Меня будит настойчивый перезвон будильника, осточертевший настолько, что даже сквозь сон, медленно отступающий и с большим трудом возвращающий сознание в более-менее адекватное русло, я стискиваю зубы, сжимаю руку, свисающую с дивана, в кулак, и поворачиваю голову в противоположную сторону, утыкаясь теперь левой щекой в измятую подушку.
Проходит около десяти минут, за которые благополучно удается вернуться в царство Морфея, но теперь меня будит слишком резкий топот, ударяющий по острому слуху, приглушенный, но поразительно звонкий смех, а следом и бессовестно запрыгнувшая на спину дочь Дефо. Она начинает топтаться, подскакивает, отчего поясница начинает неприятно ныть, хлопает ладонями по плечам, и всем своим видом показывает, что отступать не собирается.
- Дим. Дим. Дим. Дим! - она на вытянутых руках упирается куда-то в область позвоночника, покачивается из стороны в сторону, и старательно выискивает еще более изощренные способы, которые помогут поднять меня на ноги в самые короткие сроки. - Вставай! - в ответ получает лишь хриплое мычание. Я лениво ерзаю, свободной рукой приподнимаю подушку, и засовываю под нее голову, сверху придавив предплечьем.
- Отступись, ребенок. - ворчу, но голос мой, приглушенный и тихий, ребенком то ли не улавливается, то ли попросту игнорируется.
Спасает меня и мою бедную спину няня, которая торопливо спускается с лестницы, уже оттуда начав вполголоса отчитывать девочку за то, что мешает спать. Не вмешиваюсь, лишь подушку с головы стягиваю, приподнимаюсь слегка, и искоса смотрю на Адель. Она, перехватив мой взгляд, резко останавливается, секундно мешкается, и перехватывает руку Минни, стаскивая её с дивана, а заодно и с моей поясницы.
- Простите. - тихий, дрогнувший голос девушки заставляет меня ухмыльнуться. Я живу в этом доме уже достаточно времени, а она до сих пор смотрит на меня так, словно я маньяк какой-то. Чувствую, что боится, чувствую, что по возможности старается сводить к минимуму любой контакт, но не стремлюсь убеждать её в том, что весь такой божий одуван. Я не всегда одобряю того, как Скарлетт относится к Адель, но в их дела стараюсь не лезть. Рыцарь в сияющих доспехах из меня так себе получится, да и помогать обиженным и оскорбленным - не для меня занятие. А боязнь девушки.. ну, бывает.  - Идем. Я ведь тебе говорила, что не хорошо мешать другим спать. - обращается уже к девочке, которая заметно приуныла, шмыгнула носом, и, выдернув руку, быстро убежала по лестнице на второй этаж.
Следующие полчаса я трачу на то, чтобы привести себя в порядок: принимаю душ, окончательно прогнав сонливость, пью кофе, который, в свою очередь, прогоняет лень и дарит необходимую бодрость, а после, одевшись и еле отыскав ключи от машины, без особого рвения еду в штаб, где, чувствую, меня ждет очередной веселый день.
Додж паркуется, я спрыгиваю на ровный асфальт, вместе с тем стянув с носа солнцезащитные очки. Бросаю их на соседнее от водительского место, хлопаю дверью, и невольно ежусь от пробравшего до костей порыва ветра. Солнце едва выглядывает из-за плотных, серых, тяжелых облаков, а в тот момент, когда я оказываюсь в штабе, и вовсе скрывается. Похуй.
Как знал, что пиздец не заставит себя долго ждать.
До своего кабинета дойти я не успеваю. В коридоре, где топчется как-то уж слишком много людей, вижу изрядно взбешенного хранителя, который с помощью хлыста держит мальчишку. Меня эта потасовка не слишком прельщает, потому, обогнув с плеча появившегося на пути мужика, иду дальше, попутно потерев переносицу указательным и большим пальцами - слишком, блять, шумно.
