вид;

- И сколько там? - я сижу на неудобном, скрипучем стуле, который раздражается истошными стонами каждый раз, стоит хотя бы немного пошевелиться - а шевелиться приходится, потому что найти более удобное положение получается с большим трудом, - упираюсь предплечьями в подлокотники, и, вопросительно изогнув бровь, смотрю на доктора, что-то старательно пишущего в медицинской карте. Он будто специально тянет время, молчит, задумчиво поджимает губы, и изредка поднимает на меня взгляд, а меня потихоньку начинает это дело раздражать, потому что в небольшом кабинете, наполненном ярким весенним светом, чертовски душно.
- Шесть недель. Плюс-минус три дня, - наконец-таки выдвигает свой вердикт мужчина, выпрямляется, с грохотом роняя ручку на стол, еще раз проходится торопливым взглядом по написанному тексту, и пододвигает ко мне листок. - пара формальностей, - указывает пальцем в поле, где мне, видимо, следует поставить свой автограф, и, целиком и полностью довольный собой, продолжает: - надеюсь, вам не стоит объяснять банальные требования, которые необходимо соблюдать в свете вашего положения?
- Не стоит, - не смотрю на него, вместо этого подаюсь вперед, и легким движением руки оставляю подпись. - могу идти?
- Конечно. Жду вас через неделю. И помните: никаких нагрузок, никакого стресса, и только самые приятные эмоции, - он растягивает губы в добродушной улыбке, а я, в свою очередь, киваю и кривлюсь в мимолетной ухмылке. С моей жизнью, насыщенной не только на эмоции, бросающиеся из крайности в крайность, но и на события, с которыми происходит примерно то же самое, сложно обещать отсутствие стресса и волнения, а приятные моменты зачастую оказываются не такими уж и приятными.

Выйдя из душного кабинета, я оказываюсь в не менее душном холле больницы, и быстрее шагаю в сторону выхода, потому что настроение мое, и состояние мое бросались из крайности в крайность точно так же, как и происходящее в жизни.
Всему виной положение, которое действительно оказалось интересным.
Буквально несколько дней назад я узнала, что через девять месяцев - через семь с половиной, то есть, - Беннингтон станет отцом-молодцом во второй раз, в то время как мне предстоит впервые в полной мере ощутить себя матерью. Не то, чтобы меня это пугает.. скорее, мне просто требуется свыкнуться с этой мыслью.
Чем я удачно сейчас и занимаюсь, абстрагировавшись от всего мира.

Внезапно раздавшийся откуда-то сбоку голос замечаю не сразу, потому успеваю сделать еще несколько шагов вперед, прежде чем наконец-таки обращаю внимание на неожиданно появившегося собеседника. Останавливаюсь, вскидываю брови, и поворачиваюсь к нему. Взгляд медленно скользит по его лицу, изучающе проходится по торсу, и возвращается обратно.
- Или.. так, - недоумевающе отвечаю, слегка щурюсь - не столько от солнца, сколько от подозрительных мыслей, вальяжно расхаживающих на задворках сознания, - и непроизвольно делаю короткий шаг назад. Никогда не была сторонницей уличных знакомств, а подобные ситуации, когда человек, стоящий напротив, знает меня, в то время как я понятия не имею, что это за товарищ, и подавно стараюсь избегать. - я оценила ваше волнение о моем здоровье, но, пожалуй, откажусь. Не сажусь в машины к незнакомым мужикам, - хмыкаю, перехватив его взгляд. Он мне не нравится.
И относится это, к слову, не только ко взгляду.
Инстинкт самосохранения очень вовремя дает о себе знать, потому, не долго думая, разворачиваюсь, и делаю шаг в противоположную от мужчины. сторону.

Здрасте, приехали.
Нехорошее предчувствие врывается в сознание, вытесняет, но отнюдь не заглушает инстинкт самосохранения, который буквально орет, вопит о том, что надо убираться, и чем быстрее я это сделаю, тем лучше.
Собственно, именно этим и занимаюсь - бодро разворачиваюсь на сто восемьдесят градусов, и торопливо шагаю прочь от человека, вид которого не внушал абсолютно никакого доверия. Говорят, что книгу по обложке судить не стоит, что за внешней неброскостью может скрываться поистине шедевральная история, и ровно с тем же успехом пестрая, разукрашенная множеством оттенков картинка не всегда говорит о том, что содержание будет бесподобным, но конкретно в моем случае хватило одного короткого взгляда в глаза этого мужчины, чтобы понять, что пиздец, товарищи, не подкрался незаметно даже, а подъехал на автомобиле, и теперь пытается меня в него затащить. Поистине удачно складывающаяся ситуация для какого-нибудь второсортного фильма. И сюжет, как-бы печально это не было, оказался достаточно предсказуем.
Я никогда не относилась к людям, которые мастерски улавливают чужие эмоции, которые могут прочитать человека, словно открытую книгу, лишь окинув его беглым взглядом, и уж тем более никогда не пыталась лезть в чужую голову, силясь отыскать там мотивы того или иного действия.
А сейчас все было предельно понятно, и не надо было быть превосходным экстрасенсом, чтобы сложить дважды два, получив четыре. Мужчина пусть и старался выглядеть развязно и, быть может, даже дружелюбно, но каждое слово говорило не о здравом интересе, а, скорее, о ловко завуалированной угрозе.

