Мягкая подушка начинает настойчиво вибрировать, а откуда-то из под нее доносится дотошный, неприятный звон будильника, заставивший меня недовольно поморщиться и страдальчески промычать нечто нечленораздельное. "Еще пять минут - и точно встану" - думается мне, а рука, между тем, лениво скользит под подушку, в миг ставшую какой-то чрезмерно мягкой и уютной, нащупывает там злополучный телефон, буквально разрывающийся от негодования, и вытаскивает его на свет. Приоткрываю один глаз: мутный, сонный, абсолютно расфокусированный взгляд замечает на экране лишь красноватое пятно, рьяно выбивающееся из общей нечеткой картины, которое в перспективе является кнопкой отключения этой адской машины для пыток. Провожу пальцем по экрану, и комната вновь погружается в долгожданную тишину, а я, протяжно выдохнув, утыкаюсь щекой в подушку, рассчитывая подремать еще некоторое время.

К слову, мои мечты о тихой и безмятежной дремоте быстро растворяются, предварительно утопая в громком, неуклюжем топоте, который доносится с первого этажа дома, стремительно перемещается по лестнице, и бесконтрольным вихрем врывается в комнату.
- Мама! - громкий, звонкий голос дочери наполняет пространство, заставляя меня стиснуть зубы - острый слух, знаете ли, не всегда является хорошим подарком, - и спрятать голову под подушку. - Мама! - снова раздается голос, но уже значительно ближе, настойчивее, а следом чувствую, как кровать проминается под свалившимся внезапно весом. - Ма-а-ам, - уже более тихо тянет Санера, а я так и слышу сквозящие нотки этого чрезмерного детского укора. - вставай, а то на работу опоздаешь ведь! - с трудом выговаривая некоторые буквы - а некоторые не выговаривая вовсе, - она подползает ко мне, упирается ладошками в плечо, и начинает старательно трясти, вместе с тем пыхтя и сопя в обе ноздри.
- Санни, - отмахиваюсь, переворачиваюсь на спину, и приоткрываю глаза, встречаясь с испытующим взглядом дочери. - няня пришла?
- Да, - кивает Санера, и ложится рядом, утягивая на себя одеяло и закутываясь в нем. - и уже сказала, что я плохо себя веду. - насупившись, жалуется девочка, потирая указательным пальцем левый глаз.
- А ты плохо себя ведешь?
- Я всего лишь забыла почистить зубы!
- Тогда почему ты все еще здесь? - вскидываю бровь, неодобрительно смотрю на дочь, между тем подтягиваясь на руках и приняв сидячее положение. Запускаю ладонь в непослушные волосы, с утра больше напоминающие птичье гнездо, зеваю и потягиваюсь.
- Иду я, иду-у. - недовольное бурчание девочки утопает в недрах одеяла, которое она силится утащить с собой: сползает с кровати, кутается сильнее, и делает два шага вперед - одеяло натягивается, потому как я прижимаю его к кровати свободной ладонью, тем самым пресекая очередной шаг дочери. Она недовольно на меня смотрит, показывает язык, и выбегает из комнаты, попутно крича на весь дом о том, что намерена поесть сразу же, как только закончит чистить зубы.
Я между тем ухмыляюсь, провожая её взглядом, цокаю языком, а после шагаю в сторону ванной комнаты.

Дальше все происходит по привычной схеме: привожу себя в порядок, одеваюсь, собираюсь, приношу жертву для призыва шакалов - потому что делаю это каждый день, ведь мало ли..; спускаюсь в кухню, где вкусно пахнет блинчиками, а Агата - няня Санеры, - не отрываясь от плиты, в свойственной для себя назидательной манере отчитывает девочку за баловство; ругаю дочь, которая, в свою очередь, недовольно урчит, попутно успевая пережевывать блин, благодарю женщину за сваренный кофе, и, расправившись с ним, прощаюсь, выходя из дома.
Улица встречает меня отсутствием ветра и теплой, но пасмурной погодой. Это немного радует, учитывая мою нелюбовь к солнечным дням, но все-таки утро - оно и в Африке утро, которое я не люблю - и тут следует сказать спасибо Анубису. До штаба, где и располагается мой офис, идти минут десять, потому ни к общественному транспорту, ни к личному, я предпочитаю не прибегать.

Свернув в очередную подворотню, через которую обычно сокращаю путь, я опускаю голову и отпинываю попавшуюся под ноги банку. Та с грохотом улетает куда-то в сторону, со звоном ударяясь о мусорный бак, и из-за этих звуков я не сразу улавливаю движение.
А когда все-таки слышу быстрые шаги, вместе с тем прислушиваясь к орущей во всю глотку интуиции, подсказывающей, что это не просто пробегающий мимо горожанин, то становится поздно. Только поднимаю голову, как кто-то врезается прямо в меня. Не сумев устоять на ногах, валюсь на асфальт, больно ударившись лопатками и затылком.
- Ну какого.. - рычу сквозь зубы, и протяжно выдыхаю, потому что что-то тяжелое придавливает к земле. Открываю глаза, сначала замечая чужой затылок, а затем и лицо. Вижу мужчину, которого разыскивают чуть ли не со всей королевской гвардией, но не сразу соображаю, что неплохо было бы встать.
Впрочем, мужчина, в свою очередь, почему-то выглядит озадаченным, и не сразу бросается бежать, что позволяет мне ловко подняться, преградив путь. В подворотню забегает несколько человек, в которых я узнаю парней из оперативно-поискового отряда.
- Ребят, вы, кажется, кого-то обронили.. - ухмыляюсь, при этом неотрывно глядя на мужчину.