И все бы ничего, если бы не голос за спиной, заставивший меня резко остановиться, замереть, и хмурым, сердитым взглядом упереться куда-то вперед. Че, блять? Эт сейчас в мою сторону прилетело? Слышу, как мужик позади меня на говно исходит, подгоняет, рычит, и едва ли не ядом во все стороны брызжет - все это медленно, но верно становится теми поленьями, которые беспощадно летят в разгорающийся костер моего раздражения.
- Эт кто? - спокойно спрашиваю у мальчишки, что стоит рядом и боязливо вжимается спиной в стену.
- Мидас Сет. - еле слышно бурчит он, судорожно сглатывая. Только после этого я разворачиваюсь, и нарочито медленно шагаю в сторону мужчины. Слышал о нем, знаю, что он ошивается рядом с Кестлером, но мы никогда не пересекались, и что-то мне подсказывает, что лучше бы этого и не делали. Как-бы понимаю, что он, по идее - мой непосредственный начальник, но через себя переступить тоже не могу, так что извиняй, приятель, но ты слишком ахуел. Цербер, которому подобное отношение не нравится тем более, лишь масла в огонь подливает, заставляя испытывать слишком открытую ярость, которая грозится стать проблемой не только для Сета, но и для всех, кто находится в непосредственной близости.
Я не успеваю уйти в сторону от хлыста, который врезается в плечо - тут же прокатившаяся волна резкой боли заставляет меня стиснуть зубы, поморщиться, и утробно прорычать. Напряженный, пропитанный откровенной злобой взгляд вцепился в хранителя, словно бешенный пес, а Цербер не отказался бы, чтобы его зубы сомкнулись на чужой шее. Я с ним солидарен, но обращаться в зверя в узком коридоре - эт такое себе занятие.
Слишком сложно думать головой, когда нутро стискивается и сжимается под напором бесконтрольной ярости, потому действую на автопилоте, не задумываясь о последствиях. Несколько размашистых шагов, быстро сократившееся между нами расстояние, и тяжелый кулак беспрепятственно врезается в челюсть, заставляя Сета отшатнуться назад. Не размениваясь на долгие отступления, не обращая внимания на саднящую боль теперь и в костяшках, хватаю весьма недурственного по размерам мужика за ворот, пригвоздив к ближайшей стене.
- А не прихуел ли ты, здоровяк? - рычу сквозь зубы, продолжая вдавливать сжатые кулаки в чужие ключицы. Наверное, если бы не сила, дарованная Цербером, я вряд ли сумел бы так просто справиться с кабаном, по размерам заметно превосходящим мои собственные, но сейчас я меньше всего думаю о том, что эти самые силы могут быть отнюдь не равны.

Меня вполне можно назвать спокойным, мирным, адекватным человеком, но сделать это дано лишь в те моменты, когда никакое влияние извне не доебывает меня, не действует на нервы, и не раздражает явными попытками вывести на негатив. Я никого не трогаю, если никто не трогает меня; я не желаю никого убивать, если того не требует работа; даже если вокруг творится полнейший хаос, даже если настоящая война разыгралась в соседнем от меня квартале, я - точно так же, как и Цербер - не буду представлять никакой опасности, потому что чужое дерьмо меня никогда не трогало, не трогает, и трогать вряд ли будет. Мне нет дела до чужих разборок, если они меня никаким образом не касаются. Мне нет дела до чужих проблем, если эти проблемы не способны нести для меня определенную выгоду.
Меня вполне устраивает эта закоренелая позиция, пропитанная отъявленным похуизмом к окружающим, но если случается нечто подобное - кто-то нарывается, причем делает это с крайней степенью энтузиазма - то в стороне оставаться не просто не хочу, но и не могу.
