- Ты вырубился там что ли? - а в ответ тишина.
Я лежу на твердой, неудобной, но успевшей стать такой родной и необходимой, кровати, закинув скрещенные ноги на деревянное изголовье; сцепленные в замок руки держу на животе, а большие пальцы верчу между собой на манер мельницы; надвинутая на лицо серая кепка закрывает собой всякий обзор, потому глаза закрыты. Я ничего не вижу, зато все прекрасно слышу: вот где-то совсем рядом с нашим домом начинает тренькать какая-то птица, нашедшая свое место где-то в густых кустах - эта паскуда - чтоб ей триста пятьдесят три раза поперхнуться! - каждое утро сюда прилетает, и своими вот этими тру-ля-ля начинает действовать на нервы; вот над головой раздается громогласное, звучное "каарр", и треск мелкой птицы прекращается; вот слышно, как мой сосед, чья кровать расположилась у противоположной стены, начинает громко сопеть. Ничего удивительного, в общем-то, потому что время уже позднее, и весь лагерь медленно, но верно погружается в объятия Морфея. А мне вот с какого-то хера не спится вовсе. За последние полчаса я успел и на правом боку полежать, и на левом, и баранов пересчитал, перематерившись на чем свет стоит, потому что сбивался где-то на шестом десятке. И даже пофантазировать успел, мол, что бы со мной было, если бы не весь этот Апокалипсис, а Греция была бы обычной такой, ничем не примечательной страной, без всяких там божественных мудозвонов, существ, которые скрываются среди людей, и прочих увлекательных представителей древности, в умах адекватного человечества оставшихся лишь на страницах мифов. Представил, значит - не понравилось.
Меня вполне устраивает вот эта вот жизнь, чье течение не всегда спокойное и безмятежное, а дно не всегда ровное и гладкое. Херова туча подводных камней, херова туча всякого мусора, бессовестно подкинутого кем-то со стороны.. много дерьма, но я ведь гребанный оптимист, искренне считающий, что без всего этого жить было бы слишком скучно.
На самом деле, если откровенно, то меня все чаще и чаще посещает мысль, что заебало. Вот просто взяло - и заебало. Меня угнетает, что живем мы в условиях, напоминающих доисторические; я скучаю по теплой ванне, в которой можно поваляться, попивая прохладный пивас; скучаю по алкоголю, который беспрепятственно можно было достать, просто вывалившись на улицу и завернув за ближайший угол; скучаю по телевизору со всякими там сериалами и фильмами, с документалками и рассказами о том, как много и часто животные трахаются. Я скучаю по старой жизни, но не хочу жаловаться на новую только лишь потому, что она позволяет мне как и прежде топтать землю, действовать окружающим на нервы, бесить, а изредка и помогать советом каким-нибудь, или еще чем. Живой ведь, здоровый, а больше ничего и не надо.
Хотя...
Вот конкретно сейчас я все же не отказался бы от бутылки чего-нибудь, че крепче воды.
- Эй, сусел! - гаркаю еще раз, на что получаю лишь многозначительный храп. Мальчишка, развалившийся на своей кровати, даже и не думает обращать на меня внимание. Все потому, что спит - чтоб тебя белки поимели. Подаюсь вперед, с грохотом скидываю ноги на пол, ловлю сползшую с лица кепку, натягиваю её на макушку, и сажусь. - Ну че мне самому за вином идти, или че?
- Самому. - отзывается сонный, хриплый голос, а тело начинает лениво ерзать.
- Я - старый, больной человек..
- И мудак. - заканчивает за меня сосед, упираясь ладонью в край кровати. Рука тут же соскальзывает, и он валится обратно, утыкаясь лицом в подушку. Попыток, тем не менее, не прекращает, и уже через минуту, приняв сидячее положение, смотрит на меня сощуренными, сонными, едва заметными в тусклом свете глазами.
- Не без этого. - жму плечами, хмыкаю, и встаю. Все-таки выпить хочется сильнее, чем пререкаться, а отправлять за вином пацана - это все равно, что молодость искать. Быстрее сам схожу, крч.
***
Хранилище предусмотрительно запирают, потому что любителей посягать на святое в этом лагере слишком много, а Лестрейд в этом лагере один, и его надо беречь, потому что.. потому. Мне же, как закоренелому ценителю, иногда просто жизненно необходимо наведываться в сие прекрасное место, чтобы восстановить расшатанную душевную организацию. Все давно просекли, все давно привыкли, и слишком сильно на меня не наезжают.
Сегодня мне вот, например, очень сильно надо, поэтому, ловко справившись с замком, не требующим никаких отточенных навыков заправского медвежатника, я вваливаюсь в темное помещение, набитое вином. Его количества достаточно, чтобы не выходить отсюда ближайшие пару дней, но я то пришел всего лишь за одной бутылкой.
Одной бутылкой, выбор которой изрядно затянулся.
Праздно шатаясь среди тары, не сразу улавливаю движение позади, потому вздрагиваю, когда слышу негромкий голос.
- Блятьвашумать! - выругавшись, резко оборачиваюсь, и вижу перед собой Хансен. Вижу не долго, потому что дверь, которая за ней закрылась, вновь погружает хранилище в темноту. - А если бы инфаркт? - ухмыляюсь, хлопаю себя по карманам, нахожу пачку сигарет, и протягиваю девчонке. Чиркаю несколько раз зажигалкой, чье пламя освящает пространство сначала яркими вспышками, а затем и тусклым светом, дрожащим и грозящимся вот-вот сойти на нет. Тея, подкурившись, затягивается, а я не спешу убирать единственный источник света - смотрю на девчонку, вскидываю бровь, и вздыхаю.
- Че хмурая такая? - в темноте - потому что зажигалка возвращается обратно в карман - лица не видно, зато прекрасно слышно, как напряженно и шумно Хансен выдыхает табачный дым, растворяющийся в воздухе. Впрочем, иногда мне кажется, что это её привычное состояние - быть хмурой и чем-то недовольной. - Пьешь?
Можно было и не спрашивать, наверн.
Следовало бы взять пару тар, и свалить куда-нибудь подальше отсюда, свалиться на какую-нибудь кривую, наспех сколоченную лавку, и под безграничным, ясным небом, устеленным яркими точками звезд, разговаривать о жизни, попивая винцо. Романтика, блять. Но вместо этого мы остаемся в хранилище, тормозим, тупим, а когда раздаются шаги, то и вовсе замираем. Я переминаюсь с ноги на ногу, прислушиваюсь: чье-то бурчание, сопение, а следом грохот, звон, и щелчок. Дождавшись, пока все стихнет, делаю шаг вперед, упираюсь плечом в деревянную дверь, и наваливаюсь. Не поддается. Делаю то же самое еще раз - нихера.
- Не знаю даже.. радоваться, или огорчаться.. - негромко ворчу, возвращаюсь к девчонке, но в темноте нихера не вижу, потому наваливаюсь теперь на нее. - Нас закрыли - эт не радует. Нас закрыли вместе с вином - эт обнадеживает.

