Почему все. всегда. идет не по блядскому. плану?..
Несколько дней назад Легион очень сильно напоминал муравейник, в котором все носятся из угла в угол, что-то бурно обсуждают, воодушевленно потираю руки, мол, совсем скоро удастся добраться до повстанцев, а следом и до необходимых элементалистов. Меня порядком подзаебал этот бесконечный кипиш, потому в Штабе появлялся по минимуму, решив организовать себе внеплановые выходные. Все дела передал в умелые руки Алисии, которая неплохо справляется с проблемами в мое отсутствие, а сам вернулся домой, где меня ждал излюбленный диван, прохладное пиво и тишина - такая необходимая и позволяющая расслабиться. А еще рядом топталась Скар, которая в равной степени могла как расслабить, так и заставить напрячься. Все зависело исключительно от её настроения и правильно выбранной мною тактики.

Бывают моменты, когда остопиздевшая работа, из-за которой последнее время приходится много драться и мало отдыхать, выматывает настолько, что нет никакого желания что бы то ни было делать, с кем бы то ни было разговаривать, и кого бы то ни было видеть. Скар к этому списку относится тоже, а потому нередко вместо спокойного и тихого вечера я получаю недовольно кривящиеся женские губы, взятые с потолка наезды - кружку не там оставил, банку не туда кинул, футболку в ту корзину для белья бросил - и показательное раздражение, граничащее с обидой и лишь растущее в геометрической прогрессии каждый раз, когда Дефо не получает с моей стороны ни извинений, ни должного своей персоне внимания. Её злит моя пассивность, а меня злит то, что никто, блять, не может оставить в покое хотя бы на несколько часов.
А бывают такие моменты, как, например, сегодня, когда я вернулся домой в относительно хорошем расположении духа, закинул ключи и телефон на тумбочку, а сам почему-то сразу же пошел в спальню, где и застал Скарлетт, стоящую возле зеркала.

Она - я уверен - услышала меня еще в тот момент, когда в гостиной топтался, но это абсолютно не помешало мне сделать вид, будто пытаюсь идти аккуратно, хочу подойти как можно тише, но не для того, чтобы напугать, а для того, чтобы обнять. Это я, собственно, и делаю: оказавшись позади, несколько секунд пристально смотрю в отражение идеально чистого зеркала, губы в привычной ухмылке кривлю, взгляд её перехватываю, а после делаю еще шаг вперед, правой рукой обхватываю девушку за плечи, заставляя податься чуть назад и прижаться спиной к груди. Ничего удивительно в моих действиях нет, потому что я - мужик, которому периодически трахаться хочется не только с собственной работой.
- Ты вроде бы в Штабе должна быть... - губы едва ощутимо касаются обнаженного плеча, отчего и без того тихий, хриплый голос приглушается еще больше.
- Ты вроде бы должен быть там же... - совершенно спокойно отвечает девчонка, упрямо продолжая делать вид, будто ничего не происходит. Я же ухмыляюсь шире, продолжаю касаться губами кожи уже в области шеи, но взгляд поднимаю и смотрю в отражение исподлобья. Свободная рука уходит к животу, бессовестно скользит под тонкую ткань; подушечками пальцев провожу по ребрам - медленно, дразняще.
И как раз в тот момент, когда ладонь начинает опускаться к низу живота, слегка надавливая и заставляя Дефо чуть прогнуться в пояснице, откуда-то с первого этажа раздается телефонный звонок. Можно было бы забить, нахуй послать и продолжить, если бы звонящий не решил проявить поразительную настойчивость.
В конечном итоге верно трахаться мне все-равно приходится с работой, потому что именно туда вызвали, обосновывая это чертовски важными и неотложными делами. Звучно матерясь и проклиная весь блядский мир, я раздраженно сгребаю с тумбочки ключи, Дефо коротко говорю, мол, скоро вернуть - и ухожу из дома в надежде, что образовавшиеся дела не затянутся надолго.
Хотеть, как говорится, не вредно.
***
- Найди остальных. И не сдохни, блять! - рычу сквозь зубы, хмуро глядя на одного из подчиненных, старательно пытающегося отдышаться. Он делает глубокий вдох, выпрямляется, выдыхает и кивает, а затем сваливает в неизвестном направлении. Я же, прижимаясь спиной к дереву, оглядываюсь по сторонам, после чего перевожу взгляд на едва заметное на темной форме пятно крови, расползающееся от левого плеча. Ничего серьезного, но приятного, если честно, мало. Я так и не понял, с какой именно стороны прилетело: то ли вырвавшаяся из под контроля сирена дотянулась, то ли кто-то из повстанцев наградил. Впрочем, похуй.
Веду плечом и морщусь, скалюсь, фыркаю. Больно, блять, но не настолько, чтобы сидеть тут и дожидаться смерти. К такому дерьму я привык, в таком дерьме я купался всю свою сознательную жизнь, поэтому падать в обморок от одного только вида раны не собираюсь. Не собираюсь ровно до того момента, пока крови в организме не станет предательски мало. Когда это случится, и случится ли вообще - хуй знает.
Прижав ладонь к ране, я отталкиваюсь от дерева и шагаю в неизвестном направлении. Со всех сторон еще слышался крики, болезненные стоны и истошные вопли. Под ногами хрустят не только ветки, но и кости тех, кому не посчастливилось выжить в этом дерьме. Таких достаточно для того, чтобы периодически перешагивать трупы. Выстрелы тоже слышно, но почему-то не так отчетливо. В тот момент, когда сирены перестали подчиняться гипнозу, люди перестали делиться на легионеров и повстанцев. Я видел, как пара палачей, подхватив несколько повстанцев, свалили в безопасное, как им казалось, место. Хрен знает, че случилось с ними дальше, но факт остается фактом: конкретно сейчас настал тот момент, когда враг моего врага - мой друг.
Меня эта перспектива не особо прельщает, ибо мне привычнее действовать в одиночку - не надо следить за чужими жизнями, когда своя находится не в самом выгодном положении - потому и прохожу мимо, проигнорировав мольбы о помощи со стороны женщины, прижимающей к себе окровавленного, но живого пацана. У него, кажется, нога сломана, кость торчит наружу, а это значит, что долго он не протянет. У меня же нет никакого желания геройствовать и спасать тех, кто только лишним грузом станет, а в конечном итоге все равно сдохнет. Всю жизнь так жил, ничего менять не собираюсь, так что идите нахуй.
