Я, честно говоря, не имею ни малейшего понятия о том, как поступить в сложившейся не самым приятным образом ситуации. Наверное, именно поэтому я, решительно покинув небольшой дом, заменяющий в этом лагере больницу, останавливаюсь на деревянном крыльце, тем самым прекращая скрипучее нытье, доносящееся из под подошв при каждом новом шаге. Замираю возле деревянного ограждения, касаясь неровно отесанного ребра животом, едва заметным под широкой толстовкой Беннингтона, глубже засовываю в карманы руки, и прячу нос под воротником. Взгляд скользит по открывшемуся виду: опустевшая поляна, на которой валяются различные вещи, небрежно оставленные после работы; большая часть народу, не смотря на отвратную погоду, продолжает веселиться под навесом беседки, перекрикивая друг друга, о чем-то споря, или прислушиваясь к музыке, доносящейся оттуда же; серое небо нависает над головой угнетающей тяжестью, раздражаясь то сильным дождем, барабанящим по крышам и окнам, то незначительной, но довольно неприятной моросью; полоса леса, опоясывающая лагерь, сейчас кажется настолько темной и беспроглядной, что впору представлять самые живописные сюжетные линии для фильмов ужасов.
Проходит достаточно времени, а мне так и не удается разложить по полкам то, что вихрем вертится в голове, грозясь устроить там полнейший хаос - хотя, кажется, больше уже некуда. Переминаюсь с ноги на ногу, покручивая между указательным и средним пальцами ткань толстовки, не вынимая руки из кармана, прикрываю на мгновение глаза, и выдыхаю снова. И какой порядок можно требовать от жизни, когда в собственной голове постоянно царит бардак?
Прикладываюсь лбом к деревянному столбу, служащему опорой для козырька крыши, и пытаюсь среди собственного сумбура отыскать ту единственную и, казалось бы, правильную тропинку, которая выведет меня из бесконечных дебрей к светлой поляне. Есть ли такой путь? Не знаю, честно говоря.
Я не понимаю, какую сторону следует занять. Мне до сих пор непонятны мотивы, которыми был движим мужчина, когда бросался на мальчишку с кулаками, прекрасно понимая - надеюсь, - что любой его удар мог оказаться решающим гвоздем не только в крышке гроба для Стоуна, но и в уважении среди повстанцев. Вокруг и без того творится какой-то адовый пиздец, а когда с одной стороны давят обстоятельства, а с другой - в любой момент способный слететь с катушек лидер, то жить становится значительно сложнее, а желание оградить себя от этого дерьма, полагаю, растет с незавидной скоростью. У меня, к слову, его не возникает, потому как уйти от Честера - это то же самое, что уйти от самой себя. Не хватит сил. Не хватит смелости. Не хватит все того же желания, отсутствующего напрочь.
Но я могу с уверенностью говорить за себя, но не могу говорить за остальных.
Втянув носом прохладный воздух, немного ежусь от проскользивших по спине мурашек, и все-таки покидаю свое временное укрытие, когда дождь наконец-таки прекращается. На обуви остаются мокрые разводы от скользящей по ней травы, когда я сворачиваю с натоптанной тропинки в сторону нашего с Честером дома.
- Октавия? - голос женщины, присматривающей за Тером, звучит так, будто совсем не ожидала меня увидеть. - На тебе лица нет! Что-то случилось? - участливо интересуется она, а я, в свою очередь, ловлю на себе две пары глаз. Тер, сидя у нее на руках, смотрит на меня по-детски невинным и добрым взглядом, и указательным пальцем, засунутым в рот, оттягивая его край в сторону.
- Нет, все хорошо, - поджимаю губы, уводя взгляд в сторону. - устала немного.
Кажется, что она мне не верит, если судить по сощуренным глазам, но молча вздыхает, и передает мне ребенка.
- Я его как раз собиралась укладывать. Справишься? - киваю, улыбаясь Теру, старательно растягивающему шнурок капюшона.
***
Через полчаса он засыпает, раскинувшись поперек кровати, отчего мне приходится сдвинуться на самый край. Аккуратно перекладываю его в кроватку, и возвращаюсь обратно. Толстовку снимать не спешу, чувствуя какую-то необъяснимую прохладу, хотя в доме было достаточно тепло. Сажусь на край кровати, запускаю ладонь в волосы, заглаживая их в левую сторону, а после заваливаюсь на бок, подмяв под голову подушку.