Мы оказались заперты на складе, где дохерища вина, и я даже не думаю по этому поводу расстраиваться. Во-первых, клаустрофобией не страдаю, потому замкнутых пространств никогда не шугался, и шугаться вряд ли буду; во-вторых, вокруг нас столько бухла, что можно уйти в запой, и вернуться только через пару-тройку недель - аж душа радуется, если честно; ну а в-третьих, я здесь оказался не один - хотя и при таком развитии событий не стал бы огорчаться, - а с Хансен, которая обязательно прочувствует на себе этот прекрасный момент нашего обоюдного уединения, и в полной мере насладится всеми прелестями местного вина, которое в голову ударяет похлеще, чем забадяженный на всяких там травах самогон. Не спрашивайте меня, откуда я знаю, каким на вкус бывает это варево, потому что ничего не скажу; не скажу не потому, что не знаю, а тупо потому, что нихера толком и не помню. Единственное, что хорошо отпечаталось в моем сознании, и никаким образом оттуда не выходит - это тот прекрасный момент, когда один из моих старых друзей - сейчас потерянный, и хорошо, если вообще живой где-то там шараебится - решил угостить меня отборным, как сам тогда выразился, пойлом. Пойло это привез из стран ближнего зарубежья какой-то там его знакомый, и с самыми щедрыми намерениями всучил бутылку, мол, вот возьмите, пейте, и постарайтесь не сдохнуть. Я, как заправский алкоголик, лишь поржал так от души, потому что не было на моей памяти еще того бухла, которое могло довести от нуля до состояния нестояния всего за двенадцать с половиной минут. Не было такого бухла ровно до того самого дня, потому что я, уже через пятнадцать минут после начала нашей грандиозной дегустации, изъясняться мог исключительно нечленораздельными звуками, невнятным мычанием, но вполне понятным матом. Утром, как и полагается по законам жанра, я несколько раз проклял все, что попадалось на глаза, включая весь блядский мир, и три раза искренне желал умереть, между делом обнимаясь с белым другом и верным товарищем. Нихера не помнил тогда, и до сих пор вспомнить ниче не могу - да и не хочу, наверное.
Так вот, вино, которое хранится тут, обладает весьма интересными свойствами, потому как до состояния нестояния доводит еще быстрее, но если рассчитать правильные пропорции, то можно и смысл бытия постигнуть, и дзен отыскать, и даже внутреннюю гармонию с собой обрести, при этом не теряя способности если не мыслить более-менее адекватно, то хотя бы разговаривать мало-мальски понятно.
- У меня есть заначка, - как бы между делом говорю, но говорю нарочито тихо, будто это секрет неебический, и слегка щурюсь. - могу щедро поделиться, если.. - провожаю Хансен, которая запрыгивает на одну из бочек, взглядом, а после, слегка взъерошив и без того торчащие во все стороны волосы, делаю несколько размашистых шагов в ее сторону. - если сделаешь мне мм.. массаж. - вскидываю бровь, ухмыляюсь, и, оказавшись рядом с ней, упираюсь животом в ноги. Смотрю несколько секунд, медлю, а затем ухмыляюсь шире, и забираю из ее руки бутылку, сделав несколько глотков. - Расслабься, я пошутил. Зайдешь потом, поделюсь по братски лишней пачкой.
Мне, на самом деле, не обязательно курить какие-то там дохера дорогие сигареты, чтобы чувствовать неописуемый кайф, поэтому без особого труда обеспечиваю себя самокрутками, которых хватит на два с половиной века вперед. Но все-таки изредка хочется затянуться так, чтобы никотин в голову ударил - на этот случай у меня и припрятана заначка, которая периодически пополняется с подачи тех, кто таскается в город с незавидной частотой.
- Так, блять, - я вообще-то собирался отдалиться, поэтому уже успел бодро развернуться, но слова, сказанные Теей, заставляют резко обернуться, наигранно сердито нахмуриться - хотя не уверен, что при том освещении, что мы имеем, это будет хорошо заметно - и выставить чуть вперед указательный палец той руки, в которой зажимаю бутылку. - никаких землетрясений, блять! - ворчу, показывая все свое неодобрение, касательно данной затеи, и только потом прикладываюсь к бутылке, запрокидываю голову назад, и набираю в рот достаточно вина, отчего щеки забавно надуваются. Возвращаюсь в исходное положение, смотрю на девчонку наигранно суровым взглядом, хотя общий образ строгости портят щеки, а после, проглотив вино, комом упавшее в пустой желудок, прикусываю и облизываю нижнюю губу, между тем звонко цокнув.
- Я не готов умереть под завалами разъебаных бочек и к херам проебанного вина. В десятке самых отстойных смертей наша по праву заняла бы лидирующую позицию. Сиди вот лучше, пей, и наслаждайся. - кривлю губы в неуклюжей улыбке, и отдаю бутылку. - Нет, вообще-то я могу, наверное, дверь выломать. - задумчиво поджимаю губы, оборачиваюсь, и окидываю преграду взглядом. - Или не могу. Оно нам надо вообще, когда тут бухла столько? Мне вот нет.