Сам топаю дальше ровно до тех пор, пока сирена, появившаяся буквально из неоткуда, чуть было с ног не сбивает. Драться - вариант привычный, но не особо перспективный, потому что поблизости может быть еще пара-тройка сирен, а это означает лишь бесполезную трату сил.
Я не привык сбегать, но зато привык правильно расставлять приоритеты, поэтому сейчас, ловко увернувшись от цепких когтей, валю в сторону. Несколько минут - и оказываюсь возле пещеры, куда и сваливаю, надеясь скрыться от глаз пернатых тварей.
Но кто бы мог подумать, что пещера - это не то место, где следует прятаться. Во-первых, потому что сирены проявляют находчивость - или тупость - и благополучно вход заваливают. Во-вторых, потому что в пещере помимо меня оказывается Хранитель, которого прекрасно чувствую, а вместе с тем чувствую и раздражающегося Цербера. Я могу его контролировать, когда все замечательно, но когда помимо творящегося вокруг пиздеца есть еще и болезненные ощущения в области плеча - встреча с Цербером начинает напоминать лотерею. Повезет - и все останутся при своих телах и жизнях. Не повезет - и кто-то сдохнет.

Я прижимаюсь спиной к неровной стене пещеры, чья сырость и прохлада чувствуются, кажется, даже сквозь плотную ткань легионерской формы; немного сутулюсь, тяжелыми подошвами - пятками - упираясь в достаточно твердую, но все-таки поддавшуюся и продавившуюся под немалым весом, землю; ладонь все так же прижимается к раненому плечу, боль от которого все тем же ядом расползается по руке, но чувствуется уже не так остро, не так болезненно, скорее, уже более привычно. Тяжелое, глубокое, изредка прерывистое дыхание наполняет темную пещеру, единственным источником света в которой сейчас является тонкая дорожка только-только занявшего свое законное место солнца, пробившаяся через плотный завал камней - она тоже в конечном итоге исчезает, когда с той стороны доносятся крики, треск, какие-то удары и звук вновь валящихся откуда-то сверху булыжников.
- Блеск. - едва слышно фыркаю себе под нос, слабо раскачиваюсь из стороны в сторону для того, чтобы ноги не затекли, а после выпрямляюсь и прижимаюсь к холодной каменной стене еще и затылком. Я не понимаю толком, чем именно вызвано тяжелое дыхание: то ли всему виной рана, из которой продолжает сочиться кровь, показывая поразительную стабильность, ведь и сильнее от движений не бежит, и прекращаться, судя по всему, не собирается; то ли всему виной становится неприятное чувство раздражения, граничащее с растущим в геометрической прогрессии желанием свернуть шею каждому, кто окажется на пути - и тут спасибо следует сказать Церберу, от четкого обоняния которого не ускользнул ненавистный запах Хранителя, топчащегося где-то рядом.
Я продолжаю искренне надеяться, что находится этот человек где-то за пределами пещеры, ведь в лагере во стократ возросла концентрация ненавистных псу существ, а заблаговременно позаботиться об этом и принять вакцину я не додумался, искренне посчитав, что найду в себе достаточно сил для необходимого в такие моменты контроля. Я вновь бездумно пошел на поводу у собственного высокомерия, снова посчитал себя достаточно сильным, а теперь приходится из последних сил - их, к слову, с каждой каплей осевшей на грязной земле крови становится все меньше - держать чудовище в клетке.

Мои надежды благополучно идут в нихуя - впрочем, как и всегда - в тот самый момент, когда острого слуха касается чье-то разнобойное дыхание, шаги, а затем и голос, который доносится из глубины пещеры.
- Кто здесь, блять?
- Конь в пальто. - огрызаюсь и усмехаюсь, привычно скривив губы и неприятно даже для самого себя скрипнув зубами. Я зол, но злость эта, как таковая, направлена отнюдь не на того, кто по не самой счастливой случайности оказался в пещере - его я даже не вижу, раз уж на то пошло. Я зол потому, что того требует Цербер - как раз таки его злость направлена исключительно на Хранителя, который оказался поблизости. Ахуенно, не правда ли?
Улавливаю шаги, треск редких сухих веток и перекатывание попадающихся под ноги камней; поворачиваю голову в сторону звука и щурюсь, концентрирую взгляд и сквозь темноту, к которой мало-мальски успел привыкнуть, вижу мужика. Не сразу обращаю внимание на лицо, потому что смотрю на мальчишку, что сидит на его руках, довольно часто дышит - от страха, наверное - но держится молодцом, учитывая ситуацию, в которой оказался. А еще крепко держится за... отца? Случайного мужика, проявившего сострадание и спасшего мальчишку? Впрочем, похуй.
А вот то, что в Хранителе узнаю лидера Сопротивления, когда поднимаю глаза, в корне меняет дело. Или нет? Я сам еще, честно говоря, не решил, потому понятия не имею, как поступать в этой ситуации.
Окажись мы в любое другое время или в любом другом месте, один на один или в компании своих - и я обязательно попытался бы отправить Беннингтона туда, где для него уже давно выделено персональное место со всеми удобствами (нет). И речь тут идет не только о решетке в легионерской тюрьме. Но сейчас мы оказались в дерьме по самые уши, а я ко всему прочему еще и подбитый на левую руку. Это не страшно, если на то пошло, но с моей стороны было бы слишком безрассудно рыпаться на мужика, который, надо признать, по силе вряд ли уступает.
Можно, конечно, поддаться раздирающему изнутри чувству ярости, подталкиваемой Цербером наружу вместе с неприятным комом, тошнотворно застрявшим где-то в районе солнечного сплетения, но это, исходя из местоположения, тоже не самый благоразумный вариант. В пещере слишком тесно для пса, а это значит, что вариант с обращением придется отложить до лучших времен. До никогда, например, потому что Беннингтон нужен Легиону живым, а псу сложно объяснить, что вот этого человека можно сожрать со всеми потрохами, а вот с этим следует обращаться нежно и ласково.
- Очаровательный ребенок. - говорю уже более спокойно, но даже не пытаюсь показаться любезным или дружелюбным. Не могу, блять. Не умею. Шумно втягиваю носом воздух, пропитанный сыростью, плесенью и людским запахом. У этих двоих они чем-то похожи, наверное, и правда родственники. Это и радует, с одной стороны, потому что мужик попытается свести к минимуму любые действия, способные навредить мелкому или испугать его - никому ведь не нужен заикающийся и съехавший с катушек ребенок, да? - но, с другой стороны, любое движение с моей стороны может спровоцировать Хранителя. Воспримет мое безобидное желание почесать бороду, как угрозу - и начнется пиздец в масштабах этой пещеры. Умею я удачно выбрать себе компанию, красавец.