Я давно перестал набрасывать на Цербера невидимые, тяжелые цепи, которые в определенные моменты пусть с большим трудом, но все-таки помогают сдерживать зверя в узде. Со временем мне удалось научиться его контролировать, потому от разработанной вакцины всегда отказываюсь. Я отыскал необходимый подход, понял, что с Чудовищем надо найти точки соприкосновения, а не пытаться всячески заглушить. Компромисс нашелся: Цербер не пытается раздирать меня изнутри острыми когтями в попытках вырваться на желанную свободу, не рыпается, но все так же подает признаки жизни, навязывает эмоции - в большинстве своем негативные, к слову, - а я, в свою очередь, периодически позволяю ему шататься по улицам во время патрулирования. Благо, время такое, когда на каждом шагу можно почувствовать присутствие божественной силы, поэтому с перевоплощением проблем не бывает.
Но если Цербер вырывается не потому, что так захотелось мне, а потому, что того потребовала ситуация, то под раздачу грозятся попасть все, кто находится в непосредственной близости.
Сейчас вот, например, я на грани, а зверя приходится сдерживать только из-за того, что узкий для таких телодвижений коридор на руку отнюдь не сыграет. Впрочем, что-то мне подсказывает, что появление пса не заставит себя долго ждать.
Из груди вырывается четкий, громкий рык, отражающийся от стен, и приглушающийся негромкими голосами тех, кто все еще топчется рядом, не решаясь встревать в образовавшийся конфликт. Кулаки, вдавливающие Сета в стену, остервенело сжимаются, отчего костяшки белеют; нутро словно ремнями прочными стягивают, а после зажигательную смесь подкидывают, заставляя чувствовать, как вместе с кровью по венам едва ли не лава раскаленная скользит. Руки начинают дрожать, дыхание становится чаще и глубже, а звериные теперь глаза наливаются кровью. Я бы обернулся псом прямо сейчас, не размениваясь на долгие отступления, но голос мужчины, звучащий приглушенно, будто из под купола, немного притупляет желание зверя, позволяя отвлечься. Понимаю, что это всего лишь на пару минут, за которые Чудовище лишь сильнее рассвирепеет, но сделать с этим ничего не могу.
- Мне похуй, кто ты такой, - цежу сквозь зубы, продолжая смотреть в чужие глазам. Я не вижу в них страха - это раздражает настолько же, насколько заставляет проникнуться к Хранителю толикой уважения. Я понимаю, что следующий удар со стороны Сета не заставит себя долго ждать, но продолжаю неподвижно стоять, не в силах сосредоточиться. - и как к тебе надо обращаться. Слишком дохуя хочешь.
Едва заметная ухмылка касается моих губ, но тут же сменяется болезненным оскалом, когда Хранитель делает свой ход. Резкая боль в области колена заставляет ослабить хватку, отпустить мужика, и машинально отшатнуться. Нога предательски подкашивается; мне с трудом удается сохранить равновесие, но очередной удар, от которого сгибаюсь сильнее и сдавленно хриплю, грозился познакомить меня с плитами пола, если бы не стена, которая служит опорой. Цербер рвет и мечет, а я понимаю, что мне требуется больше места для того, чтобы дать ему волю.
Решение находится весьма хуевое, но в данной ситуации это лучше, чем совсем ничего. Я не разгибаюсь, хотя взгляд исподлобья замечает, как Хранитель замахивается, собираясь вот-вот использовать хлыст, и в тот момент, когда щелчок рассекает воздух, подставляю руку. Одежда беспрепятственно рвется, а вместе с ней рассекается кожа, образовывая внушительную рану. Кровь оседает на грязных плитах - кому-то придется хорошо потрудиться, чтобы все тут прибрать.
Больно, блять, просто неебически. Острая, практически нестерпимая, она прокатывается от руки по всему телу, заставляет зажмуриться и пошатнуться. В глазах мутнеет, к горлу подступает ком, дыхание спирает, а приступ становится сильнее, отчего почти оседаю на полу. Опираюсь на здоровое колено, делаю глубокий, шумный вдох, и тут же выдыхаю. На моем теле слишком много шрамов, я побывал в таких ситуациях, из которых выбирался едва живой, потому к боли привык, но даже сейчас эта привычка дает сбой. Переключить внимание удается с трудом - спасибо Церберу, который даже в хуевых ситуация бдительность не теряет.