- Сумку помочь собрать? - ухмыляюсь привычно, щурюсь слегка, потому как влитое залпом вино медленно, но верно начинает действовать, а в этом помещении - если можно так выразиться - довольно мрачно, чтобы безболезненно видеть самые незначительные детали. Лицо Хансен, к слову, вижу хорошо - оно все такое же флегматичное - привычно даже - наводящее на мысль, что девчонка без долгих колебаний попрется в город ради блядской пачки сигарет, потому что почему бы и да? Я уверен в ней на сто процентов, но еще больше я уверен в том, что нихуя подобного у нее не получится, потому что не позволю. Тут, по идее, должно взыграть чувство долга, ведь не только Беннингтону на плечи свалилась тяжелая ноша в виде целого лагеря, но и отчасти на мои плечи тоже - и в каком я вообще состоянии был, когда на все это подписывался? - потому за каждого, кто здесь шараебится, мне какую-никакую, но ответственность нести приходится. В принципе, пытаюсь это делать, но сами знаете же, что из меня так себе серьезный человек получается, потому в большинстве случаев мне похуй как на отдельно взятых личностей, так и на всех разом, а чувство долга спит крепким, беспробудным сном и просыпается в самых редких и из ряда вон выходящих случаях. Сейчас, к слову, оно тоже спит, но в желании привязать девчонку к стулу и никуда за пределы лагеря не отпускать кроется отнюдь не это навязанное чувство ответственности, а банальное беспокойство.
Знаю, что ей похуй. Знаю, что ради одной единственной пачки Хансен может отправиться в самый эпицентр дерьма, заполонившего сейчас целый город. Знаю, что если не найдется зажигалки, то для того, чтобы подкурить сигарету, она попрется в саму преисподнюю. Знаю, но все равно никуда, блять, не пущу.

До сих пор странно, что я на все, что касается девчонки, реагирую подобным образом, хотя должно быть в равной степени похуй. И немного страшно, потому что не представляю даже, что надо сделать и как с этим надо бороться. Впрочем, надо ли?

- Ладнобля, ладно. - поднимаю руки в понятном для обоих жесте, но одну тут же увожу в сторону и чешу взлохмаченный затылок. Волосы во все стороны торчат, как будто током ебнуло, потому заботливо провожу по ним ладонью, приглаживаю, а сам делаю несколько шагов вперед, перехватываю из рук Хансен бутылку, а затем валюсь на стоящий рядом с бочкой ящик. Он скрипит, трещит даже, кажется, но стоически терпит мой немалый вес. Я же делаю несколько глотков, утыкаюсь затылком в твердую стену и добавляю:
- Будут тебе сигареты.

Мы сидим какое-то время в тишине: Тея смотрит перед собой, выглядит так, словно ушла в себя и не вернулась; я покручиваю в руках бутылку, облизываю нижнюю губу, на которой осталось непонятное послевкусие, и думаю о том, что сейчас не отказался бы от стакана какого-нибудь дорогостоящего виски и сочного стейка. Мечтать, собственно, не вредно, но лучше не надо, потому что желудок тут же начинает подавать признаки жизни, скручивается и словно в тугой узел стягивается. Делаю еще несколько глотков, дабы усмирить разбушевавшиеся внутренности, а взгляд увожу в сторону, потому что Тея приходит в себя и задает вопрос, ответ на который знаю не только я, но и каждый, кто обитает в этом лагере.

