, говорит много, пока хватает сил и дыхания, как будто Бьёрн не прав, как будто Форд здесь вообще не за этим. Разумеется, есть тысяча причин и условий для того, чтобы эта помада оказалась здесь. И у Дальберга есть миллион причин не поверить ни в один из таких исходов. Нет, только одна, имя которой Кристиан.
— Да, общение с тобой в принципе было одним большим самообманом, — ухмыляется, с интересом разглядывая вещицу в руках, словно проверяет на наличие отпечатков пальцев, как будто имеет неоспоримое доказательство, как будто поймал с поличным. Вишня. Ягоды ассоциируется у него с молодой студенткой, устроившейся на лето подработать официанткой в местном кафе, или танцовщицей гоу-гоу, но никак не с адвокатом из престижной фирмы.
Достаточно всего пары секунд, чтобы представить Форда в объятьях горячей шатенки (только шатенка будет использовать вишнёвую помаду), стремящейся изучить каждый сантиметр его тела, как карту, как чужую страну, откуда он приехал странником, сведя с ума одним только взглядом своих убивающе голубых глаз юную гречанку,  надеющуюся на что-то большее, чем просто секс. Зря.
— Но ты не злодей, — усилием прогоняет мгновенное наваждение, смотрит на Кристиана уже куда серьёзнее, пытаясь разглядеть в нём что-то знакомое, но видя лишь оболочку, состоящую из пафоса и сарказма, смешиваемых теперь ещё и с высшей степени раздражительностью. — Потому что любое зло рано или поздно наказывается, а ты...
Бьёрн не заканчивает предложение, лишь как-то совсем обречённо вздыхает. На самом деле он никогда не считал Форда плохим в полном понимании этого слова, даже близко не думал о нём так. Но порой Кристиан как будто намерено делает всё, чтобы заставить Дальберга поверить в то, какой он мерзавец. И совершенно невозможно понять, что это значит на самом деле. Попытка притянуть или оттолкнуть? Извечный вопрос.
Губная помада возвращается на своё место, когда Бьёрн на миг встречается взглядом со своим отражением. К слову, себя героем он тоже никогда не считал. Слишком много крови на его руках, точнее на тех пулях, что он успел выпустить за те годы, что потратил на службу по контракту. Это не то, чем он может гордиться. Но это то, что стало его частью, осталось в его крови. Более того, война стала тем, что Дальберг постоянно ищет в повседневной жизни, без чего просто не может жить. И это его зависимость, его наркотик.
— И ты знаешь, я не удивлён, — нарочито спокойно, почти невозмутимо говорит куда-то в воздух, осматривая комнату и делая вообще всё, чтобы больше не сталкиваться с этими ледяными айсбергами, готовыми проткнуть его насквозь каждый, — ведь твой бог тот ещё шутник. Но Тор... Бог мой, за что мне-то такая участь? Чем я провинился?
Наигранно вознеся руки к небу, словно моля о пощаде, строит из себя жертву судьбы Бьёрн. И это было бы куда смешнее и веселее, если бы не то факт, что боги действительно развлекаются, в очередной раз сводя их месте, смешивая вновь ром и молоко, не забывая в конце поджигать эту странную смесь. И горит она всегда ярко и страстно, пылая и искрясь, как фитиль динамита, готового вот-вот взорваться. И до взрыва осталось недолго.
— А иногда мне даже кажется, что боги ждут, когда же один из нас уже прикончит другого, — то ли в шутку, то ли всерьёз добавляет Дальберг, позволяя себе взглянуть Форду в глаза, ожидая найти в них ответы на свои вопросы, но видя лишь ненависть вкупе с сожалением. Но о чём Кристиан может жалеть? О том, что после прибытия в Грецию не улетел следующим рейсом обратно? Или о том, что не оставил Бьёрна одного в том переулке? Или о том, что вообще когда-то давно решил подкатить к симпатичному охраннику в том клубе? Наверно, обо всём и сразу.

Отредактировано Björn Dahlberg (19.01.2018 03:33:52)

На самом деле Бьёрн чуть не убил Кристиана в лучшем случае дважды, если не считать всех тех случайных моментов, один из которых до сих пор напоминает о себе шрамом на лбу Форда. И за этот случай Дальбергу стыдно больше всего, потому что тогда он даже не злился на Кристиана, это была чистой воды случайность. К слову, весьма нелепая и смешная, но всё же Бьёрн винит себя в том, что случилось.