Сон так и не приходит ко мне. Зато возвращается Честер, о чем сообщают тяжелые шаги, эхом проносящиеся не только по дому, но и по моему сознанию. Он молчит, и в этой тягучей тишине я отчетливо слышу отдаленное карканье воронья. Мне не нравится происходящее, у меня не получается найти мужчине оправдания за эту несдержанность, но что-то меня останавливает от обвинений. Тяжело всем. Ему же тяжелее во стократ, и я это прекрасно понимаю.
- Надеюсь, что у тебя был очень весомый повод, чтобы избивать мальчишку до полусмерти. - говорю спокойно, ровно, и тихо, чтобы не разбудить Тера. Переворачиваюсь на спину, подтягиваюсь, и упираюсь спиной в изголовье. Взгляд скользит по мужским плечам, но тут же уходит куда-то в сторону. - Объяснишь, в честь чего очередной приступ бесконтрольного гнева?

Я не представляю, насколько устало и разбито Честер сейчас себя чувствует; я не знаю, насколько неподъемным бременем лежат на его плечах обязанности, касающиеся судьбы не только собственной, но и всех, чьим лидером он является; мне остается лишь догадываться о том, каким именно образом мужчине хватает сил и терпения, чтобы со всем этим справиться. Я сижу, все так же упираясь спиной в неровное изголовье кровати, пальцами левой руки, скрытой в кармане, сминаю ткань толстовки, смотрю на напряженную мужскую спину, скольжу взглядом по плечам и затылку, и ловлю себя на мысли, что Честер - бесконечно сильный человек, который, даже не смотря на все то дерьмо, случившееся в Греции некоторое время назад, продолжает бороться, хотя радужными перспективами и хэппи эндом себя тешить не приходится.
Честер - бесконечно сильный человек, но это отнюдь не делает его железобетонно стойким, нерушимым, и неподвластным различным влияниям извне. За логичным и правильным объяснением далеко ходить не надо, все лежит на поверхности: ключевое слово во всем этом - "человек", а человеку, как известно, свойственны не только ошибки, но и нервные срывы. В нашей ситуации без последнего так и вовсе не обойтись, и удивительно, что Беннингтон до сих пор держится.
Впрочем, сегодня не сдержался.
Поджимаю губы и увожу взгляд, когда мужчина поднимается и принимается раздеваться, а скрип мебели и половиц вытягивает меня из раздумий. Я наконец-таки смогла отыскать верное объяснение всему происходящему, смогла найти ту нить, которая не позволит безрассудно бросаться на Честера с нравоучениями и упреками, тем самым значительно усугубляя ситуацию, без того не блещущую позитивом и счастьем. Нет, подобные методы воспитания я не одобряю, и вряд ли когда-нибудь одобрю, но все-таки лезть в чужие дела тоже не собираюсь. Беннингтону виднее, Беннингтон сам разберется, а мне остается лишь рядом топтаться, и в некоторые моменты, когда пиздец достигает своего апогея, пытаться успокоить взбешенного мужчину. У меня нет сил на то, чтобы ему противостоять, но зато у меня есть силы на то, чтобы усмирить бушующее внутри раздражение - пусть не до конца, но хотя бы до разумных пределов.
Честер ложится рядом, и я слышу его ровное, но тяжелое дыхание. Сама же еще некоторое время продолжаю сидеть на месте, только голову немного опускаю, и устало прикрываю глаза, бесшумно выдохнув. Карканье воронья стихает, а на смену приходит порывистый ветер и тихо барабанящий по стеклам дождь. Исподлобья смотрю в сторону кроватки - Тер все так же мирно спит, не обращая внимания на звуки, доносящиеся с улицы. Коротко улыбаюсь, немного даже завидуя его способности крепко спать при любых обстоятельствах, а после сползаю немного вниз, занимаю более удобное положение, и поворачиваюсь к Честеру. Предплечьем правой руки упираюсь в кровать рядом с его плечом, поворачиваюсь набок, и подаюсь немного вперед, касаясь губами ключицы.