- Рано или поздно Кестлер придет за всеми нами. Это всего лишь вопрос времени. - жму плечами и говорю так же спокойно, ровно. Возвращаю бутылку в девичьи руки, а рукавом куртки провожу по подбородку, на который умудрился пролить немного вина. - Но тебе, как элементалисту в принципе - неважно, единственного или нет - в этом плане сложнее, согласен.
Я умею складно пиздеть для того, чтобы добиться какой бы то ни было цели; я умею красиво говорить, но отнюдь не умею вселять в людей искреннюю веру в то, что все будет хорошо, хотя вокруг творится полный пиздец.
И я не вижу смысла говорить Хансен, что все будет хорошо, тешить ее бесполезными надеждами, петь песни, что, мол, мы в любом случае ее защитим, потому что оба прекрасно знаем - нихуя не выйдет. Опять же, это всего лишь вопрос времени - кого из нас убьют раньше. Не особо оптимистично, но зато правдиво. Нас слишком мало, чтобы дать достойный отпор Кестлеру, у нас недостаточно ресурсов, в то время как у Легиона их в избытке - точно так же, как и сторонников. У нас нет ни единого шанса на победу, потому остается лишь скрываться, постоянно передвигаться с места на место, и молиться блядским богам, чтобы следующий день не оказался последним.
Это понимает каждый, кто живет в лагере - и меня, если честно, до сих пор поражает, что люди принимают это и продолжают бороться.

- Но это не значит, что "мы все равно все сдохнем, поэтому пойду на амбразуру бросаться ради ебучей сигареты". - фыркаю, грозно свожу брови к переносице, а затем голову в сторону Теи поворачиваю. - Сдохнем мы в любом случае. Все, без исключения, - кроме, сука, Кестлера, который давно должен был кони двинуть. - потому что так устроена жизнь. - оп, и философские мысли подъехали. Я же встаю, забираю у Хансен бутылку, которую наполняю в ближайшей бочке, после чего возвращаюсь, но не на свое место. Встаю перед девчонкой, упершись низом живота в ее колени. - Но ты, блять, сиди и не рыпайся, поняла меня? - бутылка переезжает в ее руки, в то время как мои упираются в бочку по обе стороны от Теи. - Потому что если я узнаю, что ты рыпаешься и собираешься в город, - нависаю слегка и говорю это тихо, но поразительно четко, учитывая количество выпитого. - то убью тебя собственноручно.

А вино, пожалуй, все таки действует.

Хотите знать, почему я очень редко бываю трезвым? Почему постоянно либо в дрова пьяный, либо подвыпивший настолько, что окружающие ахуевают, пальцем у виска вертят с моих выкидонов, а потом ахуевают снова? Почему в моей крови хотя бы немного, но присутствует алкоголь, остопиздевший настолько, что иногда от одного только взгляда накрывает похмелье и тянет блевать?
За ответом далеко ходить, если честно, не надо. Достаточно просто оглянуться и понять, насколько дерьмовым является положение вещей. Жизнь в принципе никогда легкостью и беспечностью не отличается, а для тех, у кого за плечами помимо собственного блядства барахтается еще и блядство божественное, жить становится и того хуже.
Я не заливаю свое горе алкоголем, нет. Я пью для того, чтобы на все дерьмо смотреть более похуистично, чтобы не особо париться на счет той костлявой особы, что изо дня в день маячит на горизонте, наблюдает и выжидает, готовится сделать решающий ход, после которого крышка гроба с оглушительным грохотом захлопнется над моей бестолковой башкой. Если загоняться слишком сильно, то долго не протянешь. Впрочем, если не загоняться вообще, то результат все равно будет такой же, просто зачем подливать масла в огонь, подбрасывать в него все новые и новые поленья, а потом безрезультатно дожидаться, что кострище сойдет на нет? Так без особого труда с катушек слететь можно, а я пока не готов к подобному. К тому же, моя крыша и без того достаточно съехавшая, а держится до сих пор лишь потому, что я - человек изворотливый и хитрожопый, имеющий в арсенале способность выходить сухим из любой - даже самой глубокой - воды. Конечно, это лишь вопрос времени, и рано или поздно встречи со старухой не избежать, но до сегодняшнего дня мне как-то удавалось. Понятия не имею, как это происходит, но факт остается фактом: я до сих пор жив, здоров, как и прежде много пью и мало думаю о будущем, которого у меня может и не быть вовсе.
Все это, конечно, хорошо, но отнюдь не умаляет того факта, что сквозь мутную, размытую призму алкоголя мне удается поразительно четко видеть то, что в конце тоннеля вовсе нет того желанного света, а если что-то там и есть, то это скорее всего не конец вовсе, а свет мчащегося навстречу поезда.
Здравствуйте, порцию оптимизма заказывали?

Сейчас, стоя к Хансен достаточно близко для того, чтобы чувствовать на собственных небритых щеках ее дыхание, ощущая на себе её взгляд и в тишине улавливая приглушенный, еле различимый, размеренный стук её сердца, я ловлю себя на мысли, что хрен позволю этой девчонке - флегматичной и имеющий пунктик по поводу посылов меня нахуй - сделать какое-либо опрометчивое действие. Она может - и я это прекрасно знаю, потому что не раз становился свидетелем.