Со мной? Поговорим? Потом?
Честно говоря, эта фраза заставляет теперь и меня замешкаться, напряженно поджать губы, и сурово сдвинуть брови к переносице. Последний раз, когда я слышала нечто подобное, случился не хилый такой обвал земли, грозящийся похоронить меня под множеством обломков какого-то чертовски старого склепа - и все это лишь потому, что один мой давний знакомый внезапно решил, что именно такое место подходит для выяснения отношений, а повышенные тона помогут более точно понять всю глубину его серьезных намерений. В тот момент я в полной мере ощутила, что значит выражение "говорить так, что аж стены дрожат". Стены действительно дрожали, с потолка песок сыпался, пачкая взлохмаченные волосы, и неизвестно, чем именно закончилось бы это путешествие, если бы я вовремя не отыскала проход. Впрочем, не только проход в тот день удалось отыскать: на небольшом выступе, украшенном древнеегипетскими иероглифами, мне совершенно случайно довелось обнаружить пыльный, засыпанный песком талисман.
Не знаю уж, то ли подарок это, то ли проклятие, но жалеть о случившемся не приходится. Меня все вполне устраивает.. за исключением вот этой фразы, которую вскользь кидает мужчина, прежде чем стремительно исчезнуть в неизвестном направлении, предварительно обогнув меня с плеча. Я так и не сдвинулась с места, только кивком головы указала парням, что тормознули напротив, мол, давайте пиздуйте за ним, хер ли смотрите то, как на очередное чудо света.

Вообще-то, если так посудить, все происходящее - это ни разу не моя работа. Я ведь отношусь к шпионам, которые добывают информацию, передают её в нужные руки, и лишь наблюдают за тем, как остальные ловят либо очередного преступника, которому прямой путь на арену, либо очередного потенциального легионера, у которого вариантов тоже не особо много: или присоединиться, или отправиться в загробный мир.
Вот у этого мужика, с которым так "удачно" столкнулась только что, вариантов и того меньше - у него один путь, и вряд ли он ведет куда-то наверх. А у меня, между тем, сохраняется стойкое чувство, что если не вмешаться, то случится какой-нибудь тотальный пиздец, в котором виноватой вполне могут выставить меня, потому что "ты ведь там была, почему не погналась за ним?", "у тебя ведь есть способности, почему их не использовала?" и прочее такое, из-за чего мне в последствии будет не очень сладко.
Фыркаю, закатываю глаза, и бодро разворачиваюсь на сто восемьдесят градусов. Задумчиво чешу бровь средним пальцем, при том слабо сощурившись, а следом, стоит сделать короткий выдох, подворотню наполняет негромкий, но достаточно звонкий свист. Его слышно буквально секунду, он не привлекает внимание, и в конечном итоге растворяется где-то в воздухе. На его смену же приходит рычание, смешанное со скрежетом когтей. Из самого темного угла показывается две фигуры: они толкают друг друга, урчат, клацают зубами, силясь ухватиться за чужое ухо, но замирают, стоит заметить мой неодобрительный взгляд.
- Найдите его, - спокойно говорю, оказавшись рядом с одним из шакалов. - но не трогайте. - они принюхиваются, тыкаясь носами мне в живот, улавливают слабый запах хранителя, который так удачно успел на мне полежать. - И не показывайтесь.
Очередной рык наполняет подворотню, звери скрываются из виду, а я быстро шагаю в сторону штаба.

Не обращая внимания на неоднозначные взгляды, и не реагируя на чужие вопросы, уже находясь в своем кабинете я приношу жертву в виде насекомых. Их немного, а техника, которую мне довелось открыть совсем недавно, достаточно слабая, но все-таки это лучше, чем идти к сильному хранителю с пустыми, так скажем, руками.
Выхожу из штаба, оглядываюсь, и после очередного свиста передо мной появляется один из шакалов: он часто и глубоко дышит, переминается с лапы на лапу, прижимает уши к голове, и смотрит на меня, прекрасно понимая, что от него требуется.

Бежать приходится достаточно далеко, ловко огибая попадающиеся на пути препятствия в виде людей, автомобилей, всякого рода предметы вроде мусорных баков и прочей херни, и краем глаза замечая, как прохожие шарахаются от шакала - пусть и не огромного, но достаточно внушительного, непривычно черного цвета, и с блеклыми, ярко выделяющимися глазами.
Мы приближаемся ко входу в парк, где я встречаю тех парней, которые должны были преследовать хранителя.
- Где он?
- Мы его потеряли. - пытаясь отдышаться, говорит один из них, не поднимая головы и не разгибаясь. Он продолжает стоять, согнувшись, упершись ладонями в колени - только сплевывает куда-то в сторону.
- Хорошие же из вас ищейки, ребят. - хмыкаю, огибаю их, и иду вперед, вглубь парка. Зверь, шагающий совсем рядом, тихо рычит, принюхивается, и указывает мне верное направление.