- Честер, да? - вроде бы. Приходится приложить немало усилий, чтобы вспомнить имя, которое не один раз мелькало перед глазами, но я упрямо отказывался запоминать. Мне похуй. Сейчас, кстати, похуй тоже, просто удостовериться бы, что это именно тот мужик, а не какой-то другой, похожий на Хранителя Ареса. Всякое бывает, а в темноте ошибиться не сложно даже тому, кто способен видеть.
Сделав еще вдох, тут же выдохнув, отталкиваюсь от стены и, обогнув мужика со стороны правого плеча, иду вглубь пещеры. Хочется верить, что где-то там есть блядский выход на свободу. Если нет, то мы в заднице.

Легионер должен был неприступным и неподкупным, должен быть хладнокровным и жестоким; легионер должен быть верным и преданным, должен понимать и принимать ту сторону, на которой оказался по каким бы то ни было причинам; у легионера в приоритете должна быть работа, а уже потом личная жизнь и прочие потребности.
Легионер - это одно большое "должен", а я не люблю ходить в должниках, потому периодически нарушаю установленные правила, выжженным клеймом отпечатывающиеся на стенках сознания каждого, кто переступил порог Штаба. Мое сознание, уже давно повидавшее виды, отказывается свято чтить все то, что придумалось буквально на ходу и укоренилось в рядах Кестлеровских приспешников, потому я не всегда делаю то, что следовало бы делать. Правила ведь созданы для того, чтобы их нарушать, верно? Мне нравится это устоявшееся мнение, но использовать его во имя собственной выгоды я научился совсем недавно. Относительно недавно - лет этак пятнадцать назад, когда от юношеского максимализма не осталось и следа, а прочный фундамент опыта начал медленно, но верно выстраиваться, благодаря чему я стал меньше идти на поводу у бурлящих и застилающих разум эмоций и больше прислушиваться к весомым доводам, роем жужжащих пчел копошащихся в пределах черепной коробки, - хотя, честно признаться, случаются периоды, когда я не только не могу себя контролировать, но и не хочу этого делать.
Я не всегда делаю то, что следовало бы делать, а происходящее сейчас - прямое тому доказательство. Любой другой легионер, верно служащий Кестлеру и поддерживающий Хранителя Зевса во всех начинаниях, уже давно попытался бы наброситься на лидера сопротивления, попытался бы сделать все, лишь бы притащить ценного повстанца в штаб, завоевав для себя не только безудержный поезд уважения - как многим кажется - но и возросшее до небывалых высот самомнение. Любой другой легионер не задумался бы даже, что Хранитель Ареса не так уж и беспомощен, как может показаться на первый взгляд - именно таким он и выглядит, потому что держит на руках ребенка, защита которого приравнивается к слабости; любой другой легионер в первую же секунду бросился бы в бой, потому что должен, потому что есть приказ и стойкая уверенность необходимости беспрекословного подчинения.
Но я - не любой другой легионер. Я продолжаю жить своей жизнью и по возможности делаю то, что считаю правильным и нужным в первую очередь для самого себя, а не для блядских штабских крыс. Я остаюсь обычным наемником, хотя давно примерил на себя легионерскую форму и обзавелся высокой должностью командира. Я должен скрутить Беннингтона и любыми способами бросить за решетку в штабе, но не вижу в этом смысла конкретно сейчас.
Мужик подмечает правильную вещь: пересчитать друг другу ребра мы всегда успеем, а вот выбраться из этой блядской пещеры - проблема, которую следует поставить в приоритет. Я, хочется верить, приоритеты расставляю правильно, поэтому лишь киваю молча, да на сдавленном выдохе морщусь. Взгляд исподлобья без особого интереса скользит по мужской спине, маячащей чуть впереди, а после вовсе съезжает куда-то в сторону.
Мы продолжаем двигаться вглубь пещеры, искренне надеясь на то, что где-то в конце нас ждет долгожданная свобода, но совсем не возможное отсутствие выхода тревожит меня в эту самую секунду. Чем дальше продвигаемся, тем сильнее становится подозрительный запах, касающийся все такого же четкого обоняния. Я знаю его, не раз сталкивался с ним за свою жизнь, потому с уверенностью могу сказать - где-то поблизости есть кровь, что наводит на подозрительные мысли. Они путаются и перекликаются друг с другом, но во всем этом сумбуре мне удается зацепиться за то, что кажется логичным и допустимым: мы топаем прямо к тому, чья кровь так странно будоражит обоняние, присущие лишь зверю, но имеющееся у меня - спасибо, Цербер. У Беннингтона, если мне не изменяет память, такая херня тоже присутствует, а это значит, что он точно так же чувствует чье-то приближение.
- Это от тебя так мокрой шерстью несет? - говорю без лишних эмоций, после чего шумно выдыхаю и нос морщу, силясь избавиться от этого странного запаха.
А виновником его, как оказалось, является далеко не Честер.
Стоит нам пройти еще немного вперед - и совсем рядом вдруг раздается утробное, угрожающее рычание. Оно явно ничего хорошего не предвещает, ровно так же, как и зверь, которого замечаю, повернув голову в сторону источника звука. Здоровый волк - или это не волк вообще? - прижимается правым боком к прохладной, неровной стене, прижимает уши к затылку, а языком пытается дотянуться до раны, красующейся на левом боку. Из нее так же сочится кровь, оседая на грязной земле и образуя под лапами заметный след. Наверное, зверь столкнулся с сиреной и получил острыми когтями по боку, а потому поспешил спрятаться от угрозы в ближайшей пещере - прямо как мы.
И нет ничего удивительного в том, что испуганное и напряженное животное, завидев нас и восприняв, как угрозу, ощетинивается и кидается, но отчего-то тормозит в нескольких метрах, расставив сильные передние лапы чуть шире. Он неотрывно наблюдает за нами, взгляда не отводит, скалится и все так же утробно рычит, а я замираю сам и заставляю замереть Хранителя. Знаю, что он тоже замечает животное - видит и чувствует тот же запах - но все-таки окровавленной ладонью, которой до этого зажимал собственную рану, успеваю ухватиться за ткань ворота и потянуть назад. Отпускаю практически сразу; делаю это не потому, что боюсь спровоцировать Беннингтона, а потому, что чувствую новый приступ боли, ядовито расползающийся по плечу.