И о хорошем времени вспоминать куда больнее, чем о плохом. Воспоминания о счастливых днях входят в голову пулями, хотя лучше бы прошли навылет. Те несколько месяцев хочется забыть, хочется стереть Форда из головы, собрать все мысли о нём в хрустальную колбу и выкинуть со скалы в море, чтобы никакой Омут Памяти не смог помочь вернуться в прошлое, в котором были только одни единственные глаза, в которые хотелось смотреть, одни единственные губы, которые хотелось целовать, и один единственный человек, который научил любить по-новому, как никогда раньше.
Однако никогда в своей жизни Бьёрн не думал всерьёз о том, чтобы убить Кристиана. Ранить — иногда, ударить — периодически, изнасиловать — довольно часто, но убить — никогда. Даже сейчас большее, на что он мог бы решиться, это либо как следует втащить за то, что смел подойти так близко, коснуться своими такими знакомыми пальцами, от которых мурашки устроили чечётку на спине, либо сделать то, о чём он подумал в первую очередь в переулке, когда понял, кого он в очередной раз прижимает лицом к стене. Грудная клетка отвечает на мысли учащённым дыханием. Или в номере стало чуть жарче, чем когда они вошли?
Смысл слов, сказанных Фордом, доходит как-то с опозданием, продираясь через тонну воспоминаний, теперь уже не только светлых, коих в последние месяцы их совместной жизни была куда больше. Но есть одно, о котором Дальберг предпочитает не думать никогда. Именно этот день он особенно старательно пытается стереть из своей памяти, загоняя его в самые дальние уголки своего сознания, как будто, если об этом не думать, оно и вовсе исчезнет из головы. Но оно почему-то не исчезает, а лишь с новой силой острым лезвием режет по вроде бы зажившей ране, и старые швы расходятся, заставляют кровоточить сильнее прежнего от той мысли, что рану эту себе Бьёрн нанёс себе сам. Кристиан лишь показал, куда нужно бить.
Что говорить, если последний месяц отношений и так не был идеальным. В один момент они как будто перестали понимать друг друга, стали вести себя иначе, как будто что-то в них самих изменилось. Но у них ещё был шанс всё исправить, вернуть всё в прежнее русло, снова найти часть себя друг в друге, если бы только Форд не добил остатки чувств тем самым днём, поставив точку в их отношениях. И эта точка до сих пор преследует Дальберга как след от пули, вошедшей в грудь и застрявшей там, убивая его изнутри.
Вот только выстрел был холостой.
Вся боль и долгие страдания, какими мучил он себя всё время после, все гнев и ярость, что он вымещал несколько месяцев на боевиках, прячась в окопах и не жалея сил и злости, — всё было напрасно? Нет. Ведь вопросы Кристиана — это и есть ответы. Даже сейчас ему удаётся удивительно ловко копаться в голове у Бьёрна, управлять его мыслями, подталкивая думать так, как ему хочется, открывая вид на правду.
— Я видел то, что видел, — отвечает Дальберг самому себе хрипящим голосом, ища разгадку на другие вопросы в своей голове, один из которых начинается со слова "зачем". Если это была проверка, то он её не прошёл. Но к чему вообще все эти игры? Как будто и без этого всё было недостаточно сложно? Почему Форд всегда выбирает трудные пути решения проблемы, которые сам же создаёт? Если только он сам не был проблемой.

Правда — самая невыносимая боль, к которой нельзя привыкнуть. Можно научиться терпеть удары в лицо, можно вынести осколок гранаты в плече, можно сломать ребро и не произнести ни звука, потому что именно этому их учили. Но ничто из этого не сравнится с тем, какую боль умеет причинять Форд, даже не касаясь его.
Его слова — его самое опасное оружие, которым он владеет в совершенстве. Своим языком он может как покорить, так и уничтожить, почти не прилагая усилий. Даже здесь и сейчас он имеет такую власть над Дальбергом, что, вероятно, он и сам понимает, но как будто щадит его, зная, что может добить прямо сейчас, и лишь аккуратно подталкивает к пропасти, к которой они оба шли, хоть и не желали прыгать.