Тея молчит. Видимо, о чем-то думает, а я увожу правую руку в сторону, перехватываю бутылку, а затем подношу ее к губам и делаю подряд несколько больших глотков. Пока пью, покачнувшись, машинально делаю шаг вперед, но из-за того, что низ живота уже и так упирается в девичьи колени, вперед подаюсь лишь корпусом, едва ли не наваливаюсь на Хансен, но успеваю упереться свободной рукой куда-то в стену возле ее плеча.
Вернувшись в исходное положение и отставив бутылку в сторону, вдруг понимаю, что расстояние между нами сократилось до опасного минимума. Настолько опасного, что в любой момент может нагрянуть пиздец, ведь вторгаться в личное пространство Теи я не мог, хотя, признаться честно, иногда чертовски желал это сделать. Сейчас вот все-таки сделал, а потому замер на несколько долгих, как показалось, секунд.
Ожидал чего угодно: хуеву тучу мата, гору угроз, привычный посыл нахуй. Потому, наверное, и удивляюсь немного, когда ничего подобного не происходит - Хансен продолжает сидеть на месте, смотрит на меня, а сердце - я слышу - пару ударов пропускает.
Можно ли считать это знаком, или все-таки не стоит?
В любой другой ситуации решил бы, что все-таки не стоит, но сейчас, стоя совсем рядом, все так же чувствуя не только ее дыхание, но и собственное опьянение, я вдруг прихожу к выводу: почему бы и нет?

Жду еще несколько секунд, но точно так же ничего не происходит, поэтому следующим действием я увожу ту руку, в которой совсем недавно была бутылка, в сторону, касаюсь грубыми пальцами сначала девичьей щеки, а затем увожу их вниз - к подбородку. Поддеваю его и приподнимаю, чтобы Тея смотрела непосредственно на меня, а потом, особо не размениваясь на долгие лирические отступления, подаюсь вперед сам, сутулюсь и касаюсь ее губ. Поцелуй отнюдь не нежный - я так то ли не умею, то ли разучился просто - но и не грубый. Скорее, выжидающий.
Либо сейчас она оттолкнет, а следом отстегнет звонкую пощечину, пошлет не нахуй, а еще дальше, после чего вряд ли захочет меня видеть в ближайшее время; либо сейчас она сделает тот единственный шаг, который все нахуй изменит.
Наши отношения и без того были непонятными и не вписывающимися в привычные рамки, а после такого все или станет немного лучше - я не так часто буду послан - или же наоборот все станет только сложнее.
Трудности нас закаляют! - сказали бы многие, но мне кажется, что нахуй оно не надо. Наверное, поэтому и сделал этот шаг; наверное, именно поэтому поцеловал девчонку, которая крепко в моей жизни обосновалась. Меня заебло это подвешенное состояние, когда вроде бы человек с тобой, постоянно топчется где-то поблизости, а ты испытываешь какие-то странные, чуждые, но чертовски сильные чувства, но при этом постоянно загоняешь себя в какие-то рамки. Потому, что так надо. Потому, что так правильно.
А правильно ли? Вот сейчас и узнаем.

До сегодняшнего дня я не думал даже, что в какой-то момент все то, что происходит между мной и Теей, может перерасти во все то, что происходит в эту самую секунду, в этом самом хранилище, где оказались волею случая.
Я не раз помогал девчонке, но делал это далеко не из-за каких-то там корыстных побуждений. Не думал даже, что в качестве благодарности могу попросить то, что не раз получал без лишних разговоров от других девушек, которых на моем жизненном пути встречалось не так уж и мало, а поводов сделать их благодарными было выше крыши. Я понятия не имею, почему именно Хансен - грубая и нелюдимая, способная самостоятельно постоять за себя - не просто ворвалась в мою жизнь так же неожиданно, как обычно в мою жизнь врывается похмелье, но и крепко в ней обосновалась. Настолько крепко, что я не только не могу, но и не хочу её оттуда выбрасывать. Меня устраивали наши отношения, ловко балансирующие между "пошли выпьем" и "пошел-ка ты нахуй"; меня устраивало то, что девчонка не требовала от меня каких-то чрезвычайно великих дел, не пыталась изменить меня или направить на путь истинный - наоборот, её вполне устраивало то, что творилось в моей жизни, её вполне устраивал я - алкаш, который в любое время суток и в любом состоянии готов был сорваться к ней по одному только звонку. Порой хватало молчаливого дозвона для того, чтобы все стало понятно.
Все это в какой-то момент стало настолько приемлемым и привычным, что мне ничего не хотелось менять.
А потом мы оказались в этом хранилище, где слишком много вина, ударяющего в голову так же замечательно, как блядская птица возле моей хаты систематически ударяет по ушам своим нескончаемым пением - заебла сукападла.

Я списываю все именно на алкоголь, разбушевавшийся в крави и свалившийся в пустой желудок тяжелым комом. На что списывает все Тея - без понятия, но это, кажется, не так уж и важно.
Гораздо важнее то, что вместо звонкой пощечины или - и того хуже - достаточно сильного удара кулаком куда-нибудь промеж глаз, я получаю медленный, но податливый ответ на поцелуй.
И все-таки кажется, что все делаю правильно.