Мы идем минут десять, или около того, обходим наиболее людные места, и не останавливаемся до тех пор, пока на другой стороне парка, в высоких кустах я не замечаю второго шакала, притаившегося, припавшего к земле, и неотрывно глядящего в одном направлении.
- Вытащите его оттуда. Но сильно не калечить. - кладу ладонь на холку шакала, требовательно смотрю, и выпрямляюсь. Он, в свою очередь, протяжно воет, отчего второй подрывается с места, и они вместе уходят в сторону хранителя.
Они знают, где он прячется. Они видят его. И они его вытаскивают: челюсть одного из шакалов, пробившегося через ветки кустарника, сжимается на ноге, быть может, даже прокусывает её, вытягивая мужчину.
- Неожиданная встреча, правда? - ухмыляюсь, присаживаясь рядом с ним, щелкаю пальцами, и шакал отступает. - Я, конечно, люблю утренние пробежки, но ты, дорогой мой, немного перестарался.
Поджимаю губы, на мгновение оглядываюсь, пытаясь отыскать парней. И где их черти носят вообще?

Немного наклонив голову к плечу, я внимательным взглядом скольжу по лицу мужчины: он морщится, поглядывает на раненую ногу, а после смотрит на меня. Смотрит несколько секунд, кажется, слишком растянувшихся, и тяжелым булыжником повисших в воздухе, а потом говорит то, что я совсем не ожидаю услышать от человека, разыскиваемого чуть ли не всей легионерской братией. Его слова заставляют меня выпрямить голову, слегка сощуриться, прикусить нижнюю губу, и еле заметно выдохнуть.
И напряжение, воцарившееся в ту же секунду, стало вдруг каким-то слишком ощутимым, слишком острым, болезненно врезаясь в виски множеством маленьких игл. Сердце, вдруг начавшее биться так, будто я только что пробежала целую полосу препятствий в несколько добротных километров, пытается заставить меня поверить в то, что говорит мужчина, ведь в мире, где на каждом углу можно встретить не одного - и даже не двух, - хранителя, носителя, или кого-либо еще, не стоит удивляться, что в какой-то момент человек, которого ты прекрасно знаешь, вдруг окажется совсем не тем, за кого себя выдает. Подмена тел, подмена разума, и прочие прелести жизни, наделенной сверхъестественными способностями - это далеко не редкость, и случается сплошь и рядом, тем более сейчас, когда мы находимся в таком неоднозначном положении. И тем, что этот человек действительно может оказаться Джоном - ведь безошибочно назвал мое имя и упомянул нашу некогда тесную связь, - нельзя пренебрегать. Так говорит сердце, и когда-то этим я не могла пренебрегать тоже.
Но в противовес идут вполне логичные доводы разума, к которому мне довелось научиться прислушиваться не только в свете последних событий, но и в следствии не самого удачного опыта, потому как не всегда то, что говорит сердце, может привести к счастливому финалу.
Конкретно сейчас, глядя на мужчину, я разумно понимаю, что в мире все тех же способностей, в городе, где каждый второй наделен божественной силой, не составит большого труда узнать чье-то имя, чью-то подноготную, или какие-либо еще важные моменты, способные дать результат.
- Ага, а я английская королева. - ухмыляюсь, но делаю это без особого энтузиазма, потому как все-таки тень сомнения закралась в душу, заставив оказаться на этом безжалостном распутье. Мне это не нравится, но еще больше мне не нравятся мысли, сопутствующие этому сложному выбору: а что, если это действительно Джон? Что, если сейчас я без колебаний сдам его в руки палачей, которые привыкли четко и безжалостно выполнять свою работу, не размениваясь на лишние разговоры, а в итоге окажется, что все сказанное мужчиной - чистейшая правда? Что, если в эту секунду я совершаю ошибку, из-за которой в последствии буду жалеть, ведь с Джоном нас связывает, как минимум, Санера.
Анубису же все это не нравится тем более; он не привык терзаться сомнениями, предпочитая прислушиваться исключительно к тому, что твердит разум. И конкретно сейчас он беззвучно требует, чтобы то же самое сделала я. И я делаю, прислушавшись далеко не к сердцу.

Я поднимаюсь, выпрямляюсь, на мгновение отворачиваюсь для того, чтобы оглядеться в поисках парней, но вместо того, чтобы отыскать их, я, кажется, нахожу новые проблемы. Совсем рядом слышится рык, и принадлежит он далеко не моим шакалам. Резко поворачиваюсь, и невольно делаю шаг назад, когда замечаю, как изменилось лицо мужчины: его глаза стали кроваво красными, губы изогнулись в недобром оскале, а из груди продолжает вырываться угрожающий рык. Он пугает шакалов, которые пятятся, сутулятся, и фыркают - знают, что волк во много раз сильнее, потому боятся. Понимаю их прекрасно, не требую то, что сделать они не в состоянии, потому щелкаю пальцами и киваю. Псы тут же скрываются в тени ближайшего дерева и растворяются, будто их не было вовсе.
Меня, между тем, мужчина пугает тоже, но покровитель не позволяет поддаваться страху, не позволяет показывать его на деле, разумно унося ноги сразу же, как слуха коснулось вполне логичное предостережение. Но все же этот страх читается во взгляде, который я не отвожу от носителя.