Бьёрн никогда не хотел свободы как таковой. Он привык быть в подчинении. Но эта странная зависимость (?) заставляет его чувствовать себя пленником. Даже будучи в армии, где нет ничего важнее приказа, оспорить который себе дороже, он всегда знал, что может уйти, что вся эта игра в "хозяина" и "раба" является частью их договора, а за игру хорошо платят. Да и играть в принципе не скучно. Пока молодёжь занимается этим виртуально, Дальберг готов рискнуть реальной жизнью.
С талисманом, к сожалению, всё не так. Договор подписывается автоматически без согласия подчинённого, а в соцпакет входит несколько прикольных способностей, за которые приходится платить. Стеклотара и деревья в парке? Нет, это всё полная херня. Мужчина напротив — самая дорогая плата за парочку волшебных фокусов, оба из которых сами по себе могут привести к большим проблемам. И это тоже всё херня, потому что самой большой проблемой становится этот самый мужчина, который, судя по его виду, наслаждается своим положением.
А решение, можно подумать, лежит на поверхности. Договор расторгнуть — дело секундное. Получить ту самую свободу, о которой говорит Форд, так легко, даже слишком. И не нужно писать никакое заявлении об увольнении по собственному желанию. И никто не будет осуждать тебя за то, что ты это сделал, потому как никто почти и не знает. Но есть две причины, почему Дальберг до сих пор этого не сделал.
Первая настолько глубоко засела в подсознании Бьёрна, что становится определяющей в его решении не разрывать связь с богом. Это мысль, что все те чувства, что он всё ещё испытывает к Кристиану, могут оказаться чем-то большим, чем просто влечением из-за хранящихся у них талисманов. До сих пор ему удаётся верить в то, что он смог полюбить другого мужчину только потому, что скандинавские боги решили сыграть с ними злую шутку. И он до ужаса боится, что вся эта так называемая любовь может оказаться не просто иллюзией не фоне общего пантеона покровителей, а настоящим чувством. Однако признаться себе в этом страхе он всё же не решается.
Со второй причиной всё проще. Именно она является как бы более официальной, в которой Дальберг убеждает себя каждый раз, когда спрашивает себя, почему он всё ещё не избавился от чёртова жетона, портящего ему жизнь уже несколько месяцев. Сила — это ответственность. И я готов её нести. Или, как это ещё принято у многих героев и им подобных, он просто не хочет, чтобы эта самая сила попала в плохие руки, несмотря на то, что боги сами выбирают своих хранителей.  Это ведь так удобно, чтобы оправдывать свою привязанность к талисману. Причина, по которой Бьёрн может не избавляться от него никогда.
У Форда всё по-другому. Да, он по-настоящему наслаждается своим покровительством, в полной мере отдаваясь хранительству, радуя Локи новыми жертвами, не щадя на них денег. Он буквально упивается этим, не жалея о связи нисколько, воодушевлённый полученной властью. И это чертовски сексуально. Кристиан как будто был рождён, чтобы стать хранителем своего бога, он практически олицетворяет всю суть Лафейсона в какой-то своей особо привлекательной манере, повторить которую невозможно.
Но сейчас он выглядит уставшим, потасканным. Про таких говорят, что по нему каток несколько раз проехался. По Форду, вероятно, проехался дом. Маленькие мелочи сразу не заметишь, только при ближнем рассмотрении. Несколько новых морщин, чуть более осунувшееся лицо с чётко выраженными скулами, какая-то тусклость в глазах, некогда бывших синим небом в ясный безоблачный день, в которое хочется провалиться, и эти движения, чуть более нервные, напряжённые, хоть он и пытается старательно это скрыть.
Бьёрн замечает кровь чуть раньше, чем Кристиан успевает её почувствовать, буквально за секунду, и он понимает, что это, ведь он уже видел такое. В один миг все чувства уходят на второй план, оставляя впереди лишь волнение и озабоченность, которые он не может скрыть во взгляде, но Форд играет на опережение — бросает пару слова и наскоро скрывается за белой дверью ванной комнаты. Где-то за ней становится слышен звук воды.
У Дальберга появляется немного времени подумать, хотя первой мыслью хочется просто уйти. Да, а почему бы и нет? Кристиан вполне понятно расставил все недостающие точки над "i", официально сняв все обязательства с них обоих. Такой завершающий штрих в отношениях, которые и без того были криком о помощи несчастного импрессиониста, работающего за гроши, чтобы заработать себе хотя бы на еду. И тут больше не о чём говорить, и так всё ясно. Уйти и закрыть за собой дверь. Разве не этого Форд от  него хочет?