- Не рыпайся. - говорю совсем тихо, и хрен бы знал, кому именно: то ли Честеру, то ли взвинченному волку. Последний, к слову, незамедлительно реагирует на голос и рычит громче, четче, но с проскальзывающими нотками болезненного скулежа. Со звериными повадками я не знаком, уроки ботаники в школе благополучно прогуливал, потому понятия не имею, как в подобных ситуациях ведут себя звери: бездумно бросаются в бой, потому что терять, собственно, нечего; ерошат шерсть на загривке и угрожающе рычат лишь ради того, чтобы вселить страх. Или все-таки кидаются на того, кто слабее.
Я замечаю взгляд волка, прикованный к мальчишке, что сидит на руках Хранителя. Я вижу, как язык животного периодически скользит по оскаленным зубам и клыкам. Я понимаю, что этот парень явно без боя не сдастся.
И относится это, кстати, не только к волку...

Волк все так же смотрит на нас и скалится, всем своим видом показывая, что неожиданным гостям явно не рад; мы все так же смотрим на волка и не предпринимаем никаких действий, стараемся не двигаться, лишь бы не провоцировать напряженное животное, готовое сорваться с места в любую секунду. Запах крови, смешанный с запахом мокрой шерсти и превращающийся в не самый приятный коктейль, неприятно режет обоняние, заставляя периодически морщиться и испытывать непреодолимое желание фыркнуть, выбив эту едкую смесь из легких, но вместо этого я дышу как можно тише, между тем пристально наблюдая за зверем. Понимаю прекрасно, что первым делом он бросится на повстанца, но этот занимательный и привлекательный факт отнюдь не расслабляет.
Все трое находимся не в самом выгодном положении: мы с волком потому, что ранены, а Беннингтон потому, что держит на руках ребенка, с которым сложно противостоять озлобленному животному, учитывая необходимость защищать не только собственную задницу, но и задницу мальца.
Впрочем, решение находится быстро, а мужик резво пользуется заминкой зверя, решившего отвлечься на странный звук. На него, к слову, отвлекаюсь и я, потому что мало ли, блять, че - еще одной клыкастой твари для полного счастья нам как раз и не хватает. Повернув голову, щурюсь слегка и всматриваюсь вперед, ожидая увидеть там какую-нибудь еще живность, грозящуюся сделать из этой пещеры настоящий склеп имени нас, но не вижу ровным счетом ничего, кроме густой, тягучей темноты и полного отсутствия даже намека на возможный выход из этой пещеры.
Честер, не желающий упускать подвернувшуюся возможность, реагирует моментально: впихивает мальчишку ко мне в руки, смотрит так, словно ща сожрет, если дернусь - что, наверное, неудивительно вовсе - а после производит какие-то манипуляции с собственной рукой. Я не вижу, какие именно действия он совершает, потому что морщусь и едва ли не рычу от нового и более ощутимого приступа боли - кое-кто, блять, мало того, что слишком неожиданно перекинул малого, заставив машинально увести руки вперед, дабы успеть перехватить, так еще и достаточно метко это сделал, взвалив вес - пусть небольшой, но ощутимый - на больное плечо.
Я никогда не чувствовал особой тяги к детям, никогда не испытывал непреодолимого желания обзавестись собственными, хотя возраст как-бы намекает, мол, пора бы тебе, парень, и огрызка какого-нибудь после себя оставить, чтобы жилось проще и стакан воды было кому в старости приносить. А проблема вся в том, что с появлением ребенка жить мне вряд ли будет проще, а стакан в старости приносить не придется, потому что до старости этой самой я вряд ли доживу. Меня никогда не терзали угрызения совести перед детьми, на глазах которых приходилось убивать родителей; случалось и такое, что следом за родителями на тот свет приходилось отправлять ребенка, потому что того требовала ситуация. Я одинаково похуистично относился ко всем - мужчинам, женщинам, детям и старикам, поэтому не видел особой разницы и не обращал внимания на моральные и нравственные нормы, не зацикливался на том, что делаю бесчеловечные поступки.
А потом вдруг появилась Минни, которая самым поразительным образом умудрилась расположить к себе такого черствого мужика, как я. Она не делала ровным счетом ничего, но располагала к себе одной только улыбкой; ей хватало всего лишь оказаться на моей спине и в свойственной для себя манере протараторить быстрое "Дим, Дим, Дим", чтобы я расшевелился - и не для того, чтобы огрызнуться и прогнать, а для того, чтобы перехватить одной рукой за талию и вызвать тем самым приступ звонкого смеха; у нее получилось пробудить во мне какие-то странные, чуждые, немного даже пугающие, но теплые чувства в отношении детей, которые теперь не кажутся мне бесполезными ошметками общества.
И появившийся на руках мальчишка умудряется сделать примерно то же самое.
Если бы мы оказались в этой ситуации на пару лет раньше, то я самым хладнокровным образом бросил бы ребенка, а следом и его отца, на произвол судьбы, потому что нахуй мне не надо спасать чужие задницы, когда своя находится в прогорающем состоянии. Сейчас же я молча перехватываю Беннингтона-младшего другой - здоровой - рукой, а сам подаюсь в сторону и прижимаюсь спиной к неровной стене пещеры. Так проще держаться.
Мальчишка первое время смотрит на меня с неким отстранением, с искренней детской опаской, но стоит ему повернуть голову и увидеть волка, услышать все тот же утробный, грозный рык, наполняющий пространство, как детские руки мертвой хваткой сцепляются на шее, сминают пальцами плотную ткань воротника, а лоб утыкается куда-то в плечо. Слышу, как он начинает хлюпать носом, чувствую, как вздрагивает от глухих всхлипов. Зачем-то свободную руку кладу на его спину.
- Не скули, огрызок. - говорю тихо, совершенно беззлобно. - Старик твой ща разберется.
И он действительно разбирается: волк поджимает хвост и убегает куда-то вглубь пещеры, но это нихуя не обнадеживает. Во-первых, зверь в любой момент может вернуться; во-вторых, внешний вид Беннингтона оставляет желать лучшего, но вроде не сдох, держится, пусть и еле на ногах стоит.
Он говорит идти вперед, а я молча киваю, поудобнее усаживаю мальчишку, расположившегося на согнутой в локте руке, после чего топаю дальше.