Пячусь назад, продолжая смотреть на него, но когда слуха касаются голоса парней, поворачиваюсь. Трое тех самых бугаев, которые совсем недавно пробежали вперед, выруливают из-за ближайшего дерева, окидываю взглядом сначала меня, а затем, когда замечают мужчину, выхватывают оружие, синхронно направляя на него.
- Стоять! - фыркаю, замираю, и смотрю из под нахмуренных бровей. - Уходим.
Руки в напряжении сжимаются в кулаки, я быстро иду в сторону парней, толкаю их в том направлении, откуда пришли - в направлении штаба. Мы идем быстро, я часто оглядываюсь, не сомневаясь даже, что в какой-то момент на нас может кинуться зверь.
- Найдите вакцину, принесите её, и реще давайте, пока нас тут всех не сожрали. - двое сдержанно кивают и уходят, в то время как один остается со мной, ловко перезаряжая оружие. Смотрю на него, затем на щелкнувший затвор. - Убивать нельзя. - не только потому, что этот человек нужен живым и относительно здоровым, но и потому что я все еще отчего-то не уверена.

Волк все-таки нас настигает, и в эту самую секунду можно начинать считать потери. Их будет немного: две - если удача, привыкшая вертеть перед чужими носами своей очаровательной задницей, окажется сегодня на моей стороне; три - если не повезет вовсе, и волк, в чьих багровых глазах блестит вполне объяснимая и ожидаемая жажда крови, бросится в атаку, не размениваясь на долгие лирические отступления, клацая сильной челюстью, наделенной острыми зубами и длинными клыками, и упиваясь вкусом теплой крови, стекающей по шерсти, и заставляющей её слипаться.
И в копилку растерзанных солдат прибавляется сразу два человека. Я не видела, с каким безжалостным хладнокровием зверь рвет на части людей, на несколько секунд взвывающих от нестерпимой боли, а затем навсегда замолкающих, потому что ту горстку мяса, которая остается, человеком назвать уже нельзя. Не видела потому, что перепрыгнувший через меня волк оставил на моих плечах пусть и не глубокие, но достаточно ощутимые следы когтей, а от прыжка заставил повстречаться с твердой, холодной, совсем не дружелюбной землей. Я успеваю выставить руки перед собой, дабы избежать перспективы ходить с разбитым носом - если, конечно, вообще буду ходить, - поэтому когда падаю, упираюсь в землю ладонями. В кожу впивается мелкие камни, почему-то имеющие чрезмерно острые края, тонкие ветки, и еще какой-то природный мусор, но на эту боль внимания не обращаю - лишь морщусь, и тут же отталкиваюсь, возвращаясь в вертикальное положение. Обтираю ладони о ткань брюк, смахивая прилипшую грязь, а когда поворачиваюсь, то непроизвольно отшатываюсь назад.
Волк стоит в луже крови, терзая второе тело, с большим трудом напоминающее человека; какие-то части валяются вокруг, медленно пропитывая землю вязкой жидкостью, которая медленно капает с края бордюра, образуя лужу уже на вымощенном камнем тротуаре. Картина поистине ужасающая, и любой здравомыслящий человек, оказавшийся на моем месте, уже давно попытался бы сбежать, унести ноги как можно дальше, пока они находятся там, где им самое место, а не где-нибудь на ветке ближайшего дерева. Но я - не совсем обычный, и, порой, далеко не самый здравомыслящий человек. Мне чертовски страшно, и стах этот заставляет стоять на месте, иллюзорно спокойным взглядом - будто все так, как и должно было быть, - глядя на возвышающегося напротив зверя, чья оскаленная пасть сейчас больше напоминает мясорубку.