И слова эти перешли в разряд действий буквально за считанные секунды.

Я не успеваю сделать и нескольких шагов, как он догоняет меня, и заставляет почувствовать ощутимую боль в области плеча, а затем и голос, который слышу возле собственного уха, при этом расфокусированным взглядом смотрю прямо перед собой. Прости, приятель, но твое имя мне ни о чем не говорит. Наверное, я слышала его, и слышала, скорее всего, даже не один раз, но не заостряла на этом моменте должного внимания. А следовало бы.
Сердце пропускает пару ударов, когда я предпринимаю попытку вырваться, но вместо этого получаю лишь очередную порцию ноющей боли, расползающейся по телу от плеча; каждый его - сердца, то есть, - удар глухим эхом ударяется о стенки черепной коробки и сходит на нет в области висков; я слышу мужчину, но не слушаю; я не вижу его, но чувствую, как он разворачивает меня в сторону своего автомобиля и подталкивает, мол, топай давай. И я топаю - не потому, что хочу, а потому, что выбора у меня нет.
Помнится, в свете некоторых событий я не особо заботилась о собственной жизни, и не раз была готова броситься на амбразуру, провоцируя тех людей, которые без особого труда могли свернуть мне шею. И сейчас, наверное, поступила бы точно так же, если бы не пара важных моментов: во-первых, с появлением Беннингтона я начала немного иначе смотреть на некоторые вещи; во-вторых, все-таки не совсем эгоисткой была, чтобы действовать во вред тому, кто не то, чтобы родиться не успел, а даже отдаленно похожим на человека еще не стал.
- Ладно, - слабо дергаю плечом, стараясь скинуть с него тяжелую руку, но вместо этого морщусь, потому что больнобля.

Останавливаюсь у нужного автомобиля, хмуро кошусь на мужчину, поджимаю губы, и сажусь на соседнее от водительского сидение. В салоне немного прохладнее, чем на улице, и я невольно делаю глубокий вдох. Легкие обжигаются холодным воздухом, но желанного спокойствия это не дарит, а тревожное сердце только сильнее ударяется о ребра, словно вырваться пытается.
- Какие темы? - задаю вполне логичный вопрос, стараясь придать голосу как можно больше флегматичности, но получается, честно говоря, хреново - дрожь проскальзывает, заставляя сдавленно выдохнуть через слегка приоткрытые губы.

Кажется, Честер действительно был прав, когда говорил о моей фантастической способности искать приключения на задницу. Она будто какими-то магнетическими свойствами обладает, и из раза в раз притягивает ко мне неприятности, выбираться из которых, как показывает практика, удается с большим трудом, и с максимальной потерей нервных клеток. Эти ребята, как известно, не восстанавливаются, и одному Богу ведомо, почему с таким неугомонным и непредсказуемым ритмом жизни я до сих пор с катушек не съехала.
И сегодня от традиций отходить я не стала, потому снова вляпалась в проблемы, и что-то мне подсказывает конкретно сейчас, что просто так выбраться из этого дерьма не получится. Ждать помощи тоже не приходится, потому что единственный человек, знающий о том, куда я иду и зачем - это Анубис, а он вроде бы свалил по каким-то неотложным делам, и вряд ли спохватится, если меня не будет значительно дольше, чем предполагалось изначально.
Полагаться в этой ситуации приходится исключительно на саму себя, а где-то на периферии сознания в бескровный бой вступили разум, вкупе с инстинктом самосохранения, и буйный нрав, требующий показать себя не с самой мирной и покладистой стороны: первые в один голос твердят о том, что следует сидеть тихо, не рыпаться, и делать то, что говорит Мидас, чтобы в дальнейшем выйти из воды если не сухой, то хотя бы живой, хотя бы относительно здоровой; второй же свербит, неприятно зудит, заставляет стискивать зубы до тихого скрежета, и требует доказать этому мужику, что, мол, не так то просто меня запугать вот этой вот душераздирающей речью, обозначив всего лишь два видимых выхода из сложившейся ситуации. Смерть, или величие? Встреча со старухой в черном балахоне и с отточенной косой, или внушительная сила, которой я, якобы, могу обладать?
Честно признаться, меня не прельщает ни один из представленных вариантов.