Топаю, но не сказать, чтобы очень долго и результативно, потому как выхода так и не видно, а у Честера, кажется, проблемы с физическим состоянием. Он валится на землю, всем своим видом показывая, что идти дальше не может - надеюсь, что не может только пока, а не в принципе. Я же останавливаюсь, оборачиваюсь, смотрю на него несколько секунд, следом глаза закатываю, цокаю языком и возвращаюсь. Валюсь у противоположной стены, точно так же прижимаясь к ней спиной. Идея с перекуром уже не кажется мне глупой, ведь собственных сил не так, чтобы очень много. Пацан, соскользнувший со своего импровизированного сидения, уверенными ногами становится на холодную землю и быстро сваливает к отцу.
- Не сдохни там только. - ухмыляюсь и перевожу взгляд с детской спины на лохматый белобрысый затылок, который прекрасно вижу, когда Беннингтон кладет предплечья на согнутые в коленях ноги и опускает голову. Сын жмется к нему, все еще поскуливает что-то там себе под нос - даже не пытаюсь услышать - но изредка смотрит в мою сторону, причем уже без опаски. Забавно.

Незапланированный привал приходится сейчас как нельзя кстати. Я хоть и привык к дерьмовым ситуациям, изматывающим не только морально, но и физически, привык к бесконечным травмам, некоторые из которых проходят бесследно, а некоторые оставляют после себя заметные шрамы, но все-таки необходимость хотя бы в минутном перекуре с каждым годом становится все острее. И не удивительно, в общем-то, ведь за плечами скоро четыре десятка останется, а если учитывать мою не самую спокойную и размеренную жизнь, то один прожитый год можно считать, как за три.
Я упрямо продолжаю игнорировать тот факт, что возраст - это не только цифры, не только показатель опыта и мастерства, но еще и состояние, которое напоминает о том, что даже у таких сильных и матерых людей, в чьем теле живет самое настоящее чудовище, есть придел, которого достигнуть можно двумя способами: кто-то уживается с собственными демонами, старается не обращать на них внимания, живет обычной такой, среднестатистической жизнью, в мифические дела не ввязывается, а единственное, что может такого человека волновать - хуево подстриженный газон на лужайке возле дома; а кто-то не просто принимает своего внутреннего зверя, не просто чувствует прилив небывалой силы, щедро подаренной чудовищем, но и предпочитает воспользоваться этим для достижения каких-либо целей. Я бы мог смириться с Цербером и жить спокойно, устроился бы на работу, которая уже через пару недель остопиздела бы настолько, что с периодичностью в несколько часов появлялось стойкое желание послать все нахуй; завел бы семью, в которой не менее остопиздевшая жена из раза в раз выплевывала бы в мою сторону недовольства, мол, не умею нихуя делать и не замечаю ничего, кроме пива своего; быть может, за нашими частыми ссорами и рукоприкладством исподтишка наблюдали бы дети, в глазах которых мать обязательно выглядела бы святой и безгрешной, а я - дьяволом воплоти.
Я бы жил скучнее, но, судя по всему, дольше - и тут возникает вопрос: стоит ли жалеть о проебанных возможностях, когда сложившаяся жизнь пусть и не отличается безмятежностью и счастьем, пусть и наполнена бесконечными драками и, как следствие, шрамами, но хотя бы устраивает? Не стоит. Я не жалею. И не жалею не только потому, что полностью доволен тем, что происходит сейчас - хотя бывают и хуевые моменты - но еще и потому, что другой жизни мне вряд ли довелось бы увидеть. Я слишком импульсивный, слишком раздражительный и циничный, думающий головой и умеющий рассчитывать возможную вероятность пиздеца, но совсем не умеющий держать себя в руках в те моменты, когда эмоции захлестывают.
В общем, все это к тому, что я, блять, не молодею тут с каждым днем, поэтому идите нахуй, если думаете, что могу бесконечно по лесам скакать, пиздюлей получать, и при этом буду все таким же свежим и бодрым, как пятнадцать лет назад.
Сейчас вот, например, я нихрена не свежий и совсем не бодрый. Скорее, мертвецки бледный, а окровавленная рука неплохо так контрастирует с кривящимся от неприятных ощущений еблом. Беннингтон выглядит не лучше - и это не то, чтобы радует, но хотя бы не напрягает. Мужик поразительно стойко держится и не предпринимает никаких опрометчивых поступков, что прибавляет в его копилку несколько незначительных монет. А в досье кто-то описал его, как человека с неустойчивой психикой, топчущегося где-то на грани безумия. Если бы не эта неожиданная встреча, то хуй бы поверил, что лидер Сопротивления может оказаться вполне адекватным мужиком. Адекватным настолько, насколько позволяет ситуация.
Он начинает говорить, причем говорит вполне разумные вещи, вот только у меня на этот счет имеется собственное мнение, которое я не спешу озвучивать даже тогда, когда Беннингтон замолкает. Взгляд мой несколько секунд пристально изучает мальчишку, увлеченно и старательно пытающегося открыть леденец, а потом я на мгновение закрываю глаза, тут же их открываю, но смотрю теперь на повстанца. Шумно втягиваю носом воздух, с характерным шарканьем подтягиваю к себе левую ногу, сгибаю ее в колене и кладу поверх руку, плечо которой доставляет больше всего дискомфорта. Поворачиваю голову и оцениваю масштаб кровотечения - есть, но терпимо, хотя еще немного в том же режиме, и ноги вовсе откажутся подчиняться, мол, пока не появится в теле необходимое количество крови, мы, приятель, никуда не пойдем.         
- Кругами мы вряд ли ходим, - подаю голос и поднимаю взгляд, смотрю на мужика исподлобья. - я бы почувствовал. - потому что резкий шлейф из запаха собственной крови, смешанной с запахом мокрой шерсти, верно тянется за мной с того самого момента, как мы оказались в этой блядской пещере. Я бы точно почувствовал, что топчемся на одном месте. Цербер бы тоже почувствовал, но он предательски стих, наслаждаясь, видимо, собственной стихией - довольно замкнутым пространством, мраком, сыростью и чувством острой безысходности.
- Но идея с метками неплохая. - одобрительно хмыкаю, а затем добавляю:
- А то мое чутье вполне может послать нахуй.