Я понятия не имею, что мне делать, куда бежать, и как избавиться от волка, но Анубис не позволяет оставаться на месте, и терпеливо дожидаться медленно надавливающую на горло смерть. Она совсем рядом, стоит в нескольких метрах, и смотрит на меня через озлобленные звериные глаза. Я чувствую её неприятное, холодное дыхание, толпами мурашек пробегающее вдоль позвоночника; я чувствую страх, но не поддаюсь ему, потому что покровитель, имеющий к ней отношение, позволяет взять себя в руки.
Разум ненавязчиво так бубнит о том, что мне следовало запастись вакциной, ведь знала же, что иду к носителю, от которого можно ожидать все, что угодно. Я же, вместо того, чтобы прислушиваться ко всему этому, вдруг вспоминаю, что за время нахождения в штабе успела принести жертву для техники, которая вполне способна спасти мне жизнь. Впрочем, и эта медаль имеет две стороны: мне неизвестно, насколько эта техника задержит волка, и задержит ли вообще; я не знаю, хватит ли мне сил убежать, прежде чем она перестанет действовать. Это что-то вроде русской рулетки, и тут либо я использую технику, которая поможет мне спастись, либо использую технику, которая лишь сильнее взбесит зверя, ведь не факт, что это сработает.
Однако, хуже в любом случае быть не может.
Я сердито сдвигаю брови, морщусь от неприятной боли в плечах, а после, сосредоточившись, перехватываю взгляд волка. Мне требуется несколько долгих - словно растянутых до бесконечности, - секунд, прежде чем техника начинает действовать. В теории носитель должен почувствовать оцепенение и напрочь отсутствующую возможностью двигаться - лишь рычать, фыркать, и издавать прочие звуки; на деле я вижу, что техника лишь замедляет его, потому как лапы переставить он все-таки смог. Собственно, лучше, чем совсем ничего, поэтому вместо того, чтобы гадать о возможных исходах, я срываюсь с места, и бегу в сторону выхода из парка.
Бегу быстро, ловко огибаю появляющиеся на пути препятствия, и отчетливо слышу позади урчание зверя. Он отстал, но что-то мне подсказывает, что победе радоваться слишком рано. Чем ближе я становлюсь к концу парка, тем четче слышу за спиной дыхание волка, его тяжелые, быстрые шаги, и хруст ломающихся под лапами веток.
Он снова догоняет меня, а я снова чувствую боль в области плеча, но не могу понять - то ли это старые царапины, то ли это что-то новое, болезненное, и обязательно грозящееся оставить шрамы.
Наверное, сегодня был бы мой финальный день в этом блядском мире, если бы вовремя появившиеся с вакциной солдаты не усмирили зверя. Я слышу выстрел, после которого не следует ничего. Волк вновь взвывает, но внимания уже не обращаю. Перевожу взгляд на мужчину, который наспех помогает мне подняться, и уводит куда-то в сторону.
- Приведите его в чувство, - хриплю, скидывая чужую руку с собственного плеча, потому что больноблять. - а потом приведите ко мне. В штаб. В кабинет. - солдат вскидывает бровь, озадаченно смотрит, заставляя меня цокнуть языком и добавить: - в лапы палачам всегда передать успеем. Мне надо узнать у него некоторые подробности.