Я делаю еще один глубокий вдох, и рывком подаюсь вперед, врезаюсь плечом в живот Хранителя, обхватываю свободной от хлыста рукой торс, и толкаю. Толкаю до тех пор, пока чужая спина не врезается в расположившуюся позади дверь. Та с оглушительным грохотом открывается, ударяясь о стену - удивительно, как совсем с петель не слетает.
Мы оказываемся на площадке второго этажа, предназначенной.. а хер знает, для чего предназначенной, но не редко замечал, что сюда выходят покурить. Она довольно просторная, отдаленно напоминает террасу, и находится под открытым небом.
Где-то вдалеке сгущаются тяжелые, темные тучи, периодически рассекаемые извилистыми, линиями молний.
Я пропускаю еще удары, хрипло выдыхаю, сплевываю в сторону слюну, смешанную с кровью, и бью в ответ. Кулак впечатывается в солнечное сплетение, затем находит правое подреберье; вновь размашисто ударяет в челюсть. Мне не хочется становиться большим, лохматым, и злым - это впоследствии отнимет слишком много сил - но Хранитель даже не думает отступать. Я вижу это по его взгляду, ощущаю по рьяным ударам, слышу по тяжелому дыханию. Понимаю, что дальше будет только хуже, знаю, что боль, на которую хоть и не обращаю внимания, но прекрасно чувствую, медленно лишает меня необходимой силы, потому, увернувшись от очередного удара хлыстом, отшатываюсь назад. Громкий, угрожающий рык слышит, наверное, весь город. Буквально несколько секунд, и перед Хранителем оказывается огромный, размером с внедорожник, пес. Он скалится, обнажая острые зубы, и встряхивает загривком, сбрасывая с себя остатки разорванной одежды. Из раненой лапы сочится кровь, пачкая шерсть и бетонный пол. Налитые кровью глаза смотрят на жертву, напряженный взгляд вгрызается в лицо Хранителя, а пес, натянутый, словно тетива лука, готов сорваться. Одно провокационное движение, резкий выпад, и он обязательно это сделает.

Пес неотрывно следит за Сетом, глаз не отводит, все так же скалится, но тем не менее безрассудно бросаться в бой не торопится. Он терпеливо дожидается момента, когда мужчина сделает хоть что-нибудь, что спровоцирует зверя, подогреет его ярость, подлив масла в огонь, даст ему зеленый свет для того, чтобы сомкнуть на чужой шее беспощадные челюсти. Это, если говорить откровенно, совсем не в его стиле, потому как привык кидаться на любого, кто встанет на пути, при этом не особо размениваясь на выбор национальности, социальный статус, не разделяя людей на хранителей, двуликих, или носителей, не обращая внимания на то, кто именно стоит напротив - абсолютно незнакомый человек, друг, или собственный сын. Ему откровенно плевать, чьи именно хрипы и стоны будут срываться с губ, каким именно богам будет молиться тот или иной человек; плевать, будет ли жертва до последнего сражаться, истекая ненавистью так же, как и кровью, или же будет жалобно просить о пощаде, умолять, забившись в самый дальний угол и в искреннем страхе пряча глаза, лишь бы не видеть перед собой агрессивно настроенное чудовище. Цербер никогда не задумывается, что стоящий перед ним человек вполне может быть наделен довольно весомой силой, которая позволит дать достойный отпор; Цербер никогда не жалел детей, не сострадал женщинам, и не отпускал мужчин.
Он не отпускал никого - и сегодня не собирается это делать тоже.