Но Бьёрн не уходит, медленным шагом обходит просторный номер, осматривая всё, до чего не дотянулся глаз ранее, обращает внимание на детали, пытаясь выловить ещё хоть кусочек из новой жизни Кристиана. Из той жизни, где его нет, где нет даже намёка на их общее прошлое. И это трогает куда сильнее, чем помада, что так не вписывается в идеальный образ Кристиана Форда. Неужели так просто стереть из жизни несколько месяцев? Наверно, нет, если только ты не Форд.
Судя по звукам, Кристиан решает принять душ. За бесконечно долгие двадцать минут Бьёрн успевает изучить почти каждую вещь в его номере, заглянуть в мини-бар (два раза), которого зовут Оливер, и написать SMS матери. Он всегда предельно честен с Хельгой, но именно сейчас решает не упомянуть встречу со своим бывшим, будучи не до конца уверенный в том, чем всё это закончится. Форд моется дольше обычного и на удивление тихо — только звук льющейся воды доносится из-за той стороны двери, прильнув к которой, Бьёрн пытается услышать хоть что-нибудь. И не слышит.
— Эй, ты там скоро? — Стучит костяшками пальцев по белой двери, но не получает ответ. Напрягается и хмурит брови. Тишина — плохой знает. — У тебя там всё в порядке? — Дополнительная проверка, но результат всё тот же. Дальберг вспоминает кровь, чувствуя, как волнение с новой силой накатывает, грозя перерасти в панику. — Кристиан!
Он несколько раз хлопает ладонью по гладкой поверхности, взывая к человеку, чья жизнь волнует его больше, чем какая-либо другая. И никакого ответа. Бьёрн надеется, что Форд его просто не слышит, что вода заложила уши, что он просто игнорирует ломящегося в ванную мужчину — что угодно, лишь бы это было намеренным молчанием, — но всё же открывает дверь сам. Для этого не нужно много сил (его сил), хотя замок явно придётся менять, как и дверной косяк, о котором Дальберг уже не думает, видя одинокую фигуру, сидящую под  струями виды, даже не озаботившись тем, чтобы снять с себя одежду.
— Кристиан, — зовёт он зачем-то Форда, всё ещё полностью игнорирующего его присутствие, бросается к крану, лихо закручивая оба, радуясь, что тот додумался включить хотя бы тёплую воду, и садится рядом с ним на корточки, проверяя не уснул ли он. Бьёрн ничего больше не говорит, ничего не спрашивает, несколько секунд просто смотрит, после чего без лишних вопросов обнимает его за худые плечи и помогает подняться, держит крепко, но мягко, стараясь не переусердствовать, контролируя каждый мускул, и чувствует, как мокнет футболка, впитывая воду из рубашки, прилипая к телу.
Большой куклой Кристиан даже не пытается сопротивляться, позволяет вести его, нести его, еле передвигая ногами. Бьёрн усаживает его на край кровати аккуратно, словно боясь разбить фарфор этой нежной кожи, садится на колени перед ним — прямо на пол — и заглядывает в глаза, проверяя состояние зрачков.
— Всё в порядке, — повторяет поведение врачей, коих видел много за свою карьеру, помогает снять мокрую рубашку, начинающую быстро остывать в прохладной комнате, медленно стягивает рукава и сбрасывает её куда-то на пол — её всё равно пора стирать. Взгляд Форда ему не нравится, он смотрит как-то насквозь, чуть подрагивая и плотно сжимая синеющие губы. Дальберг находит в ванной большое полотенце — такое же белое, как и почти всё в этой комнате — накидывает на плечи Кристиану и нежно вытирает воду со спины, рук и груди, пытаясь согреть явно похудевшее тело. Это куда заметнее сейчас, когда на нём нет рубашки, а ключицы выпирают сильнее, чем обычно. — Не волнуйся, всё будет хорошо, — произносит, успокаивая их обоих. Бьёрн о нём позаботится, всегда заботился, несмотря на его дурное поведение, несмотря на все эти вредные привычки, несмотря на острый язык и вечный сарказм и так далее. И он делает это не потому, что чувствует себя обязанным или боится показаться эгоистом. Бьёрн просто любит его.