Не знаю уж, кого именно мне следуте благодарить, но я чувствую невероятное облегчение, когда несколько человек появляются в поле зрения вместе с заветной вакциной, способной не только усмирить взбешенного и до предела разъяренного зверя, но и спасти мне жизнь. Пораненое плечо все еще болит, доставляет неимоверный дискомфорт каждый раз, стоит мне сделать хоть какое-нибудь движение, но внимания, как такового, я на это совершенно не обращаю, концентрируясь больше на носителе, с которым еще предстоит поговорить, узнать все подробности, а после этого благополучно сдать в руки палачам, которые привыкли четко и быстро выполнять свою работу, особо не церемонясь.
Я возвращаюсь в штаб, оставив и носителя, и несколько легионеров, только сейчас уделив внимание собственной проблеме. Неплохо было бы наведаться в местный медицинский кабинет, где меня немного подлатают. Разумно понимаю, что наверняка останется след, который будет напоминать мне о случившемся, оттого недовольно морщусь - шрамы украшают лишь мужчин, а женщин, как мне кажется, только уродуют. От подобных мыслей дергаю головой, непроизвольно веду плечом, отчего очередной приступ боли проносится по телу, а следом за ним чувствую, как теплая, мокрая дорожка медленно ползет по спине, пачкая одежду и заставляя её липнуть к телу.
В штабе меня встречает удивленная Дафна, которая тут же начинает суетиться, расспрашивает о природе полученной травмы, и незамедлительно её лечит. Мне приятна её забота, я чувствую искреннее беспокойство со стороны девушки, оттого невольно улыбаюсь, но она вряд ли эту улыбку замечает, будучи сосредоточенной исключительно на ране. На самом деле Дафна мне нравится: я не совсем понимаю, каким образом ей удается сохранять такие позитивные и добрые взгляды на жизнь, когда вокруг творится полный и безоговорочный пиздец; мне, кажется, никогда не понять причин, по которым она находится в Легионе, ведь таким людям, как она, свойственно сидеть дома, уделяя все свое внимание семье; а еще мне почему-то становится немного не по себе, когда я, глядя на нее, представляю, как такого человека, как она - доброго и способного на сострадание, - в конечном итоге сломает эта гребанная жизнь, не предусматривающая безоблачный хэппи энд. Я не знаю, откуда берутся такие мысли, когда я смотрю на Дафну, но они есть, и, честно признаться, это немного удручает. Наверное, именно поэтому по возможности стараюсь избегать любого контакта с ней - она намного лучше меня, она помогает многим, а я, в большинстве своем, помогаю лишь себе.
Как только плечо, которым аккуратно веду после завершения "процедуры", не отзывается болью, поднимаюсь с места, торопливо благодарю девушку, и выхожу из кабинета, возвращаюсь к себе, и валюсь на небольшой диван. Тяжелый день. Слишком тяжелый, и еще незаконченный - мне предстоит разговор с человеком, которого разыскивает весь Легион.
Громкие и быстрые удары в дверь заставляют меня подняться. Передо мной возникает один из тех парней, что пришли на выручку вместе с вакциной. Он что-то невнятно бормочет, но заметив мой не слишком добрый взгляд, тут же берет себя в руки и говорит о том, что мужчина, которого мы поймали, оказался совсем не тем, за кого мы его изначально приняли.
- В смысле не тем? - вскидываю бровь и поднимаюсь на ноги.
- В прямом. - жмет плечами мужчина, и открывает дверь, кивком указывая, мол, пошли, сама посмотришь. Закатываю глаза, недовольно фыркаю, но выхожу. Не торопясь топаю следом за ним к нужному кабинету, а когда открываю дверь, то, честно признаться, впадаю в замешательство - человек, которого вижу на кровати, действительно является не тем, которого некоторое время назад мне довелось встретить в подворотне. Сейчас передо мной находится Джон: тот Джон, которого я когда-то давно повстречала в родной стране; тот Джон, которого я полюбила; тот Джон, с которым меня связывают не только приятные воспоминания, но еще и дочь.
Поджимаю губы, коротко смотрю на мужчину, который, в свою очередь, тоже жмет плечами, а после, переминувшись с ноги на ногу, решительно вхожу в комнату. С одной стороны, я чертовски зла на то, что этот парень снова вляпался в какое-то дерьмо, да еще и ввел меня в замешательство; с другой стороны, он ведь предупреждал меня, а я не верила - точнее, на подсознательно уровне верила, но здравый смысл, видящий перед собой потенциальную угрозу, каким-то немыслимым образом блокировал все разумные доводы.
- Прости. - первое, что говорю, когда возвращаюсь в суровую реальность - в комнату, где мы остаемся один на один друг с другом. Если честно, то слова эти загоняют меня в тупик, заставляя метаться между тем, что правильно, и тем, что нужно: мне стыдно за то, что не поверила сразу, но в то же время я прекрасно понимаю, что верить ему на слово была не обязана, ведь любой человек, располагающий достаточным количеством информации, мог без труда воспользоваться положением. И все-таки я извиняюсь, на мгновение закрыв глаза и присев на кровать у ног парня. Только сейчас, когда вижу его на расстоянии вытянутой руки, понимаю, что неимоверно скучала, пусть наша совместная история длилась всего ничего: мне не хватало его позитивных взглядов на некоторые моменты жизни; не хватало его виноватой улыбки, когда случалось что-нибудь, что заставляло меня смотреть на Джона с нескрываемым укором; мне не хватало  е г о, и пусть мне не доводилось всерьез об этом задумываться, но то, что за столько лет я не нашла себе человека, способного заменить Кестлера, говорит, наверное, о многом.
- Ты снова умудрился вляпаться в какое-то дерьмо. - без упрека, но с назидательной и утвердительной толикой говорю я, изгибаю бровь, и смотрю на парня немного исподлобья. - А если бы шакалы тебя загрызли? Когда ты перестанешь находить приключения на задницу?