Беннингтон поднимается со своего места и что-то там делает. Я без особого интереса наблюдаю за ним, склонив голову к плечу не столько ради того, чтобы лучше видеть, сколько потому, что так немного легче. Просидел бы в таком положении все оставшееся время, но хуй там, потому что идти дальше действительно надо. Мужик находит менее запарный способ обозначить собственное присутствие в том или ином месте, а я, пока поднимаюсь на ноги и выпрямляюсь, пачкаю окровавленной рукой стену, найдя для себя именно такой способ оставить метку. Какая-то ведь должна быть от этой хуйни - я про рану, если че - польза, да? Лишние телодвижения делать не очень хочется, а срывать мох - эт как раз таки лишние телодвижения. А тащиться вглубь пещеры, опираясь ладонью о стену - это вполне такой пассивный способ оставить след.
Крч, покатит.
- Че смотришь? Топай давай. - ухмыляюсь, когда замечаю мальчишку, с интересом наблюдающего за всеми моими действиями. Мой гортанный голос, съехавший на хрип, пацана, кажется, пугает. Впрочем, похуй. - Волк не вернулся. - вновь подаю голос, но смотрю теперь на Беннингтона. - Либо это пиздец какая длинная пещера, либо он все-таки нашел выход. - прохожу мимо Хранителя и топаю вперед. - Или он просто сдох. - что тоже, в общем-то, неплохо. Наверное.

Я не слепой вовсе, потому замечаю изменившееся настроение Беннингтона. Он поднимается на ноги, перестает выглядеть измученным и уставшим, но вместо этого начинает выглядеть каким-то чересчур агрессивным - и покрасневшие глаза становятся прямым тому доказательством. Я искоса поглядываю на мужика, брови изгибаю, мол, ты ща эт серьезно все говоришь, а потом нарочито шумно хмыкаю, вновь приложившись ладонью к раненому плечу. Подцепив пальцами насквозь промокшую ткань, я оттягиваю ее в сторону и осматриваю масштабы возможной трагедии. Ничего страшного, если так посудить, а рана затянется самостоятельно, если потерпеть еще несколько часов, но проблема вся в том, что этих нескольких часов у меня нет. Зато есть лидер сопротивления, который всем своим видом - да и не только видом - показывает, что в любую секунду может начать рыпаться, причем сделает это отнюдь не самовольно. Я не зацикливался на его способностях, когда в сотый раз читал досье, но зато запомнил, что парню явно "повезло" обзавестись талисманом кровожадного Бога; мне плевать было на то, что Беннингтону приходится справляться с этим дерьмом, потому что кровожадный бог, в свою очередь - это вам не в тапки срать.
И все-таки я его понимаю, ведь периодически, когда пик раздражения Цербера пересекает критичную отметку, мне тоже хочется сделать что угодно, лишь бы близлежащие улицы окрасились багровой рекой, чтобы острого слуха вновь коснулись упоительные крики и болезненные стоны, душераздирающие вопли и тихие, отчаянные всхлипы тех, кто успел принять собственное плачевное положение. Наверное, в наемники я пошел не только потому, что посчитал эту профессию не столько прибыльной, сколько интересной, но и потому, что именно с такой жизнью можно без особых усилий дать чудовищу то, что требуется - дать возможность убивать.
Цербер откровенно наслаждался, когда вместе со мной наблюдал в чужих глазах стах; Цербер был неимоверно рад каждый раз, когда на горизонте появлялось перспективное дело.
А сейчас Цербер злится не только из-за боли, но и от того, что чувствует чужое раздражение, которое воспринимает так же, как и угрозу. Сжимаю ладонь, обхватив ею плечо, а сам поворачиваюсь в сторону Честера и прислоняюсь спиной к уже испачканной кровью стене.
- Че я, блять, сделаю? - рычу сквозь зубы, исподлобья глядя на мужика. - Подорожник приложу? - у меня ведь нет нихуя, потому и кровь останавливать нечем. Если бы мог, то давно бы все сделал.
Беннингтон, подхвативший мальчишку на руки, уходит вперед, а я так и продолжаю стоять на месте. Регенерация - штука хорошая, но слишком медленная. Рана если и затянется без посторонней помощи, то сделает это не раньше, чем через несколько часов, а у меня такой роскоши нет. У меня, если так посудить, вообще нихуя нет, поэтому придется полагаться исключительно на собственную удачу. Она - стерва - своим присутствием чтит меня слишком редко, но другого выхода у меня нет. Или есть, просто я не в состоянии шевелить мозгами на должном уровне. Была бы фляжка с водой - без проблем, вытер бы рану, да приложил кусок ткани, чтобы сочащуюся кровь впитывала; был бы бинт - еще лучше; были бы мы не в пещере - и вообще похуй на Честера и его угрозы, мол, не выдержу, с ума сойду, блаблабла. Как баба, ей богу.
Молния на форме с характерным звуком застегивается, рана больше не мозолит глаза, хотя я прекрасно понимаю, что этого мало. Слишком мало для того, чтобы усмирить Беннингтоновские порывы. Именно поэтому держусь на допустимом расстоянии, иду позади, периодически опираясь ладонью о холодную стену.
Долго, впрочем, придерживаться спонтанного плана не удается, потому что впереди маячит сначала спина Честера, затем лохматый и испачканный затылок его сына, а уже после и развилка.
Ровняюсь с Хранителем Ареса, но продолжаю держаться на расстоянии; носком ботика отпинываю от себя местами прогнивший и расколотый череп, который с характерным бряканьем указывается вперед.
- Твое присутствие, - начинаю так же хрипло, предварительно втянув носом воздух, но почувствовав не только запах гнили и сырости, но еще и отвратный запах ненавистного Хранителя. - сносит крышу не меньше. - и могла бы эта фраза показаться весьма романтичной, если бы не обстоятельства, не злоебучая пещера, в которой застряли, и не два мужика, раздражающие друг друга одним только присутствием. - Так что не гунди. - еще один глубокий вдох, позволивший почувствовать посторонний запах, тонким и едва уловимым шлейфом тянущийся с правой стороны. - Лучше в руки себя возьми, потому что впереди, кажется, нас ждет пиздец. - теперь под подошвой хрустит какая-то непонятная кость, как бы подтверждая только что сказанные Цербером слова.
Пиздец действительно нас ждет, и он, кажется, неизбежен, потому что мне вдруг стало не по себе. Впереди есть выход - инфа сотка - вот только до выхода этого надо добраться, а у нас нет ничего, кроме имеющихся слабостей: у Беннингтона есть сын, которого следует защищать и оберегать от всяких хуевых личностей, вроде меня, и от зверей, которые так и норовят оттяпать кусок побольше; у меня есть рана, которая отнимает силы и возможность двигаться ловко и быстро, как и подобает носителю Цербера.