Мой взгляд цепляется за мимо проезжающие автомобили, которые тут же оказываются оставленными позади, скользит по торопливым прохожим, когда мы останавливаемся на светофоре, а в голове вертятся непонятные мысли.
Как оказалось, чем дальше в лес, тем злее дятлы.
В моем случае, правда, чем дальше мы едем - куда меня вообще везут, алоэ?, - тем громче отдается в висках биение сердца, а руки непроизвольно сжимаются в кулаки, отчего ногти впиваются в ладони. Мне страшно. Мне дьявольски страшно, но не столько о того, что непонятно куда везет Сет - ведь я еще жива, и как минимум это должно безмерно радовать, - сколько от сомнительного выбора, который предстоит сделать.

- А звонок другу можно? - усмехаюсь, но не поворачиваю голову в сторону мужчины. Вместо этого кошусь на него, но, чертыхнувшись, поджимаю губы. Тебя, вообще-то, тут грозятся убить, а ты шутки шутить вздумала? Молодец какая. - монолог с самой собой заканчивается бесшумным выдохом. Запускаю ладонь в волосы, и заглаживаю их назад, откидываясь на спинку сидения. Можно ли списать мое состояние на стресс? Почему меня вдруг бросает из крайности в крайность? То я сижу, словно статуя, не дышу практически, и слово лишнее сказать боюсь, чувствуя, как тело бьет бесконтрольная дрожь, то расслабленно выдыхаю, и веду себя так, будто с давним другом прокатиться поехала. Наверное, всему виной беременность, которая, как известно, делает с женщинами необъяснимые, и неподвластные никаким законам вещи.
- Думаю, - наконец-таки подаю голос, и смотрю теперь уже непосредственно на мужчину. - выберу тот путь, который не в морг. Но.. позволь немного уточнить: мне ни силы, ни величие не уперлись ни в какие ворота, - тихо добавляю, немного замявшись. - я просто жить хочу.
И домой неплохо бы было вернуться.

Отредактировано Octavia Rossi (08.04.2017 18:10:00)

- Охотно верю, - кривлю губы в наигранной улыбке, которая больше на натянутый оскал походит, скольжу хмурым взглядом по лицу мужчины, и тут же увожу его в сторону, зацепившись за стрелку на спидометре, которая медленно поползла вверх, позволяя заметно ощутить, как скорость увеличилась, встречные автомобили начали стремительнее оставаться позади, а привычный городской пейзаж с пестрыми вывесками и многочисленными прохожими быстро сменился пригородом, где с завидной частотой начали мелькать зеленые ветви густой растительности, преобладающие среди дорогих домов и высоких заборов.
Мидас продолжает говорить, а я сажусь в более комфортное - если такое вообще может быть, учитывая некоторые не самые радужные и перспективные обстоятельства, - положение, упираюсь локтем в дверной подлокотник, и утыкаюсь виском в сжатый кулак. На него не смотрю, но все прекрасно слышу.
Сохранять спокойствие и не творить ерунды, - эта мысль эхом проносится у меня в голове, бессовестно врывается в сознание и переворачивает все с ног на голову - хотя, казалось бы, больше уже некуда. Я молчу, и лишь криво усмехаюсь, продолжая смотреть на дорогу, на проезжающие мимо автомобили, на проскальзывающие мимо дома и деревья - на что угодно, только не на мужчину.
Конечно, очень легко говорить о спокойствии, когда ты - вон какой шкаф, способный легким движением руки переломать пару податливых позвонков; легко говорить о потребности не творить ерунды, когда не тебя везут непонятно куда, и хрен пойми для каких целей, прикрывая свои коварные намерения благородным и внушительным "все будет ахуенно, ты только не паникуй".
Более того, чем дальше мы отъезжали от города, тем ощутимее становились панические атаки. Внешне, быть может, это и не было заметно, но то, что творилось сейчас внутри, мне не нравилось. И масла в огонь, пусть и не совсем, наверное, осознанно, подливает Сет, потому что каждое его слово о спокойствии имеет обратно пропорциональную реакцию. Чем чаще он заверяет меня о благополучном исходе, тем сильнее я начинаю паниковать, и все это имеет свою определенную почву.
Оставит меня в живых, если не буду делать резких движений - хорошо; не тронет, если все буду делать правильно - отлично. Вот только легче мне от этого не становится. А знаете почему? Потому что человек я не глупый, и в подобных ситуациях мирного решения проблемы не бывает - от слова совсем. Одной из сторон все равно будет хуево, и очевидно, что этой стороной вряд ли окажется Мидас.
За сохранение жизни придется платить высокую цену, и только мужчине известно, какой именно она будет.
Эти мысли назойливо жужжат на задворках сознания, зарождая очередной повод для паники.