Утробный рык вырывается из легких вместе с отвратным дыханием и сливается с раскатом грома, донесшимся откуда-то со стороны. Животное внимания не обращает - лишь ухом ведет, на секунду перестав скалиться. Он слышит, как сердце Хранителя отбивает далеко не самый ровный ритм, слышит его прерывистое дыхание; кажется, будто слышит и то, как быстро циркулирует по венам кровь. Слышит, но это отнюдь не то, что требует звериная натура. Цербер хочет услышать душераздирающий вопль мучительной боли, хочет почувствовать металлический, такой нужный привкус чужой крови, хочет вонзить острые клыки в мягкую, податливую плоть. Конкретно сейчас у него нет желания расправиться с Сетом за считанные секунды, - мужчина нанес достаточно вреда, чтобы Цербер испытывал довольно ощутимую необходимость отплатить той же монетой. Он не сломает шею, не разорвет горло, упиздякав в крови всю террасу, и не отгрызет голову; он будет медленно отрывать от живого Хранителя куски, будет полосовать кожу когтями, будет наслаждаться, как Сет захлебывается собственной кровью, будет слышать услаждающие слух бульканья и хрипы, срывающиеся на кашель, потому что обязательно заденет внутренние органы.
Это совсем не то, что делает Цербер обычно, но именно так, по крайней мере, хотел бы он сделать сейчас, но все идет не по намеченному плану. Впрочем, как всегда.
Хранитель сплевывает, на что пес отзывается более громким рыком. Он максимально напрягается, шерсть на загривке и вдоль позвоночника становится дыбом, а правая лапа проходится острыми когтями по бетону, разнося по округе неприятный скрежет. Сет подается вперед - и зверя это незамедлительно провоцирует.
Пес, на сдавленном рыке немного пригнувшись, отталкивается задними лапами от пола и дергается вперед. Острая боль, пронизывающая раненую лапу, раздражает взбешенного Цербера настолько же, насколько утомляет. Он тратит достаточно сил - не только физических, но и моральных - для того, чтобы эту боль заглушить, потому отвлекается и не успевает вовремя среагировать: Хранитель уворачивается от зубов, которые рассекают воздух и громко клацают, а зверь, не в силах замедлиться, на внушительной скорости влетает в стену, так неудачно оказавшуюся на пути. Он успевает развернуться, потому с твердой поверхностью знакомится не головой, а ребрами, хотя это на лапу тоже не играет. Стена с трудом выдерживает удар; от центра расползаются заметные, витиевато-грубые трещины, осыпаясь на полу ошметками бетона. Впрочем, трескается не только она, но еще и пара ребер пса, чей жалобный скулеж непривычно переплетается все с тем же утробным рыком. Он тяжело дышит, упирается передними лапами в пол, желая подняться, но тут же валится обратно. Вторая попытка становится более удачной, потому что он краем глаза замечает Хранителя, злится, чувствует, как ярость отгоняет боль на задний план, потому на четырех лапах оказывается без особого труда. Из раны все так же сочится кровь, из пасти капает слюна - и тоже с кровью. Животное не понимает, что с таким уроном справиться с Сетом будет сложно, но отступать не собирается. Медленно идет по дуге, хромает, сдавленно дышит, и неотрывно смотрит на мужчину, - секунда, и подается вперед. Укусить не пытается, навалиться телом - тоже. А вот здоровая, тяжелая лапа дотягивается, но причиняет лишь незначительный вред: когти рвут одежду на бедре, и оставляют не слишком глубокую рану на коже.
Пес не медлит, потому неуклюже разворачивается и кидается снова.

К ране, все так же продолжающей кровоточить и пачкать слипшуюся шерсть, прибавляется еще и боль в области ушибленных ребер. Сложно сказать, сломал ли пес себе парочку, потому что двигается он пусть и неуклюже немного, менее ловко и более заторможено, но все-таки двигается. Цербер не привык обращать внимание на нюансы, вроде разодранной кожи или потрескавшихся от полученных ударов костей; Церберу глубоко плевать на болезненные ощущения, ядовитыми змеями расползающиеся по всему телу; Цербер научился использовать все это в собственных целях, потому что именно боль является той важной составляющей, благодаря которой жертвы пса являются именно жертвами, а не безоговорочными победителями.
Боль всегда подогревает пульсирующую в звериных венах ярость.