Но все-таки что-то мне подсказывает, что впереди ждет очередной пиздец, справиться с которым Беннингтон не сможет по двум причинам: во-первых, потому что на его руках сиди пацан, усложняющий задачу в несколько раз; во-вторых, недавняя встреча с волком дала понять, что у повстанца не так уж много сил, которыми можно разбрасываться направо и налево. А у меня хоть этих самых сил не больше, но они хотя бы есть, потому что рана медленно затягивается, а усталость отходит на второй план, уступая место острому желанию поскорее отыскать выход.
- Не рыпайся, - говорю спокойно, на мужика не смотрю. - пойду первым, а то от тебя толку, как... - поворачиваю голову, окидываю взглядом не столько Беннингтона, сколько мальчишку, а потом усмехаюсь. Топаю направо, все сильнее ощущая ударяющий в нос запах гнили. А еще слышу звуки, отдаленно похожие на треск веток и едва уловимый крик. В пещере веток нет, посторонних людей вроде бы тоже нет. Вывод напрашивается сам собой: либо впереди тот самый выход, о котором мечтаю не только я, но и Честер, либо все это - какая-то хорошо спланированная подстава, напоминающая ловушку, в которою попадем, если будет продолжать двигаться вперед.
А выбора у нас, к слову, нет.

Я выбираю правый тоннель чисто интуитивно. Правда, не уверен совсем, что именно он ведет на долгожданную свободу. Но если говорить совсем откровенно, то не уверен, что вообще какая бы то ни было из всех этих тропинок способна нас вывести. Эта пещера кажется нескончаемой и, как ранее правильно успел заметить Беннингтон, заставляет испытывать стойкое ощущение, будто ходим мы блядскими кругами. Именно так бы и решил, если бы не отметины, которые оставляли на протяжении всего пути.
Топаю вперед до тех пор, пока не натыкаюсь на очередную кость - она с оглушительным, как мне показалось, треском рассыпается под тяжелой подошвой. Только сейчас понимаю, что позади никого нет. Оборачиваюсь и убеждаюсь в правдивости собственного предположения, потому что раздраженной морды лидера сопротивления не наблюдаю, оттого прихожу к выводу, что идти он решил в противоположный тоннель. Не расстраиваюсь, потому что его присутствие не слишком радует Цербера, а Цербер, в свою очередь, не слишком радует меня, потому что злится, царапает острыми когтями нутро, старается выбраться на волю, но из раза в раз натыкается на одну и ту же преграду в виде пронзающей плечо боли. Каждый раз, когда чудовище предпринимает очередную попытку вырваться, я кладу ладонь на плечо и большим пальцем изо всех сил давлю на раненый участок кожи. Именно невыносимая боль позволяет мне не только рычать и стискивать в напряжении зубы, грозящиеся вот-вот потрескаться от такого напора, но еще и держать зверя в клетке. Нельзя его выпускать. Нельзя поддаваться и идти на поводу у пса, потому что конкретно сейчас ни к чему хорошему это не приведет. Скорее, только ситуацию усугубит, так как в пещере слишком тесно, а Цербер хоть и не особый фанат открытых местностей, но все-таки требует какой-никакой простор.
В конечном итоге проходит достаточно времени, прежде чем из остопиздевшего и однообразного тоннеля, где нихуя нет, кроме множества костей и все того же мха, я выхожу к какому-то склепу. Там же появляется Беннингтон, а мне остается лишь челюсть сжать и вновь надавить пальцами на рану.
- Не сдох, смотрите-ка. - ухмыляюсь не особо весело, но и не озлобленно, хотя именно к этому подводит блядский пес. Пока повстанец подрабатывает местным электриком, обеспечив пространство светом нескольких подсвечников, я без особого интереса осматриваю гробницы. Не удивлюсь совсем, если оттуда сейчас мумии полезут, потому что в этом ебучем мире случиться может все, что угодно, а ожившие мертвецы - это самое малое из того дерьма, которое дремлет, дожидаясь своего звездного часа.
- Хорошая новость: из склепа всегда есть выход. Плохая новость: над твоим плечом висит змея, - слышу голос Честера, отрываю взгляд от выбитого на плоском камне рисунка и смотрю на мужика. Он не шутит - и слова его подтверждаются неприятным шипением возле правого уха. Головы не поворачиваю, но искоса поглядываю в сторону откуда-то взявшейся змеи. Никогда этих тварей не любил, но встречаться с ними настолько близко еще не доводилось, потому на несколько секунд выпадаю, продолжив стоять на месте, словно вкопанный.
Продолжаю стоять и в тот момент, когда змея опускается на плечо, все так же неприятно шипит, а потом медленно уползает к шее. Ее язык периодически касается кожи - хочется встряхнуться и скинуть эту херь с себя, но любое резкое движение может спровоцировать змею, а иммунитета к ядам у меня, к сожалению, нет.
- Какая прелесть. - язвительно рычу сквозь зубы, наблюдая за пресмыкающимся. Я не боюсь, но теперь выжидаю. Как только понимаю, что у змеи не хватит скорости для того, чтобы вонзить свои острые клыки в податливую кожу, резко увожу руку в сторону и перехватываю ее, сжимаю ладонь возле самой головы и стягиваю с себя, непроизвольно поежившись и тряхнув плечами. До сих пор неприятно, а это раздражает. И блядская пещера раздражает, и вообще вся эта ситуация, в которой оказался из-за косяков с гипнозом. Если бы все сделали правильно, если бы более тщательно все спланировали, то сирены не вырвались бы из под контроля, а мне бы не пришлось находиться в таком невыгодном положении.
Еще больше раздражает то, что выхода даже на горизонте не видно. Зато видно извивающуюся в руках змею и ее родственницу, которая точно так же свисает с потолка, но теперь позади Беннингтона. Я вижу, что она едва ли не возле макушки ребенка находится, а от укуса спасает лишь то, что мальчишка прижимается к отцовскому плечу и не двигается.
Змею, что продолжает безрезультатные попытки выбраться, пасть свою раскрывает, шипит и извивается, пытаясь укусить, опускаю на землю, но отпускаю лишь в тот момент, когда подошва ботинка сдавливает череп пресмыкающегося. Одно движение, немного силы, которой осталось не так много - и извиваться змея прекращает. Я же не задерживаюсь и топаю вперед, останавливаюсь возле Беннингтона, коротко смотрю на него, а потом перехватываю вторую змею. Делаю то же самое, после чего показательно вытираю подошву о камень, пачкая его кровью и грязью.