А вот и он, кстати, собственной персоной, появляется в тот момент, когда мы заезжаем на парковку. Мой взгляд напряженно окидывает представшие виды, затем медленно устремляется на мужчину.. и не выражает ничего хорошего.
- Может обойдемся без прелюдий? - сдавленно прорычала сквозь зубы. Да, я помню, что он может спокойно свернуть мне шею, не моргнув глазом. Да, я не забыла о том, что чем покладистее буду, тем больше шансов, что останусь жива. Но некоторые характерные черты в мешке не утаишь, и просто так заглушить их вряд ли получится. Мидас будто время тянет, и мне это чертовски не нравится, а когда паника дойдет до абсурдных высот, превращаясь в бесконтрольное раздражение, ситуация может в один миг усугубиться. Для меня.
Потому мне не хотелось, чтобы мужчина и дальше делал вид, будто я приехала сюда исключительно ради благих намерений. Тебе что-то от меня надо - будь добр, говори прямо, а не тяни кота за яйца.
- Ближе к делу. Что тебе от меня надо? - вскидываю бровь и показательно дергаю ручку заблокированной дверцы, мол, долго мы еще тут сидеть собираемся, или как?

Слышу щелчок, снимающий двери с блокировки, и снова дергаю за ручку. Спрыгиваю на ровную, твердую поверхность, и хлопаю несчастной дверцей немного сильнее, чем рассчитывала, отчего по практически пустой парковке тут же разносится характерный звук, растворяясь где-то в воздухе. Невольно задерживаю взгляд на автомобиле, припаркованном чуть поодаль, оттого не замечаю, как Сет оказывается рядом и снова хватает за запястье, заставляя сморщиться и недовольно свести брови к переносице. Я, вообще-то, все еще веду себя относительно спокойно, и подобные жесты использовать не обязательно.

В моей голове, честно говоря, вертелось множество предположений о том, что потребует сделать Мидас за то, чтобы не только получить долгожданную свободу - о которой начинаю мечтать как-то по особенному рьяно, чувствуя острую необходимость в скорейшем уходе из этого "прекрасного" места, - но и сохранить собственную жизнь, которая теперь ценилась мною значительно больше - наверное, тут следует сказать Мидасу спасибо за то, что позволил окончательно и бесповоротно понять, что крышке гроба над моей головой закрываться рановато, и хотелось бы еще потоптать эту бренную землю, но ничего подобного я не скажу, потому что не могу. И не хочу.
Я ожидала услышать что угодно: принеси палец врага моего в доказательство чего-либо; расскажи всю подноготную Эгейнста - и тут, извините, конечно, но ничего подобного я не знаю, потому что мне никто ничего не рассказывает, да и самой углубляться во все это пока нет никакого желания; сливай информацию, и будет тебе якобы счастье и радость.
Да что угодно я ожидала услышать, но только не о вступлении в Огонь.
Эй, мы так не договаривались! Впрочем, мы вообще никак не договаривались, и в моем случае это не светит в принципе, потому как выбора особого у меня нет. Все предельно просто и понятно - это и пугает.
Об этой группировке я знала слишком посредственно. Беннингтон не раз говорил о ней, не раз упоминал в разговорах Кестлера, да и от остальных доводилось слышать про то, что этот вот товарищ - тиран и узурпатор. Мне этого вполне хватало, чтобы составить правильную картину происходящего, и по возможности держаться подальше от всех представителей данной группировки. Но, как известно, если гора не идет к Магомеду, то Магомед идет к горе. А лучше бы пошел нахер, честное слово.

И вот она, та самая цена, которую следует заплатить, чтобы остаться в живых. Дьявольски высокая, я бы даже сказала. А паника, тем временем, продолжает расти в геометрической прогрессии, непроизвольно подталкивая к необдуманным поступкам. Сложно разумно мыслить, когда в голове пульсирующей болью отдается одно единственное слово - бежать. Бежать надо. Бежать быстро, да только возможности несколько ограничены.
- А больше вам ничего не надо, нет? - акт первый: "тотальный пиздец, или коротко о том, как нельзя поступать, когда хочешь жить". Я резко останавливаюсь, отчего сжимающаяся на моем запястье мужская рука причиняет боль, заставляет в очередной раз скривиться в болезненном оскале и тихо фыркнуть. Мидас значительно сильнее, потому без особых усилий продолжает куда-то меня вести. - Отпусти меня, - наивно, быть может, даже смешно и бесполезно, но вполне объяснимо, потому как сложно рационально мыслить, когда эмоциональная составляющая выходит на передний план. Я не рыдаю в три ручья, не срываюсь на мучительные и страдальческие крики - просто потому, что не привыкла к такому, никогда с таким не сталкивалась, и искренне до сегодняшнего дня верила, что никогда не столкнусь, - не молю о пощаде и о желанной свободе - где-то глубоко внутри знаю, что все это бесполезно. Я просто стискиваю зубы до неприятного скрежета, смотрю на мужчину презрительным, ненавидящим взглядом, и кладу свою ладонь поверх его сжимающейся руки в попытках высвободиться. Сдавливаю, отчего ногти впиваются в кожу, но особого результата не получаю.
Глупо и безрассудно, да, знаю. Даже если получится выбраться из мертвой хватики - бежать то мне некуда.