Леонард, как он прозвал местный кондиционер, работает на охлаждение, а потому очень скоро и сам Дальберг начинает чувствовать, как холодная футболка неприятно холодит кожу, поспешно снимает её, оголяя торс. И лучше бы он этого не делал. С дюжину шрамов разной формы и размера по всему телу покрывают его спину и грудь, выделяясь светлым тоном на фоне чуть загоревшего тела, представляя собой не самое лучшее зрелище. За каждый из них ему пришлось отчитаться перед матерью и рассказать захватывающую историю отцу, где он непременно герой, делающий всё, чтобы выполнить задание. Идеальный солдат.
— Я здесь, — как будто Форд его не видит, напоминает Бьёрн, пытаясь уловить его потерянный взгляд, как у маленького промокшего котёнка. Да, если Дальберг всегда представал верным псом, то Форд был котом, что было до ужаса стереотипно, но именно так это выглядело со стороны. Форд — кот, который гуляет сам по себе, но сейчас — котёнок, которому нужна защита и забота, которую Дальберг непременно готов ему дать.
Он всё ещё сидит перед Кристианом на коленях, берёт его за руки, пытаясь унять дрожь в тонких пальцах и улыбается. Сейчас самое важное — дать понять ему, что он в безопасности, успокоить и не давать повода для волнения, ведь именно так принято бороться с паническими атаками. Бьёрн сам на удивление спокоен, гладит его холодные ладони со внутренней стороны, согревая своим теплом, при этом не сводя взгляда с его глаз, дышит медленно сам и следит за его дыханием.
— Я с тобой, — говорит так тихо, что только в тишине и при достаточной близости можно его услышать. Но Кристиан близко. Ближе, чем он мог себе представить с их последней встречи в Норвегии. Ему и самому становится спокойнее в присутствии Форда, объяснение чему он найти не может, да и не хочет. Улыбка Бьёрна ласковая, как у ребёнка, искренняя.
И вдруг даже начинает казаться, что не было никакого разрыва между ними, что всё это было дурным сном, о котором лучше забыть, а пропасть между ними затягивается, как один из шрам на его груди, на который наложили плотный шов. И хочется забыть все эти месяцы непрекращающейся войны. Войны в его голове, где в кои-то веки хоть на несколько минут наступил мир.

Глаза Кристиана — два океана, что раньше были айсбергами — синие, глубокие и мокрые. Он тонет в них, позволяет воде накрыть его с головой, не чувствуя дна, не пытаясь всплыть, даёт солёным струям забирать в нос и горло, а затем в лёгкие, не боясь задохнуться. И как он раньше не замечал в них эту боль, заключённую в тёмно-синих обручах, опоясывающих голубые радужки цвета незабудок?
Незабудки. Некоторые детали рано или поздно выцветают в памяти, улетучиваются, растворяются со временем, но только не эти "незабудки", которые забыть невозможно. Глаза извечного страдальца с истерзанной душой, которую он честно отдал на растерзание сам, купившись на детскую наивность и улыбку, что несла в себе света больше, чем само солнце.
Уродливые узоры на загорелой коже, в которых нет ничего красивого, напоминают не о том, из-под пера какого художника вышли, но о том, зачем были оставлены. Война — это тоже искусство, пускай даже страшное и извращённое, кровавое и жестокое, где каждый из них — художник, где каждый из них — полотно. Прикосновения ледяных пальцев так нежно и аккуратно, почти незаметно, и хочется податься вперёд, пусть трогает, ему не больно, больше нет. На секунду ему верится, что Кристиан может всё исправить, едва коснувшись подушечкой пальцев, стереть эти рисунки боли, оставленные чужими душами, но он лишь испуганно отдёргивает руку, как будто боится сделать только хуже.
Его касания — плацебо, тогда как взгляд — панацея.
Голос хрипит так явно, но Бьёрн читает по губам. Они такие бледные даже сейчас, когда должен был уже согреться, хотя пальцы всё ещё холодны, из-за чего хочется отдать ему всё тепло, что есть, но только своё. Форд опускается рядом, медленно сползая вниз, скрывая под ладонью ещё шрам, как под щитом, всё ещё надеясь, что таким образом сможет всё исправить. Не сможет. Бьёрн следит за его языком — вечно сухие губы.
— Да, я был там, — не скрывает правды, продолжая тепло улыбаться, но всё же отводит взгляд, чувствуя прохладу в местах, где касаются его ладони Форда.