- Думаю, тебе стоит быть немного сдержаннее в том плане, что.. еще пара ударов, и ты бы его убил. На глазах у людей. Вряд ли они были бы в восторге. - я не пытаюсь упрекнуть мужчину в необузданности, говорю совсем тихо, практически шепотом, и изредка так же аккуратно касаюсь губами горячей кожи. Свободная рука опускается на мужской пресс, лениво обводит его подушечками пальцев, - приподнимаю голову, и смотрю в глаза, в не освященной комнате кажущиеся темными. - Но ты все сделал правильно. Подозреваю, что кулаки в воспитательных целях действуют куда лучше слов. - усмехаюсь, и немного отдаляюсь, но не убираю ладони, которая медленно проходится от пресса к груди, и там замирает.
Мне не нравится перспектива мордобоев, которые якобы позволят лучше усвоить урок, и впредь станут весомым аргументом в предотвращении подобных ситуаций, потому как избавляться от последствий - ран, переломов, и ссадин, если быть точнее - придется именно мне: с одной стороны, конечно, это неплохая практика и возможность довести собственную технику до идеала; с другой стороны, использование техники отнимает огромное количество сил, а чем меньше их становится, тем чаще меня начинают посещать головные боли. Это, наверное, можно объяснить тем, что техника не только лечит других, но и поддерживает жизнь во мне, так же требуя определенные затраты. В общем, со всех сторон пиздец, и мы находимся в самом его эпицентре.
- Пообещай, что следующий раз ты не будешь избивать людей до полусмерти? Ограничься хотя бы бессознательным состоянием. - кривлю губы в легкой ухмылке, понимая прекрасно, что просить у Честера полное и безоговорочное отсутствие мордобоев - занятие не особо перспективное.
Еще один короткий взгляд, и я убираю руку, переворачиваясь на спину. Неплохо было бы снять толстовку, но какой-то неконтролируемый приступ лени наваливается так, что вместо этого я тихо зеваю, продолжая неподвижно лежать, и складываю руки на животе, слушая барабанящий дождь, который совсем не навевает сон.

Отредактировано Octavia Rossi (10.08.2017 13:36:32)

Я не планировала учить Честера уму разуму, потому как мальчик он уже взрослый, и может самостоятельно не только принимать решения, но и нести за них ответственность, если вдруг что-то выходит далеко за рамки дозволенного - вот как, например, грозилось произойти сегодня, пусть даже те самые рамки - устоявшиеся, нарисованные толстым черным маркером, - после случившегося Апокалипсиса немного размылись, стали нечеткими, неровными, и местами прерывистыми, больше не создавая впечатление единого, целостного контура. Более того, я не хочу и не буду лезть туда, где мне совсем нет места: дела Беннингтона - это исключительно его дела, и совать нос во все, что мне не по силам - глупо и безалаберно. Вот когда эти самые дела принимают неожиданный и не самый приятный поворот, превращаясь в дерьмовые, дурно пахнущие проблемы, тогда это становится и моим делом тоже, потому что с некоторых пор, как говорил сам Честер, нет конкретно его проблем и проблем конкретно моих - есть только наши проблемы, из которых выбираться нам дано вместе.
Сегодня, слава богам, все завершилось благополучно, и никаких серьезных - если не считать мальчишку, избитого до полусмерти, - последствий непредвиденная потасовка за собой не понесла, потому можно немного расслабиться, перестав перекручивать в голове те ненужные варианты развития событий, которых удалось избежать, - и все-таки они роем назойливых пчел до сих пор жужжат где-то в сознании, врезаются в стенки черепной коробки, жалят, и уходить, видимо, никуда не собираются.