Любые попытки, которые я предпринимаю для того, чтобы освободиться из цепкой хватки Сета, терпят полнейший провал, заставляя меня лишь сильнее стискивать зубы и кривиться в болезненном оскале - не только из-за того, что мужская рука слишком сильно сжимается на запястье, грозясь оставить там заметный след, но и от головной боли, которая решила навестить меня в самый неподходящий момент, ведь проблем и без того хватало, а решений я не видела вовсе.
Где-то совсем рядом топчется тот самый момент, когда на смену раздражению, злости, желанию послать к черту не только Мидаса, но и весь мир, придет полнейшее безразличие, мнимая смиренность, которая пройдет, быть может, только в ту секунду, когда я окажусь за пределами этого места, когда легкие наполнятся не тягучим воздухом, сдавливающим, тяжелым, от которого хочется убежать, а свежим, прохладным, обжигающим изнутри; когда я перестану слышать гнетущую тишину, которая касается слуха даже не смотря на то, что из под тяжелых подошв мужчины слышатся гулкие шаги, переплетающиеся с моими - шаркающими и неуверенными; когда я избавлюсь от возможности видеть перед собой широкую спину, чувствовать его руку на своем запястье и понимать, что выбора, устраивающего меня, нет и не будет.
Должна сделать то, чего делать не хочу. Должна идти туда, где быть не обязана. Должна следовать за тем, кто в любой момент без труда может убить, воспринимая это, как нечто само собой разумеющееся.

Я упрямо продолжаю сопротивляться, продолжаю сжимать собственную ладонь на его руке, лишь сильнее царапая кожу, замечая слабо виднеющуюся кровь, и где-то на подсознательном уровне понимаю, что поступаю неправильно, что цепляюсь за жизнь, хочу остаться целой и невредимой, а вместе с тем собственными руками медленно, но верно рою себе могилу.
И делаю это до тех пор, пока внезапно не оказываюсь в непосредственной близости с Мидасом. Это мне тоже не нравится. Я слышу его спокойное дыхание, замечаю размеренно вздымающуюся грудь, а затем, когда медленно поднимаю голову, вижу и взгляд - торжествующий, удовлетворенный. Сет всем своим видом показывает собственное превосходство, вызывая во мне лишь стойкое отторжение.

- Не могу сказать тебе того же, - потому что я не была рада ни нашей неожиданной встрече, ни нашему не менее неожиданному знакомству, ни уж тем более перспективам, которые ты передо мной тут воодушевленно обрисовываешь.
Мне придется сделать то, чего он так добивается, но не от большого желания, а, скорее, от вполне объяснимого страха перед неминуемой смертью. Бить себя в грудь и говорить, что уж лучше сдохнуть, чем сделать что-то против своей воли, я не собиралась. Быть может, потому что искренне верю в то, что Беннингтон поможет, быть может, потому что рассчитываю найти во всем этом дерьме какие-то лазейки, а может и просто потому, что как раз сейчас пришло то самое смирение.

Мидас снова говорит, а я снова смотрю на него ненавидящим взглядом и усмехаюсь, потому что лечить никого и ничего не собираюсь. Не столько потому, что не хочу, сколько потому, что попросту не умею. Мне слишком тяжело давалось использование техники, и результативностью это занятие не особо отличалось, а практики было слишком мало, чтобы без особого труда лечить раны. Даже такие незначительные, как сейчас красовались на руке мужчины, мне давались с большим трудом, и отнимали огромное количество сил - не столько в плане физическом, сколько в плане моральном.
Мы оказываемся в комнате, и царящая там тишина начинает сильнее давить на виски. Я медленно поворачиваю голову, осматриваюсь, и непроизвольно ежусь. Жуткое место.
- Сам ты.. крошка, - фыркаю, глядя на мужчину из под нахмуренных бровей, и дергаю головой, освобождая подбородок. Больше, к сожалению, ничего предпринять не могу, потому что все еще ограничена в движении - а хотелось бы сделать несколько шагов в сторону, лишь бы не находиться в такой близости с Сетом. Меня это дико напрягает, мне не нравятся его взгляды, не нравится тот буйный, фанатичный огонь в глазах, ловко переплетающийся с устрашающей уверенностью в себе.
Да что там, мне он целиком и полностью не нравится.
- Я очень за тебя рада, - нет. - и за то, что тебе сладко, рада тоже, - нет, и нет. - но может хватит этих лишних телодвижений. Ближе к делу, и убери уже от меня лапы свои, - вновь дергаю рукой, но уже не так сильно, дабы не доставлять себе лишний дискомфорт.