Я бы не стал упрямствовать и проявлять несвойственный для меня напор, если бы заметил, что девчонка с каждым моим действием увязает в пучинах собственного сомнения все больше и больше; я бы отдалился и в привычной для себя манере отшутился, если бы она послала меня в далекие дали. Но вместо всего этого Хансен лишь удивляет меня и перехватывает инициативу.
Поцелуй становится более уверенным, когда чувствую её руки, обнимающие и притягивающие ближе. Они холодные, и от этого на мгновение перехватывает дыхание, а вдоль позвоночника проскальзывают мурашки. Слабо прикусываю её нижнюю губу и замираю, делаю это для того, чтобы немного привыкнуть к прохладным прикосновениям. Мое собственное тело, подогретое достаточной дозой алкоголя, создает тот контраст, подкидывающий поленья в разгорающийся огонь. Чем ощутимее девичьи пальцы касаются горячей кожи, тем меньше становится моя выдержка.
Я могу терпеть, но только не здесь и только не сейчас. Сейчас я хочу Хансен, а окутанный мутной пеленой алкоголя мозг отказывается воспринимать информацию, что хорошо будет только сейчас, а наутро все может стать во стократ хуже. Не хочу об этом думать. И не думаю, потому что занят более приятными вещами.

Тея цепляется пальцами за край майки и начинает тянуть вверх. Она действует слишком медленно, потому тут же отдаляюсь, но делаю это лишь для того, чтобы не особо ловко, но все-таки стянуть с себя ненужный сейчас кусок ткани. Он валится куда-то на рядом стоящие бочки, а следом туда же отправляется и ее тряпье. Подавшись вперед, снова начинаю поцелуй, в то время как горячие ладони касаются обнаженной кожи, сжимают талию, но надолго там не задерживаются. Пальцы левой руки уходят к низу живота, очерчивают хаотичный узор, а затем того же места касаюсь уже ладонью, которая практически сразу уходит вверх и останавливается в тот момент, когда пальцы натыкаются на кромку лифчика, избавляться от которого не спешу.
Вторая ладонь совсем в сторону уходит и неуклюже находит бутылку; прерываю поцелуй и подношу ее к губам, делаю пару небольших глотков. Несколько пролитых капель холодного напитка, упавших на обнаженную женскую ключицу, списываю на собственное не слишком скоординированное состояние. Впрочем, решение находится быстро: возвращаю бутылку на место, после чего губами касаюсь плеча, провожу по нему языком в сторону, слизываю капли, чувствую все то же горькое, но чертовски приятное послевкусие - а дело тут вовсе не в вине. Левая рука между тем находит свое место теперь на женской пояснице, надавливает, заставляя выгнуться, а пальцами скользит под джинсы.
Я чувствую, как Хансен реагирует на каждое мое действие - и это дьявольски заводит, а в собственных джинсах становится слишком тесно.

Не хочу размениваться на лишние телодвижения и избавлять девчонку от остатков тряпья, поэтому просто стягиваю их вниз и оставляю болтаться где-то в районе икр. Со своей одеждой делаю то же самое, а затем подтягиваю Тею к себе так, чтобы было удобно обоим. Бочки с вином, надо сказать - это неплохое такое место для потрахаться. И все-таки спешить я не собираюсь, хотя очень, блять, хочется.
Впрочем, если говорить откровенно, то конкретно сейчас меня заботит не столько моральное состояние девчонки, сколько собственное шаткое положение. Тея - человек непредсказуемый, поэтому слишком глупо рассчитывать на ахуенное продолжение даже тогда, когда она не только ответила на поцелуй, но и позволила себя раздеть. Все может поменяться в одно мгновение, посыл нахуй может сорваться с девичьих губ в любую секунду, а мне впоследствии не слишком хочется страдать от недотраха.
Именно поэтому я медлю, делаю все предельно аккуратно, между делом продолжаю целовать - и резко вхожу на всю длину только в тот момент, когда понимаю, что никакого посыла нахуй не будет. Двигаться не начинаю, жду, привыкаю сам и позволяю привыкнуть ей, а после, когда вновь нахожу ее губы и начинаю новый - более настойчивый - поцелуй, движения становятся быстрее, но не грубее. С грубостью у меня проблемы небольшие, который к сексу относятся тоже.
Словом, никто пока не жаловался.