Джон улыбается, и в эту же секунду я перестаю чувствовать себя загнанным в угол зверем, который всю свою жизнь прожил на улице, привык полагаться исключительно на себя, и свыкся с мыслью, что бескрайнее небо над головой, небольшая выемка в стене одного из домов, и по счастливой случайности найденная еда - это привычный, неизменный ход событий, который будет продолжаться до финального вздоха. А потом этого зверя вдруг забираю в теплый, уютный, просторный дом, накладывают целую миску еды, и ласково так, аккуратно гладят, чешут, но вместо того, чтобы порадоваться, расслабиться, и принять происходящее, как должное, он шипит, урчит, выпускает когти, а после вырывается и забивается в самый темный и самый дальний угол. Сам, потому что так научила беспризорная жизнь, потому что кажется, что так правильно, потому что знает, что не стоит верить мягким и любящим рукам, которые в любой момент могут безжалостно стиснуться на шее.
До этого момента со мной происходило все то же самое: я слышала слова, которые, по идее, должны были убедить меня в том, что передо мной действительно Джон стоит, но в то же время я видела совершенно другого парня; я понимала прекрасно, что не все так просто, как кажется на первый взгляд, но все равно доверилась лишь тому, чему научила жизнь, а она научила не верить на слово даже тем людям, которые приводят самые весомые доводы в свою пользу.
Я вряд ли стала бы извиняться, если бы на месте Джона лежал какой-нибудь другой знакомый мне человек, попавший в такую неоднозначную ситуацию. Я, честно признаться, вряд ли стала бы извиняться и перед ним, если бы все шло по иному сценарию, но мысль о том, что в конечном итоге все могло вылиться во что-то трагичное, не покидает меня даже сейчас, заставляя поджимать губы, прикусывать их, изредка незаметно жмуриться, и периодически встряхивать головой в попытках отогнать скверные мысли. Все ведь закончилось хорошо, и парень, который по-доброму улыбается, а после закидывает меня вполне ожидаемой горой вопросов, прямое тому доказательство.
Он озадаченно смотрит на меня, ждет ответов, а я отчего-то лишь молча продолжаю смотреть, скольжу взглядом по лицу, ловлю себя на мысли, что дьявольски соскучилась, и вдруг чувствую стойкое желание обнять, крепко прижимая к себе, но вместо этого лишь сдержанно ухмыляюсь, закатываю глаза, и откидываюсь немного назад.
Очередная волна вопросов обрушивается на меня при упоминании о шакалах, но я все так же не спешу на них отвечать, позволяя Джону немного успокоиться. Сейчас немного не то время, мы не в том месте, да и парень не в том состоянии, а здравомыслящий рассудок подсказывает, что реакция на полученные ответы грозится быть не самой спокойной, чем вызовет не слишком приятные последствия. Подтверждением моих мыслей служит скорчившийся от боли Кестлер, вернувшийся в исходное положение, и заставивший меня нахмуриться.
- Будь добр, лежи и не двигайся. - сердито ворчу, но делаю это исключительно потому, что волнуюсь. Джон, даже не смотря на то, что прошло порядка четырех лет, каким-то немыслимым образом остается дорогим для меня человеком. Пожалуй, нет в этом городе людей - помимо дочери, конечно же, - за которых я бы стала переживать так, как делаю это сейчас, глядя на парня. Короткий выдох срывается с губ, которые тут же поджимаю, а голова опускается, отчего волосы беспрепятственно соскальзывают с плеч.
- Пару лет назад отцу предложили поучаствовать в раскопках древнего храма, но обстоятельства сыграли так, что вместо него пришлось ехать мне. Ничего особенного, обычные развалины, но там я нашла талисман Анубиса. Шакалы - это одна из техник. - начитаю рассказывать, слегка приподняв голову и исподлобья посмотрев на Джона. - Я приехала в Афины перед самым Апокалипсисом, а уехать, сам понимаешь, не смогла. И да, есть еще кое что, о чем ты не знаешь. И это, к слову, является главное причиной моего визита сюда. - выпрямляюсь, запускаю пальцы в волосы, заглаживая их назад, а вместе с тем откидываясь на спинку стула. Серьезный взгляд находит глаза парня, в скудно освященной палате кажущиеся темными, а губы сжимаются в тонкую полоску точно так же, как сжимается в тугой узел нутро: я не боюсь сказать о том, что в Афинах помимо меня есть еще один человек, имеющий прямое к Джону отношение, но я почему-то боюсь увидеть его реакцию. Этот страх кажется для меня каким-то чуждым и непонятным, ведь ничего ужасного, в принципе, пока не случилось, а скользкие лапы уже царапают сознание. Наверное, для меня проще было бы промолчать, сказать, что больше ничего серьезного нет, ведь точно так же нет и уверенности в том, что парню, вряд ли рассчитывающему так неожиданно примерить на себя роль отца, нужна внезапно объявившаяся дочь, но Анубис, требующий справедливости, не позволяет промолчать. Это, наверное, и пугает.
- Надеюсь, ты помнишь, что было во время твоего пребывания в Египте. - начинаю издалека, слегка щурюсь, и слабо ухмыляюсь. Я вот все прекрасно помню, вплоть до всех тех чувств и эмоций, которые испытывала рядом с Джоном. Это, кстати, тоже странно, ведь ничего сверхъестественно серьезного между нами не было, а воспоминания порой настолько яркие бывают, словно все произошло не несколько лет назад, а буквально вчера. Он не был моей любовью до гроба, но отчего-то кажется, что без разрешения стал кем-то, кто гораздо важнее. - Я приехала в Афины не одна, а с дочерью. С нашей дочерью. - слова как-то слишком легко срываются с губ, но должного облегчения отнюдь не приносят. Вместо этого чувствуется какое-то напряжение, вмиг воцарившееся в палате. Хочется разрядить обстановку, но понятия не имею, как это сделать. - Я не требую от тебя безоговорочной веры, - добавляю, хотя не знаю, кого именно пытаюсь таким образом успокоить - то ли Джона, то ли себя. - и не требую выполнения отцовских обязанностей. Просто думаю, что ты имеешь право знать.