Любой другой человек, оказавшийся в таком плачевном, безвыходном положении, стал бы, наверное, намеренно тянуть время, тем самым оттягивая неизбежность, рассчитывая на то, что где-то совсем рядом находится спаситель, который буквально через считанные секунды примчится на помощь обиженным и оскорбленным почти как Тони Старк, ворвется в комнату, надает недоброжелателю по ушам, и спасет, оградив от всего вот этого вот.
Любой другой человек, оказавшийся на моем месте, скорее всего воспользовался бы  тем обоснованным предупреждением Беннингтона, и заблаговременно свалил подальше от всего этого божественного дерьма, противостояния группировок, и тех последствий, которые это противостояние за собой несет. Честер ведь говорил - и говорил не раз, - что врагов на его веку хватает, и все они будут пробираться к нему весьма коварными способами, будут делать то же самое, что сейчас делает - и очень удачно, к слову, -  Мидас - давить на самое больное.
Я это понимала; я это принимала, но уезжать отказалась. Жалею ли сейчас, стоя в мрачной, жуткой комнате, в компании мужчины, который только и ждет повода, чтобы воспользоваться своим выгодным положением и уверенным физическим превосходством? Корю ли себя за то, что не уехала, когда была прекрасная возможность? Ни сколько.
Мне страшно, и на подсознательном уровне мне хочется биться в истерике, бить Сета в широкую грудь и требовать свободы, лишь сильнее раздраконивая мужчину и практически на блюдечке с голубой каемкой преподнося ему то, чего он так рьяно жаждет - причинить боль мне, прекрасно понимая, что тем самым причинит боль и Честеру. Наверное.
Не думала, конечно, что этот хреновый момент наступит так скоро, и что случится в самый неподходящий период, когда помимо собственной жизни следует беспокоиться еще и за жизнь ребенка. Быть может, именно это сейчас меня отрезвляло, позволяя размышлять более-менее здраво - хотя, чем дольше я тут находилась, тем больше понимала, что разум не горит особым желанием рационально мыслить.
Стоит почувствовать растущую тревогу, а от сдержанности и шаткого морального состояния  постепенно не остается и следа, как мысль о ребенке спускает все на тормозах, не позволяя провоцировать Сета.
Прости, приятель, но поводов для причинения вреда я тебе не дам. По крайней мере постараюсь.

Мужчина наконец-таки отпускает меня, и я с облегчением выдыхаю - бесшумно, через слегка приоткрытые губы. На него не смотрю, взгляд цепляется сначала за противоположную стену, а затем опускается на запястье, которое аккуратно тру подушечками пальцев, оценивая нанесенный ущерб. Следы заметно, но не смертельно. Куда страшнее было смотреть на чашу, о которой говорит Мидас.
Я делаю несколько коротких шагов в её сторону, неуверенно смотрю на воду, и беззвучно сглатываю подступивший к горлу ком. Было значительно проще геройствовать и размышлять о собственном иллюзорном бесстрашии, когда находилась на приемлемом от этого места расстоянии. Сейчас, когда решающий момент настал, я начинаю чувствовать, как скользкие щупальца страха медленно пробираются в каждый угол сознания, окутывают его, сдавливают, а тело незамедлительно отзывается дрожью: руки, ноги, нутро - все дрожит.
- Я.. нет, я не могу, - хриплю, и голос дрожит тоже. Отрицательно мотаю головой, и отшатываюсь назад, хотя прекрасно помню, что за спиной все так же стоит Сет, который не позволит убежать. Закусываю губу, продолжая смотреть на чашу, и словно в каком-то трансе нахожусь; продолжаю мотать головой и идти назад до тех пор, пока не ощущаю, что врезаюсь спиной в мужчину. Это заставляет резко развернуться, а ладони тут же врезаются в скрещенные руки в попытке оттолкнуть, да только без толку все это - Мидас как стоял, так и продолжает это делать, даже на миллиметр не сдвинувшись.
- Выпусти меня отсюда, животное, - толкаю еще раз, и поджимаю губы, обреченно выдыхаю, потому как понимаю - бесполезно. Но ничего не могу с этим сделать, поддаюсь панике, поддаюсь страху, а вместе с ними на горизонте маячит размытый силуэт старухи в черном балахоне, приветливо помахивающей чем-то, что отдаленно напоминает косу. - хочешь убить меня, да? Желанием прям горишь, я смотрю. Так давай, вперед. - и кто меня вот сейчас за язык вообще тянет? Просто, блть, молодец.
Впрочем, меня тоже понять можно, потому что сложно оставаться спокойной, когда вокруг какой-то сущий пиздец творится. Страшно, стремно, и это подталкивает к не самым обдуманным поступкам. Через минуту я пожалею, что начала рыпаться, но это случится через минуту, а пока взгляд мой нерешительно цепляется за мужское лицо, сердце бешено ударяется о грудную клетку, и мысли самым бессовестным образом путаются.