Я прикрываю глаза, непроизвольно хмурю брови, и совсем тихо выдыхаю, но должное облегчение приходит лишь в тот момент, когда Беннингтон решительно притягивает меня к себе, позволяя найти удобное место сверху. Мне это нравится. Мне так ахуеннее. Мне с ним ахуеннее: с таким быстро закипающим и раздражающимся по любому поводу; с уверенным в себе, властным, и беспощадным; с имеющим такой скверный и не слишком приятный характер. Я не буду даже пытаться изменить что-то в мужчине. Не буду этого делать не только потому, что бесполезно, но еще и потому, что совсем ненужно. Если бы меня что-то не устраивало, если бы какие-то его действия загоняли меня в тупик, заставляя испытывать непомерное желание оказаться как можно дальше, то я бы не сидела сейчас тут, слабо сжимая его бедра ногами, не упиралась бы руками в сильную грудь, не смотрела бы в глаза, наконец-таки чувствуя полное и безоговорочное спокойствие. Я бы не пошла за ним, обрекая себя на жизнь без всех благ современного мира, не стала бы поддерживать во всем, что он делал, делает, или когда-то будет делать - пусть иногда мне его действия не слишком нравятся. Я бы и в Греции, если честно, не осталась, если бы в какой-то момент все пошло совершенно по другому сценарию.
Но все пошло так, как пошло, и жалеть об этом не собираюсь, потому что какими бы буйными и жестокими ни были тараканы Беннингтона - я их люблю.
И его люблю.
- По тем рукам, которые сейчас лежат на моей заднице? - показательно вскидываю и изгибаю бровь, выпрямляюсь на вытянутых руках, которыми упираюсь в мужскую грудь, и кривлю губы в вызывающей улыбке. - Мне следует, - ладони медленно скользят по торсу, подушечками пальцев проходятся по ребрам. - все тщательно обдумать, - перемещаю их к предплечьям, затем вниз, и опускаю на запястья, которые слегка сжимаю, а после убираю руки Честера, поднимаю вверх, и завожу за голову, несильно прижав к кровати. Сама подаюсь вперед, наклоняюсь, сокращая расстояние между нашими лицами до минимума. - взвесить, - говорю практически в самые губы, но не целую. Взгляд, все это время прикованный к мужским глазам, соскальзывает вниз - отпускаю одну его руку, и согнутым указательным пальцем своей освободившейся руки медленно провожу по подбородку, поглаживая бороду. - и решить. - только после этого, не найдя в себе сил сдерживаться, я все-таки касаюсь его губ, начиная поцелуй. Он не грубый, не настойчивый, а, скорее, аккуратный, легкий, и спокойный. Беннингтон устал, Беннингтону нужен отдых - прекрасно это понимаю, потому не требую от него большего.
- Я тут недалеко от лагеря место неплохое нашла, - говорю уже тогда, когда прерываю поцелуй, но отдаляться не спешу. Подаюсь назад совсем чуть-чуть, провожу большим пальцем по колючей щеке, и вновь смотрю в глаза. - там тихо.. и туда никто не ходит. На тот случай, если придется прятать незапланированные трупы.

Отредактировано Octavia Rossi (10.08.2017 16:09:33)

Тер - удивительный ребенок. Я поняла это уже давно, но продолжаю откровенно удивляться и восхищаться им каждый раз, когда происходят вот такие моменты - он начинает ерзать, сопеть немного громче обычного, и что-то бормочет на своем языке, а мы синхронно замираем, затыкаемся, и, кажется, даже не дышим, лишь бы сохранить эту спокойную атмосферу, благодаря которой мальчишка лишь с боку на бок переворачивается, продолжая мирно спать, а не раздражается приступом неконтролируемого рева (хотя и такое случается). За свою жизнь мне довелось повидать множество самых разнообразных детей, но все они, как правило, отличались безудержным стремлением уничтожить как можно больше нервных клеток не только родителей, но и окружающих. Чего стоила одна какая-то там внучатая племянница троюродной сестры моей матери, которую почему-то достаточно часто оставляли у нас. Иногда мне всерьез казалось, что в этого сумасшедшего ребенка вселяется демон, и заставляет громить все, что находится на пути. Она постоянно орала, причем делала это в такой ультразвуковой тональности, что у нас стекла едва ли не лопались; она не признавала никого, потому крики и оры частенько перерастали в битье посуды - а ей было всего три с половиной года; единственное время, когда я могла выдохнуть с облегчением и расслабиться - это те короткие пару часов, пока драгоценная родственница спала зубами к стенке. Меня все это дело бесило, меня все это дело раздражало, и каждый раз, когда это исчадие ада появлялось в поле моего зрения, мольбы всем известным - и неизвестным, к слову, тоже, - богам достигали своего апогея, и лишь по счастливому стечению обстоятельств я, будучи уже в довольно таки сознательном возрасте, никого в эти тяжелые периоды не убила. Были профилактические подзатыльники, но это ничуть не облегчало мне жизнь - скорее, даже наоборот, потому что чем больше этот ребенок действовал мне на нервы, тем меньше я хотела заводить собственных, да и в принципе иметь с этими демонами какие-либо дела.