Я ощущаю, как атмосфера в палате становится значительно напряженнее, замечаю, как Джон меняется в лице, отворачивается, а после задает вопрос, ответа на который я, честно признаться, не знаю. Мне не раз доводилось представлять нашу встречу, не раз доводилось предполагать возможные варианты развития событий, и все те исходы, к которым эти самые события могли бы привести. Это началось с самой первой секунды, как узнала о том, что через шесть месяцев на свет должен появиться ребенок, и продолжалось на протяжении четырех лет, пока наша с Кестлером дочь беззаботно росла, училась чему-то новому, безустанно закидывала меня вопросами, в свойственной для детей манере громила дом, и ото дня ко дню не по собственной воле напоминала мне о необходимости все рассказать, ведь Джон - отец, который имеет право знать о наличии ребенка, даже если в конечном итоге участвовать в его судьбе не захочет. Бывали моменты, когда я на полном серьезе собиралась хотя бы позвонить, тщательно выстраивала в голове разговор, находила правильные слова, складывала их в не менее правильные предложения, и собиралась с мыслями, но в конечном итоге все отчего-то сходило на нет, и необходимого звонка сделать так и не удавалось. Бывали момент, когда мне эгоистично казалось, что Джону знать о дочери не следует вовсе, ведь наши отношения были предельно короткими и крайне скупыми на маячащее где-то впереди совместное будущее. Бывали и сложные моменты, когда мне до остервенения хотелось, чтобы Кестлер был рядом, чтобы помогал и поддерживал, ведь в одиночку справляться с девчонкой, у которой словно шило в одном месте, не всегда получалось. В такие периоды вместе с отчаянной беспомощностью приходила еще и необоснованная злость - я понимала, что так быть не должно, понимала и то, что вины Джона нет совсем, ведь находится в полнейшем неведении, но почему-то где-то в глубине души упрямо обвиняла его в том, что не рядом. Все это продолжалось до сегодняшнего дня, до этой самой секунды, кажущей сейчас какой-то слишком напряженной, слишком тяжелой, слишком.. страшной.
Я еще некоторое время смотрю на парня, цепляюсь взглядом за профиль, очерчиваю скулы и щеки, едва покрывшиеся щетиной, обвожу редкие ссадины, оставшиеся после незапланированной встречи с легионерами, которые не бывают любезны и снисходительны, а после выдыхаю еле слышно, и отворачиваюсь тоже.
Мне стыдно за то, что не рассказала раньше, пока жила в Египте, воспитывая Санеру так, словно отца у нее нет совсем; мне стыдно за то, что не рассказала и после приезда в Афины, по каким-то причинам продолжая топтать греческую землю, откладывая момент до якобы лучших времен. А сейчас мне дьявольски страшно за то, что Джон не простит эту, казалось бы не такую уж и смертельную, выходку. Я вижу по его лицу, я улавливаю в его действиях, и слышу по голосу, что парня все эта ситуация задевает, принося дискомфорт не меньший, чем испытываю сама.
А больше всего пугает то, что я понятия не имею, как все исправить.
- Не знаю, - зато честно. Головы не поднимаю, еще несколько долгих секунд смотрю куда-то в пол, а после закрываю их, скрываю лицо за ладонями, и тру веки подушечками пальцев. - сколько мы были вместе? Два месяца? Потом ты вернулся к своей жизни, а я вернулась к своей. У нас ведь изначально ничего не шло к "жили долго и счастливо", и мне казалось, что ребенок - это совсем не то, чего ты ждал. И ждешь.
Господи, как сложно собраться с мыслями, когда вокруг царит такая атмосфера, будто еще чуть-чуть, и воздух до двухсот двадцати - а то и больше - вольт наэлектризуется. Я ведь столько раз перекручивала в голове этот разговор, столько раз находила правильные и логичные слова, которые и меня успокоят, и Джона убедят в том, что мне тоже все это время было несладко. Куда все это сейчас делось? Почему в пределах черепной коробки образовалась такая же блядская пустота, как и где-то на душе? Окей, гугл, как от всего этого избавиться?
Я молчу некоторое время, сглатываю подступивший к горлу ком, судорожно выдыхаю через слегка приоткрытые губы, которые тут же поджимаю, и чувствую, как нутро скручивается, стягивается, сжимается, а в висках неприятной пульсацией отдается безвыходность сложившегося положения. Анубис, который научил меня действовать более сдержанно, научил подходить к некоторым вещам с холодной головой, а не горячим сердцем, и благодаря которому я немного иначе стала смотреть на жизнь, сейчас не помогал вовсе.
- Джон, - вдруг тихо зову, вместе с тем уловив, как голос, до этого ровный и мнимо спокойный, сейчас предательски дрогнул. Свожу брови к переносице, мысленно укорив себя за эту слабость, после чего все-таки поднимаю голову, поворачиваюсь к парню, и аккуратно дотрагиваюсь подушечками пальцев до тыльной стороны его ладони. - я не должна была скрывать, прости. - извинение, в свете событий, случившихся после приобретения талисмана, дались мне на удивление просто, хотя мне отчего-то казалось, что душа, стиснутая когтистыми лапами шакала, стала намного черствее, нежели раньше. - Я боялась, - еще одно признание слишком легко срывается с губ, что наводит на не самые приятные мысли - а вдруг все так легко, потому что дальше будет слишком сложно? Тем не менее, взгляд все так же прикован к мужскому лицу. - раньше боялась, что ты не поверишь. Сейчас боюсь, что ты не примешь. Я не хочу привязывать тебя к себе ребенком, не хочу, чтобы мы жили той жизнью, которая нам не нужна. Мне бы хотелось, чтобы у нее был отец - родной отец, но... теперь ты в курсе. Скажи мне, Джон, чего ты хочешь? Скажи, потому что я до сих пор не чувствую, что сделала все правильно. - это, быть может, слишком грубо, слишком обидно, и слишком неправильно, но зато откровенно. Мне казалось, что станет легче сразу же, как все расскажу, но легче отнюдь не стало, потому что Кестлер все еще молчит, все еще выглядит таким потерянным и расстроенным, что в голове незамедлительно возникает мысль: а может все-таки лучше бы он ничего не знал, тогда я бы сейчас не сидела здесь, разрываемая противоречиями и этой тяжелой паузой, которая влечет за собой лишь самые скверные домыслы.