Мидас думает, что может свалить чудовище, которое по собственной же бестолковости спровоцировал - и тут, если честно, есть доля правды, потому как глупо отрицать сиюминутное превосходство хранителя Посейдона, учитывая усталые и периодически подкашивающиеся лапы пса. И все-таки Цербер скорее хвост себе откусит, чем проиграет какому-то жалкому человеку, пусть и наделенному божественными силами.
Зверь скалится усерднее, рычит громче и пронзительнее - этот рык вырывается из часто вздымающейся грудины, переплетаясь с раскатами грома. Погода словно пытается создать необходимую для развернувшейся бойни атмосферу, а где-то на парковке, откуда хорошо видна эта терраса, собралось достаточное количество любопытных глаз, боязливо, но все-таки с нескрываемым интересом наблюдающих за легионерами и перешептывающихся друг с другом. Кто-то делает ставки, обрекая Сета на скоропостижную кончину от безжалостных клыков; кто-то наоборот беспрекословно верит в своего начальника, потому возлагает на него небывалые надежды; кто-то тушуется в стороне и просто смотрит, искренне надеясь, что два не самых добродушных легионера просто поубивают друг друга.
Хлыст стягивается на мохнатой шее, а обнаглевший хранитель вовсе на спине пса оказывается, оседлав его, словно скаковую лошадь. Один верный удар в ушибленные ребра - и Цербер, взвыв от резкой и чересчур ощутимой боли, машинально запрокидывает голову назад, едва не познакомив взлохмаченный загривок с головой Мидаса. У него с трудом хватало сил для того, чтобы держать собственный вес, продолжая топтаться на подрагивающих от чрезмерного напряжения лапах, а сейчас, когда ко всему прочему прибавился еще и вес хранителя, пес беспрепятственно валится на испачканный пол. Из его пасти, вместе с хрипящими и свистящими выдохами, капает слюна, смешанная с кровью; из его раны все еще сочится вязкая жидкость; его лапы оставляют рваные, размашистые багровые следы, предпринимая попытки подняться. Даже у такого огромного зверя существует предел, которого Цербер вот-вот достигнет, побеждено свалившись, поскуливая от боли, но не переставая рычать.
И все-таки до предела этого следует дожить, и речь тут идет далеко не о носителе.
Пес на несколько долгих секунд замирает, дышит все так же тяжело и часто, выдыхает, со свистом выбивая из легких воздух, а прижатые к голове уши улавливают каждое движение со стороны Сета. Он, кажется, немного тормозит, явно не рассчитывая на подобные действия со стороны зверя - и в этом Цербер находит собственную выгоду.
Зверь выжидает еще пару секунд, собирается с силами и начинает рычать громче. А потом, когда очередной раскат грома разрывает пространство так же, как предшествующая ему молния неровными, разветвляющимися вспышками рассекла темное небо, пес подается в сторону, склоняет шею к правому боку настолько, насколько позволяет гибкость, и жадными до крови зубами впивается в ногу хранителя, едва ли не целиком погружая зубы в мягкую плоть. Он совсем не умеет рассчитывать силу - да и не хочет этого делать, если честно; он тянет за ногу, желая скинуть с себя груз, но чувствует, как мужчина хватается за скомканную шерсть и тянет ее, вызывая не самые приятные ощущения. В конечном итоге Цербер резко дергает головой, уводя ее в сторону. Все бы ничего, да только нога хранителя как была в зубах пса, так там и осталась.
Знакомый вкус теплой крови наполнил пасть, стекая по подбородку. Часть ноги валится на пол, а зверь с трудом поднимается на лапы. Ему бы, по-хорошему, уйти сейчас, сбежать, найти безлюдное место, где регенерация поможет залечить раны, вернув все в первоначальное состояние, да только Сет, истекающий кровью и скулящий от боли не хуже, чем сам Цербер, все еще дышит.
А у зверя нет ни единого повода для того, чтобы оставить его в живых.