А Тер вкорне изменил мои взгляды на некоторые вещи. Мало того, что изменил, так еще сподвиг к тому, что в эту самую секунду я, лежа сверху, упираюсь заметно округлившимся животом, скрытым под толстовкой, в живот Честера. Понятия не имею, в кого сын Беннингтона такой спокойный, но хотелось бы верить, что второй ребенок последует примеру брата, и точно так же не доставит никаких серьезных проблем.
Как только комната вновь погружается в тишину, разбавленную лишь размеренным сопением Тера, я расслабляюсь и поворачиваю голову к мужчине, перехватывая его взгляд. На последовавшие тут же слова отвечаю сначала поджатыми губами, а затем и легкой ухмылкой, которая невольно превращается в улыбку: Беннингтон с таким воодушевлением рассказывает о планах, а в глазах даже при плохо освященной комнате заметен какой-то ребяческий блеск, что удержаться, не словив при этом добротную порцию мимими, просто невозможно. Честер - лидер сопротивления, суровый и местами жестокий мужчина, который шеи сворачивает так же легко и непринужденно, как покурить на крыльцо выходит, в эту самую секунду выглядит самым настоящим ребенком. Большим таким, бородатым ребенком.
- Ты ужасен, - слегка морщусь, представив живописную картину того, как на вертеле, рядом с аппетитным кабанчиком, мирно поджаривается чья-нибудь рука. - и планы у тебя ужасные! - полушепотом возмущаюсь, пытаясь сохранить невозмутимое выражение лица, но не выдерживаю, и, приглушенно рассмеявшись, утыкаюсь носом в его шею. - Но я все равно тебя люблю. - медленно касаюсь губами кожи, оставляю несколько поцелуев, и отдаляюсь. Удобно устроившись у Чеса под боком, кладу голову ему на плечо, и, прикрыв глаза, бесшумно выдыхаю. Мне ахуенно рядом с ним, а в такие вот моменты, когда спокойствие и умиротворение накрывают мягким одеялом, позволяя хотя-бы на короткий промежуток времени забыть обо всем том дерьме, что творится вокруг, я и вовсе понимаю, что больше, в принципе, ничего и не надо. Честер рядом, Тер рядом, а на остальную херню можно забить хотя бы до утра.
Впрочем, наслаждаться этим приятным моментом приходится недолго, потому что стоит мужчине вспомнить о пицце с беконом, как мой живот, будто подтверждая его желание, тихонько урчит.
- Беннингтон! - вполголоса наигранно грозно рычу я, вместе с тем несильно приложившись тыльной стороной ладони куда-то чуть ниже пресса. - Я только что сказала, что люблю тебя? Забудь, я пошутила. Ты невыносим. - закатываю глаза, фыркаю тихо, но продолжаю так же тесно к нему прижиматься - во-первых, потому что тепло, а во-вторых, потому что сказанные только что слова - лишь наигранное ворчание, потому что нельзя просто так взять, и не возмутиться, когда говорят о еде (тем более о пицце!).
А вот со сроками и у меня небольшая проблема возникла, потому что в свете последних событий я совсем перестала за ними следить, а примерная дата родов, которую назвал доктор во время моего первого визита, и вовсе канула в лету. Я, снова расслабившись и в задумчивости поджав губы, начинаю хаотично водить указательным пальцем по мужскому животу, между тем старательно высчитывая хотя бы приблизительным месяц родов.
Апрель. В апреле мы поддались внезапно накрывшему с головой желанию и.. потрахались, в общем, в апреле мы. Всего полгода прошло, а чувство, будто всю жизнь с Беннингтоном знакома, и кроме него никого и никогда не было. Полгода, - значит до родов осталось... - Месяца три еще. Примерно. - озвучиваю уже вслух, а указательный палец замирает где-то в области солнечного сплетения.