В такие моменты я жалела, что не имею возможности мастерски скрывать собственные эмоции, держать их в допустимых границах, чтобы ненароком не усугубить и без того хреновую ситуацию. Когда-нибудь, быть может, научусь делать нечто подобное.. если, конечно, останусь в живых, потому как что-то мне подсказывало, что сделать это теперь будет достаточно сложно. Я поддалась эмоциям, поддалась страху, и еще раз убедилась в том, что смелости и бесстрашия во мне столько же, сколько в тюлене грации - нисколько, то есть.
А буквально пару месяцев назад их было значительно больше, ведь не испугалась пойти против Беннингтона, не испугалась этого обжигающего желания мести, когда всем нутром хотела причинить ему столько же боли, сколько он, пусть и не совсем осознанно, причинил мне.
Сначала забрал то, что когда-то было мне чертовски дорого, а затем собственноручно восполнил этот пробел.

Впрочем, страх скорее всего был лишь незаметной привычкой, ведь если так посудить, то страшно мне было всегда, с самой первой секунды жизни. Сначала отказавшиеся родители, которым тяжелая ноша в виде больной дочери оказалась не по плечу, и несколько стремительно подписанных бумаг за считанные секунды сделали маленького, слабого ребенка сиротой; затем каждодневный страх перед тем, что следующее утро может и не наступить, ведь врачи, которых мне доводилось видеть чаще, чем собственную комнату, слишком странно смотрели, удивлялись, разводили руками, и все как один твердили, что жить мне суждено слишком непродолжительный период. Уже как минимум это заставляет испытывать страх перед неминуемой кончиной. Она, в общем-то, ждет каждого, да только мне, по словам врачей, жить предстояло в пробной, укороченной и ограниченной версии, и никакими способами её продлить было нельзя.
Наверное, мне просто удалось смириться и ужиться с этим ужасным, тревожным чувством, с мыслью, что любая секунда может оказаться последней, ведь о том, что никакой видимой угрозы жизни у меня нет - до тех пор, пока ношу серьги, пока являюсь Хранителем, - я не знала.

Но тот страх отличался от страха, который я испытываю в эту секунду. Он сильнее. Он тяжелее, и найти силы для того, чтобы ему сопротивляться, мне не удается.
Я провоцирую Сета, и прекрасно это понимаю, вот только сделать ничего не могу. А Сет, в свою очередь, провоцируется. Короткий взгляд в его глаза, и замечаю тот самый огонь - буйный и фанатичный, устрашающий и не предвещающий ничего хорошего. Я необдуманно дала мужчине то, чего он так рьяно желал.
И поплатилась.

Один несильный удар мужской руки, и я чувствую ноющую боль в области нижней губы, а затем и металлический привкус во рту. А еще чувствую точно такие же ноющие болезненные ощущения - правда немного слабее, - в области затылка. Ладони касаются прохладного пола, и непроизвольно сжимаются в кулаки - не столько от злости, сколько от безысходности. На глаза по тому же поводу наворачиваются слезы, и я тут же несколько раз быстро моргаю в попытках избавиться от них. Реветь не хочу. Реветь не буду.
Медленно провожу языком по внутренней стороне нижней губы и морщусь, жмурюсь. Больно бл. Слышу тяжелые шаги, но открываю глаза только в тот момент, когда чувствую, как сильные руки заставляют резко подняться. Косой взгляд наблюдает за тем, как Мидас опускает пальцы свободной руки в воду, а затем касается ими моего лба и щек. Дергаюсь в попытке вырваться, смотрю на него, хмурюсь и поджимаю губы, отчего лишь сильнее чувствую боль, но все безрезультатно. Ничего удивительного в этом нет, ведь мужчина гораздо сильнее, внушительнее, и с такими как я сталкивался не раз, потому имеет определенный опыт.
Очередное резкое движение с моей стороны не возымело никакого эффекта. Вместо этого Сету без особого труда удается перехватить мою руку, и заломить её. Я снова морщусь и с губ срывается болезненный стон, но он тут же растворяется в воде, потому что лицо мое оказывается в чаше. Это бодрит. И это пугает, заставляя резко задержать дыхание. Моя свободная рука упирается в край чаши, но тут же перемещается на мужское запястье, с силой сжимая его.

- Не надо, - как только он позволяет немного отдалиться, отчего мокрые волосы неприятно липнут к лицу, на выдохе тихо произношу, сорвавшись на хриплый кашель. - передумала. Я все сделаю, - все так же нерешительно, но уже более громко добавляю, и подаюсь назад, слабо толкнув Мидаса плечом в грудь. - отпусти только.