С моей стороны глупо было бы отрицать, что я, за все время знакомства с Хансен, ни разу не думал о том, чтобы потрахаться. Более того, в моей голове - особенно затуманенной добротной порцией алкоголя - с незавидной частотой мелькали живописные картинки самого процесса, но все это из раза в раз оставалось исключительно в воспалившемся воображении, оставалось на уровне фантазий и мне сложно было представить тот момент, когда невидимая черта между нами, за которую никто не решался шагнуть, наконец-таки будет преодолена.
По правде говоря, ситуация значительно усугубилась в тот самый момент, когда уютная и мягкая кровать сменилась жесткой койкой в криво построенном доме, расслабляющий душ сменился местным озером, а за едой надо было не в ближайший супермаркет ходит, беспрепятственно бросая в корзину все, что попадется под руку или приглянется глазу, а таскаться в лес, где эту самую еду необходимо не только притащить обратно в лагерь, но еще и догнать перед этим. В городе все было проще, потому что любой намек на появившееся желание потрахаться, вызванное присутствием Теи где-то рядом, мог быть воплощен в реальность благодаря одному лишь звонку или, например, поездке в излюбленный бар, где подцепить подвыпившую девчонку было делом пары минут и одной обаятельной улыбки. В лагере же, где все друг друга успели узнать, такие финты не прокатывают, поэтому приходится либо справляться самостоятельно, либо вовсе не представлять, как холодная и отстраненная, в большинстве случаев молчаливая Хансен, находящаяся где-то снизу, достаточно громко стонет, наслаждаясь каждым движением и прикосновением. Впрочем, я не уверен был даже, что девчонка действительно будет стонать так, что весь лагерь услышит, но и желание проверить эту теорию героически пресекалось и перенаправлялось в иное русло - я просто забивал, предпочитая спиздить из хранилища бутылку вина, благодаря которой мысли о потрахаться медленно перекрывались мыслями о том, как сложно, блять, держаться на ногах, когда вокруг все плывет, а вот эти три дерева - которое на самом деле одно - выглядят как-то слишком уж угрожающе.
И то, что сейчас Тея не только сама находится максимально близко, но и меня не отталкивает, то, что сейчас она цепляется холодными пальцами за плечи, пуская вдоль позвоночника мурашки, утыкается носом куда-то в ключицу и дышит часто, невероятно подогревает растущее желание, провоцируя меня к более решительным действиям и движениям.
Широкая ладонь левой руки покоится где-то между женских лопаток, давит слегка, заставляя Хансен прижиматься ближе, потому что ловлю себя на этом, блять, остром желании чувствовать девчонку. Она - ладонь, то есть - еще некоторое время не позволяет ей отдалиться, но потом, когда вторая ладонь вовсе уходи в сторону и упирается в неровную стену, правая сползает по спине вниз, задерживается на позвоночнике, а потом бессовестно сжимает ягодицы. Этой же рукой я слегка приподнимаю Тею, словно она весит жалкие пять килограмм - удивительно, что то количество выпитого пойла вообще позволяет мне кого-либо держать, включая собственное тело - продолжаю двигаться в том же быстром, но отнюдь не грубом темпе, немного меняя угол проникновения - глубже и приятнее. Губы касаются шеи и оставляют после себя засосы, борода царапает мягкую кожу и оставляет едва заметные красноватые следы, а движения становятся чуть быстрее. В конечном итоге усталость все-таки побеждает, потому на мгновение замираю, останавливаюсь, но не прекращаю целовать. Ладони возвращаются на талию, скользят вверх, отсчитывая подушечками пальцев выпирающие ребра, а потом сжимаются на возбужденной груди. Я все делаю нарочито медленно, поцелуями ухожу к лицу, нахожу губы, сжав нижнюю зубами, но и тут надолго не задерживаюсь; язык скользит по ключице ниже, а после уходит к груди. Мне нравится чувствовать, как Хансен вздрагивает от каждого прикосновения, как начинает дышать чаще и глубже. А еще мне нравится видеть, как старательно она сдерживает рвущиеся наружу стоны, потому что можно бороться со многими вещами, но с собственным телом, реагирующим на ласки, бороться бессмысленно. Лучше поддаться и насладиться, чем пытаться заглушить в себе то, что изначально заложено природой.
Мне нравится издеваться над Теей подобным образом, потому периодически, когда реакция со стороны девчонки не заставляет себя долго ждать, губы кривятся в довольной ухмылке, а мутный взгляд то и дело уходит вверх, наблюдает, а я наслаждаюсь увиденным не меньше. И все-таки банальные мужские - похотливые - желания берут верх, а я снова беру Хансен, только перед этим подхватываю, опускаю на холодную землю и разворачиваю; кладу ладонь на плечо и давлю до тех пор, пока грудь не касается бочки, нагретой теплым - разгоряченным, я бы даже сказал - телом.
Вхожу снова, но уже не жду, а сразу начинаю двигаться. Вторая ладонь точно так же опускается на плечо, слегка сдавливая его пальцами, - под указательным и средним чувствую выступающую ключицу. Плавные и медленные движения чередуются с быстрыми и резкими; понятия не имею, сколько там проходит времени, прежде чем кончаю, но отдаляться пока не собираюсь, поэтому, двинув бедрами вперед чуть резче, наклоняюсь и касаюсь губами сначала взлохмаченного затылка, потом шеи, предварительно сдвинув в сторону волосы, а следом плеча и области между лопатками. Частое и глубокое дыхание медленно приходит в норму, а пьянит теперь не только вино, но и мысль, что девчонка поддалась порыву, а не въебала по наглой рыжей роже.
Хотя, наверное, рано радоваться, потому что все может измениться в любую секунду.