- Хорошая новость: на одну плохую новость стало меньше. - говорю примерно тем же тоном, глядя на повстанца исподлобья. - Плохая новость: если мы в самое ближайшее время не найдем выход, то вам, ребята, придется познакомиться с Цербером. - потому что сдерживать его у меня получается все меньше.

Отредактировано Dimitris Katidis (31.01.2018 08:35:39)

Я в очередной раз замечаю, как лидер сопротивления меняется в лице, становится напряженным и взвинченным, натянутым, словно гитарная струна, а во взгляде, которым он буквально прожигает меня, проскальзывает хорошо заметный яростный блеск. Для меня он ничего хорошего не сулит, но и для Беннингтона, к слову, тоже, потому что если мужик начнет бездумно рыпаться, то держать себя в руках не стану - дам волю чудовищу, выпущу наружу зверя, который в небольшой гробнице хоть и будет напоминать того слона, что в посудной лавке топчется, но на чужой шее обязательно сильную челюсть сомкнет. И не на одной, раз уж на то пошло.
В любой другой ситуации усмехнулся бы, да всем своим видом показал, насколько незначительной и бесполезной сейчас является чужое раздражение, насколько неинтересной становится напряженная обстановка - тягучая, вязкая и наводящая на мысль, что еще немного, и до нее можно будет дотронуться руками. В любой другой ситуации я бы даже не пытался сдерживаться, а потому за раздражение и злость отплатил бы равноценной монетой.
В любой другой ситуация все бы изначально шло по иному сценарию, но здесь и сейчас есть два очень важных нюанса, которые не только меня заставляют сдерживаться, но то же самое заставляют делать и Честера. Нюансы предельно просты и понятны: Беннингтона останавливает наличие сына, на которого я взгляд перевожу, смотрю несколько долгих секунд, а затем моргаю; меня же останавливает рана и непрельстительная перспектива оказаться за пределами этой пещеры не только обессиленным от потери крови и непреднамеренного обращения, но и без одежды. Все-таки на дворе не май месяц, а разгоряченная кожа и привычно повышенная температура тела хоть и помогают справляться с прохладой, но делают это отнюдь не бесконечно.
В общем, мы оба находимся в невыгодном положении, а я вдруг еще и на мысли себя ловлю, что было бы немного неловко, если бы в конечном итоге Цербер убил того, кто некоторое время назад избавился от проблемы в виде озлобленного волка. Он ведь, если так посудить, спас от смерти не только сына, но и меня, потому что я бы со зверем справился, вот только потратил бы на это все имеющиеся силы. Не слишком радужная перспектива, а меня немного косоебит от осознания, что должен быть Беннингтону благодарен. Наверное, где-то в глубине души действительно копошится это чуждое для меня понимание, но вслух ничего подобного не скажу, поэтому идите-ка вы нахуй.
- Серьезно. - отзываюсь и опускаю голову, но на Честера смотрю все с тем же хладнокровным безразличием, словно он не жизни моей угрожает, а просто под ногами путается. Непроизвольно напрягаюсь, потому что понятия не имею, какой именно реакции добиваюсь собственными словами. Повстанец говорит все это не просто так, он уже давно все понял, догадался и принял, а спрашивает только лишь для того, чтобы в своих вопросах и моих ответах найти тот необходимый катализатор, который даст ему зеленый свет, лишний раз подтвердит, что мое присутствие опасно, а от опасности следует избавиться.
И я жду этот необдуманный шаг, спровоцированный исключительно эмоциями, а не здравым смыслом, жду, когда Беннингтон одним неверным действием сломает не одну, не две, и даже не три жизни. Он сломает целую кучу жизней, ведь путем бесхитростных умозаключений прихожу к выводу, что Росси - я все еще помню досье, которое видел не один десяток раз - вряд ли обрадуется, узнав о смерти не только мужика, но и ребенка. А лагерь - это скопление разносортных, но одинаково потерянных людей - не сможет без лидера, потому что именно он направляет и вселяет тут уверенность, которая им необходима.
В моем случае все проще, потому что мне без труда найдут замену, но это не умаляет того факта, что подыхать я пока не готов.
Подготовившись к худшему, зная несдержанность Беннингтона, я искренне удивляюсь, когда он делает выдох, а потом говорит то, что вовсе не ожидал услышать:
- Как только почувствуешь, что начнешь бесоебить, скажи. Я тебя вырублю.
Киваю и усмехаюсь, после чего отталкиваюсь и топаю следом за мужиком, предпочитая держаться на допустимом расстоянии. Каждый шаг дается с трудом, а нутро словно на части кто-то раздирает, заставляя дышать чаще и глубже. Периодически выдохи съезжают на тихий хрип, но боль, которую сам же себе и причиняю, пальцами надавливая на рану, позволяет мало-мальски сдерживаться. Чем дальше мы идем, тем острее я чувствую приближений точки невозврата: пес вот-вот вырвется на долгожданную свободу, а мне следовало бы сказать Беннингтону, чтобы действовал. Или хотя-бы попытался.
И я уже почти решаюсь это сделать, потому что раздражение достигает критичной отметки, но показавшийся впереди выход перетасовывает все карты. Раздражение сменяется облегчением, а внимание переключается - Беннингтон больше не интересует ни меня, ни чудовище, которое, впрочем, все еще подталкивает меня к таким же необдуманным действиям. Подталкивает, но делает это не так остервенело, а я нахожу в себе силы, чтобы держаться.
Свежий воздух, с примесью запахов крови и гари, наполняет легкие; запрокидываю голову назад и протяжно выдыхаю, морщусь от приступа боли, но тут же нахожу более комфортное положение - спиной в ближайшее дерево упираюсь.
- Беннингтон, - говорю негромко, потому как знаю, что мужик все прекрасно слышит. - при следующей встрече я обязательно пройдусь кулаком по твоей роже. - усмехаюсь, глядя на него исподлобья.
Впрочем, для того, чтобы эта встреча была, мне необходимо выбраться из леса. Это сделать проще, чем найти выход из блядской пещеры, но проблема в том, что сил не прибавилось, а я в душе не ебу, куда надо двинуть, чтобы найти кого-нибудь из своих.