<...> - Но прежде мы с тобой развлечемся. - эти слова эхом проносятся по моему сознанию, ударяются о стенки черепной коробки, и заставляют поднять тревожный взгляд на мужчину. Я теперь не хмурюсь, не брыкаюсь, словно дикий зверь, которого загнали в ловушку, а единственное, что позволено ему испытывать - это боязнь, безысходность, и холодное, пробирающее до мозга костей, дыхание смерти.
С одной стороны, мне хочется верить, что Сет не убьет, что только грозится и пытается показать свой непревзойденный нрав, но на деле лишь пугает, ведь столько сил потрачено для того, чтобы меня сюда притащить, чтобы раздобыть всю нужную информацию и тщательно спланировать все то, что сейчас происходит. Но еще больше сил потрачено на то, чтобы добраться до Беннингтона, пусть и таким весьма специфичным образом. Отголоски сознания без устали твердят о том, что моя смерть - это слишком мало для того, чтобы искупить все грехи Чеса, и Мидас это прекрасно понимает. Он желает сделать как можно больнее, отыграться на мне так, чтобы хреново стало Честеру, но если бы хотел убить, то сделал это уже давно - и тут речь идет не про сегодняшний день, а про тот период моего нахождения в Греции не в качестве бесполезного туриста, а в качестве человека, который достаточно много времени проводит в Эгейнсте - в целом, и рядом с Беннингтоном - в частности.
С другой стороны, я все еще вижу этот взгляд, от которого становится не по себе, вижу периодически скользящую по мужскому лицу ухмылку, и буквально каждой клеточкой тела чувствую эту напряженную, тревожную, натянутую, словно гитарная струна, атмосферу, царящую между нами. Для него все вот это - развлечение, то, чем он привык заниматься, в чем он опытен и имеет определенное превосходство; для меня это - верная смерть, или болезненное вымаливание жизни.

И все таки крышка гроба не стремится захлопнуться над моей головой. Мидас снова тянет время, но если раньше он делал это без какого-либо видимого ущерба, то теперь приступил к более активным действиям. Его ладонь, находящаяся на моем запястье, сжимается сильнее, заставляя меня опустить голову, но тут же заламывает руку. Снова. Но не так, как делал это несколько минут назад. Резкая боль пронзает все тело, будто разом воткнули сотню - а то и больше, - ножей. С моих губ срывается громкий крик, а слезы бесконтрольно стекают по влажным щекам, оседая на одежде и на истоптанном полу. Мне дьявольски больно, а то, что Сет не отпускает, лишь подливает масла в огонь.

Это изматывает не только физически, но и морально. Я не нахожу в себе силы, чтобы сопротивляться, ноги предательски подкашиваются, но понимаю, что не падаю на пол. Чувствую, как мужчина прижимает меня к себе, как начинает медленно гладить, будто ничего не произошло, будто не он пару секунд назад заставил выть от боли. Не пытаясь сопротивляться, утыкаюсь лбом в его грудь, и жмурюсь, закусывая разбитую губу, снова чувствуя металлический привкус, но эта боль не глушит ту, что распространяется от вывихнутого плеча.
Он начинает говорить. Говорит тихо, мерно, успокаивающе, как будто является не тем, кто измывается, причиняет вред, а старшим братом, который способен оградить от блядского мира. Да только на меня это не действует. Точнее, действует, конечно, но совершенно иначе. Я слышу его, но не слушаю. Не могу. Не хочу этого делать. А когда мужчина замолкает, от бессилия и беспомощности пытаюсь оттолкнуть его, здоровую руку сжимаю в кулак, и его тыльной стороной ударяю по сильной груди. Без толку.
Чувствую, как он лишь сильнее прижимает меня к себе; чувствую его горячее дыхание на собственной макушке, и невольно удивляюсь: либо он пытается таким образом усыпить бдительность - от которой, к слову, итак следа не осталось, - либо он слишком своеобразен в своих предпочтениях. То грозится убить, причиняет боль, чуть ли не ломая кости, то стоит, исповедуется, рассказывает о своей тяжелой участи, и о том, какой Беннингтон хреновый. Да только у медали две стороны, и в этом случае одна из них отнюдь не блестящая. Честеру с жизнью повезло не больше, чем Сету, так что медаль эта и со стороны орла, и со стороны решки проржавевшая, грязная, и покореженная.

Когда мужские пальцы вновь касаются вывихнутой руки, я подаюсь в сторону, пытаясь отшатнуться, но не успеваю, потому что мужчина снова дергает, и боль усиливается в разы, крик становится пронзительнее, мучительнее, и громче, а слезы неизменно текут по щекам.
- Пожалуйста, - хриплю, шмыгаю носом, и размытым, расфокусированным взглядом смотрю в глаза, находящиеся напротив. - я все скажу, только перестань, - на мгновение жмурюсь, но затем снова перехватываю чужой взгляд - победоносный и довольный. Мой голос больше похож на мольбу человека, который вот-вот умрет, но должен сказать что-то важное и нужное. Но вместо этого несколько раз повторяю "пожалуйста", срываясь на всхлипы, сдавленные выдохи, а пальцы здоровой руки сжимают ткань мужской футболки.