Фантомный шум снова наполняет голову, загоняя в ловушку из воспоминаний и чувства безысходности. Стеклянные глаза, совсем тихое дыхание, каменная улыбка — всё, что остаётся после того макового поля из цветов, растущих прямо из кожи через одежду. И поле это растёт с каждой секундой, зовёт стать его частью, обрести тишину и покой. А Бьёрну хочется, так хочется, чтобы гром боя стих, чтобы война остановилась — хотя бы для него — и наступил мир.
Но это иллюзия.
Каждый раз он выживает. Каждый раз слушает подсчёт раненых и погибших, порой невольно примыкая к числу первых, и жалеет, жалеет, жалеет... Жалеет, что не выполнил задание без потерь среди бойцов. Сильнее жалеет, если среди убитых есть гражданские. Но больше всего жалеет, что не погиб сам. Он даже не скрывает этого, честно признаваясь себе в том, что ищет смерти в бою, но не потому, что хочет стать героем, а потому, что войну ему никогда не остановить.
И вроде бы окончен бой, но он всё ещё воюет. Они могут выигрывать раз за разом, могу убивать десятки, сотни, тысячи врагов, могут брать чужие базы, захватывать чужие территории, спасать бесчисленное количество мирных людей, но они никогда не перестают сражаться. Он не перестаёт. Война попала ему в кровь вместе с первой раной в бою, растворилась и растеклась по всему телу,  заразила его, стала его неизлечимой болезнью, от которой нет лекарства, только смерть.
Время от времени Бьёрн уходит от войны, пытаясь найти выход, другой смысл существования, но все мысли клином сходятся на паре глаз, похожих на цветы, что невозможно забыть, а война никуда не уходит. Она требует битвы, требует крови, но он ничего не может ей предложить, не может принести ей жертву, только себя. И снова возвращается, снова идёт гулять по маковым полям, украшая землю алыми лепестками.
— Но больше не хочу, — смотрит на Кристиана с улыбкой куда менее светлой, но смиренной и доброй. Войну везде можно найти, а Бьёрну и вовсе искать не нужно, когда она мрачной тенью ходит за ним по пятам и тихо шепчет на ухо, как она скучает. — Мне есть, за что бороться здесь.
Приподнявшись на коленях, он касается губами его лба прям в том месте, где находится шрам — тот самый — который он простить себе не в силах, прижимается на несколько секунд, чувствуя запах ещё мокрых волос знакомый до такой степени, что в сердце начинает щемить, и вдыхая глубже, полной грудью, насколько позволят лёгкие. Он бы вдохнул его полностью, если бы только мог.
Накрывая ладонью его плечо, Бьёрн чувствует такой же холод, как тот, что исходит от пальцев — он всё ещё мёрзнет, ему всё ещё мало. Секунда на размышление и немедленно исполнение. Без особых усилий он помогает Кристиану приподняться, чтобы затем аккуратно затащить его на кровать — кукла всё ещё хрупкая, её кожа всё ещё фарфор. Мокрое полотенце, совсем недавно впитывающее остатки воды, летит прочь с кровати, холодное и тяжёлое.
Он ложится рядом, обнимает Форда всем своим телом, путая его ноги в своих, но очень мягко, очень нежно, помня о силе, что заключена в человеческом теле, желая отдать ему всё своё тепло до последней капли, даже если придётся замёрзнуть самому. Тебя нельзя болеть, ледяной великан. Бьёрн прижимает его к себе, собственной грудью чувствуя, как бьётся второе сердце — чаще, чем следовало бы — и ждёт, пока оно успокоится.
И именно в этот миг вечная война как будто утихает, не стучит набатом в голове, не требует куда-то бежать, с кем-то сражаться, за что-то биться. Всё и так уже есть, оно всё здесь. Это не белый флаг, это не победа и не поражение. Это просто мир, который долгое время нужен был мятежной душе, пусть и продлится он совсем немного, пускай всего несколько минут, но тем он прекраснее, тем дороже.

Присутствие Кристиана — очень слабый луч надежды в беспросветной тьме, который может исчезнуть в любую минуту. Никакой веры в то, что всё будет хорошо, нет уже давно. Но надежда — то, что ещё не убито до конца, в ней ещё теплится жизнь, последние её остатки всё-таки ещё мерещатся хотя бы одному из них. Бьёрн хочет надеяться на лучшее. Только рядом с Кристианом у него это получается.