Дыхание медленно приходит в норму, а я все еще не могу до конца осознать, что мы с Хансен только что потрахались. Вот так спонтанно, оказавшись в хранилище без возможности выйти, с огромным количеством алкоголя, который неплохо ударяет в голову и наутро грозится превратиться в грандиозное похмелье. Меня оно вовсе не пугает, потому что с раскалывающейся головой и желание послать всех в далекие дали я просыпаюсь слишком часто - каждое утро. Уже вошло в привычку, что стоит открыть глаза и принять вертикальное положение, как все начинает плыть, импульс боли зарождается где-то в области затылка, а потом медленно расползается в стороны и концентрируется в висках; в привычку вошло и то, что подобное состояние посещает меня не только после грандиозной пьянки - такой же спонтанной и шумной, потому что делать в лагере по вечерам совершенно нечего, а хранилище вина так и манит - но и благодаря целому ряду иных причин - скажем им, блять, идите нахуй.
Впрочем, похмелье - это самое малое из того, что ждет меня утром. И не только меня, судя по всему.
Тея выпрямляется и отдаляется, находит свою одежду и возвращает ее на свои законные места. Я делаю то же самое, правда координация моя оставляет желать лучшего, в следствии чего пара каких-то ящиков, непонятно откуда вообще тут взявшихся - пятнадцать минут назад их не было, точно вам говорю - с грохотом валится на пол, привлекая мой незаинтересованный взгляд. Хансен тоже взгляд переводит, смотрит - и тут можно было бы подумать, что ничего удивительного нет, но я даже в таком неустойчивом и неуклюжем состоянии замечаю неладное. Кажется, что что-то не так. Или не кажется вовсе, потому что в любой другой ситуации девчонка если не обвинила бы меня в том, что тот еще косяк, то хотя бы шутку какую саркастичную отпустила, мол, напоминаю тут слона в посудной лавке, или что-нибудь вроде того. Но она молчит. Более того, она взгляд отводит, за последние пять минут на меня ни разу не посмотрела и ни единого слова не сказала. Мог бы забить и решить, что просто от пережитого оргазма отходит - помните ведь, что я прекрасен, да? - но на каком-то подсознательном уровне чувствую пиздец.
И что-то мне подсказывает, что зачинщиком этого самого пиздеца являюсь именно я.
Ахуенно, потому что я нихуя не понимаю, нихуя не вкуриваю и вообще хотел бы сделать вид, что мимо проходил всего лишь, да только не могу. Не позволяет совесть, не позволяют чувства к девчонке, с которыми я до сих пор так и не сумел разобраться. Не позволяет банальный алкоголь, из-за которого единственное, что могу сделать - это навалиться на ближайшую бочку, опереться о нее предплечьем и уткнуться в него же переносицей. Как все, блять, сложно. Если бы знал, что так будет, то хер бы вообще полез к Хансен. Или я знал, но все равно полез?
Второй вариант имеет место быть, но почему-то принять его мне так и не удается. Во всем виновата Тея, потому что именно она стала причиной такому странному поведению, именно благодаря ей у меня в голове вертится хуева туча мыслей, но львиная их доля вращается вокруг нескольких букв...
Х а н с е н.
Приподнимаю голову и смотрю на девчонку исподлобья. Точнее, смотрю на ее спину, а потом замечаю, как она запрокидываю назад голову. Не сразу в темноте различаю очертания темной бутылки, но когда понимаю, что Тея не просто несколько глотков делает, а пьет залпом, то поразительно быстро оказываюсь позади нее и удивительно ловко выхватываю бутылку. Вино благополучно разливается, попадая на одежду, но именно это волнует меня сейчас меньше всего.
- Ты ебнулась? - голос съезжает на хрип, язык немного заплетается, но нотки недовольства прекрасно слышно. Даже не пытаюсь быть привычно похуистичным, потому что сейчас я пьян, а когда пьян, то не всегда держу ситуацию под контролем. В адекватном состоянии я умею фильтровать базар, умею следить за собственной речью и иногда даже умные вещи говорю; в том состоянии, в котором нахожусь сейчас, не только не могу следить за тем, что говорю, но и не хочу это делать.
- Травануться решила? - снова спрашиваю, но в ответ получаю одно большое ничего и все тот же женский затылок. Заебись, блять.
Бутылка отлетает куда-то в сторону, а я кладу ладони на плечи Хансен и рывком разворачиваю ее к себе. Она совсем не смотрит мне в глаза - напрягает. Она отворачивается - и это напрягает сильнее.
- Че не так? - задаю вполне логичный вопрос, но не жду даже, что получу на него какой-то вразумительный ответ. Не жду, поэтому отвечаю сам, при этом целясь буквально пальцем в небо, ибо истинной причины такого поведения не знаю. - Тебя напрягает то, что сейчас было. - заявляю со знанием дела, хотя не уверен даже, что попал в точку. Шумно втягиваю носом воздух, расправляю плечи и смотрю на Тею сверху вниз. - Че ты хочешь? - выдыхаю и делаю короткий шаг назад, сутулюсь немного, пытаюсь перехватить взгляд, но не могу. А еще вдруг понимаю, что вопросов становится слишком много, а ответов нет. - Скажи мне. - вновь делаю шаг вперед, но теперь расстояние между нами становится максимально небольшим. - Это ведь всего лишь пьяный секс... - который я никогда не считал чем-то серьезным. - Он ничего не меняет.
Хотелось бы мне в это верить.