Сердцебиение Форда чуть замедляется, но всё ещё слишком частое по сравнению с биением сердца Дальберга. Он всё понимает: Кристиану нужно время; им обоим нужно время, которого у них, кажется, больше нет. Или есть? Его и так было потрачено сполна, и они оба знают, к чему это привело. Исход ведь всегда один. Один раз — случайность, два — совпадение, три — закономерность. Порочный круг, из которого выйти, кажется, удалось, но ни к чему хорошему это тоже не привело. Судьба — злая шутка.
Стоит ли дать этим отношениям ещё один шанс? Вопрос остаётся открытым, пока Форд не отстраняется на один миг, выпутываясь из объятий Дальберга — они не такие крепкие, как раньше, куда более мягкие — и чуть приподнимаясь над ним. И на миг кажется, что он хочет уйти, что ему в тягость быть рядом, позволяя воспоминаниям раскалывать душу не на пополам, а на сотни маленьких кусочков, собрать которые воедино снова практически невозможно. Но Кристиан не уходит, нет, он всё ещё близко. Слишком близко для человека, который хотел бы быть далеко.
Будь это в его силах, Бьёрн бы приковал его к себе, чтобы тот касался его бесконечно. Так слабо, едва заметно, как только он умеет. И как совершенно не умел Бьёрн, но научился, хотя до Кристиана ему всё ещё далеко, чьи касания и без того слишком нежные, а теперь и вовсе трепетные. На севере говорят, что у людей с холодными руками горячие сердце. Сердце Кристиана должно быть жерлом вулкана, в которое не жаль провалиться.
И Дальберг проваливается, когда чужие губы касаются его на краткий миг. Частоты биения их сердец сравниваются, но не потому, что сердцебиение Форда приходит в норму. Они бьются практически в унисон из-за волнения, теперь свойственного им обоим. Бьёрн не хочет поддаваться эмоциям, не хочет начинаться всё сначала, боясь снова всё уничтожить. Он сдерживался слишком долго, чтобы теперь снова всё потерять.
На губах остаётся сладкий химический привкус. Чужой, незнакомый — Кристиан никогда не был таким на вкус. Вишня. Он мысленно наносит себе ещё один удар. О, избивать самого себя он умеет не хуже, чем ранит словами Форд, когда ошибается, когда позволяет правде калечить себя, крепко стиснув зубы и шумно выдыхая после каждого удара.
Глаза Форда всё ещё преисполнены какой-то печали, и Дальбергу почему-то так хочется её развеять, но он не знает, как. Два-три года назад он бы не думал, он бы даже не сомневался, он бы выпустил всех своих демонов, всю свою страсть и отдал бы Форду, не скупясь ни на силу, ни на старания. Он бы утопил его своей любви, задушил бы ею и своими руками.
А теперь не может.
Нет, он хочет. И не хочет. Пальцы привычно скользят по боку, но как-то очень аккуратно, боясь содрать кожу, как будто это не кожа, а крылья бабочки, готовые сломаться от лёгкого прикосновения. Даже обнимая его, он не позволяет себе расслабиться, чтобы не сбросить весь свой вес на хрупкое тело, которое вот-вот треснет, если сжать его чуть сильнее. Бьёрн напрягает каждую мышцу своего тела, контролирует каждое движение, чтобы случайно не причинить боль снова, чтобы не винить себя снова.
Ему нравится касаться Кристиана, как нравилось всегда. Но сейчас всё иначе, а потому он лишь ласково накрывает ладонь форда своей и прикрывает глаза, чувствуя как проваливается куда-то вниз вместе с солнцем, проваливающимся за горизонт. Наверно, он и есть солнце, и он устал светить, сжигая, а потому, наверно, лучше и вовсе не светить. Просто уйти за черту и не мешать больше жить. Наверно, это единственное что теперь можно сделать.
И пусть это последнее, что он сделает, но он не может отказать в этой маленькой просьбе его и так потерянной на войне души, а потому он целует Форда в ответ, и от этого почему-то так больно. Какая-то безысходность, безмерная тоска и сожаление о всём, что было. Ещё одно извинение? Возможно. Или ещё одна мольба, ведь Дальберг уже давно не верит в милосердие богов. Но он готов поверить в человека, подарившему ему надежду.