выглядит, бородат, а то че как щенок;

― Чес, прости… ну... вот за это все, ― не кидает тяжелым камнем, не вонзает острием ножа, а осторожно протягивает слова Росси, и я невольно останавливаюсь в дверях, словно на невидимую стеклянную стену натыкаюсь – не разобьешь – не выйдешь в коридор, не уйдешь из блядской комнаты. Прислонившись сильным плечом к косяку, все еще стою спиной к девчонке – хуй знает, чего жду, но стою и стоять продолжаю еще несколько долгих секунд. Хочу думать, что ответить и надо ли вообще отвечать, – но не могу – мысли предательски отказываются собираться в кучу и не хотят выполнять отведенные природой функции. В голове такой бедлам творится, словно проснулся после недельной попойки – не помню, кто я, где я, зачем я, но что важнее – почему она. Нужно время, нужно больше времени, чтобы разобраться в себе. И в ней. Рывком и приглушенным рыком разбиваю мысленные преграды и сваливаю в коридор, оставляя дверь открытой – и речь сейчас совсем не о комнате. Я вернусь сюда – я знаю. Просто не сегодня.

Ухожу в собственную комнату, стены которой невыносимо давят – даже они, предательницы кирпичные, не лечат, не помогают, не приносят чувство долгожданного облегчения. Завалившись на кровать, утыкаюсь небритой физиономией в подушку, просовываю под нее руки и вот так, плашмя, лежу и разлагаюсь несколько дюжин минут к ряду. Думаю, думаю, думаю, постоянно о чем-то (о ком-то) думаю, а делать этого не хочу – в итоге сам не замечаю, как проваливаюсь в царство Морфея. Там заебись. Там тепло, уютно и нет проблем, вот только девчонка какого-то хуя там есть, но это не раздражает. Во сне она не выебывается, я не выебываюсь – и все счастливы. Даже немного жаль, что сон нельзя взять в руки и воплотить в реальность. Просыпаюсь часов в пять утра и понимаю, что для того, чтобы изменить мир – нужно изменить себя. Могу ли перекроить собственный темперамент, характер и жуткий нрав? – конечно, нет, сто раз пробовал – и все в пустую. Так почему требую этого от Росси? – потому что блядский эгоист – и с этим тоже ничего не могу поделать. Как и живу – хуй знает, но живу и даже снова проваливаюсь в сон, хрень какая-то разноцветная снится, после которой я просыпаюсь в девять утра – и сразу топаю в душ, чтобы смыть остатки сна.

Если Росси думает, что это шуточки у меня такие – касательно тренировок – то она ошибается, и я прямщас ей это докажу, только пожрать дайте, а то с вечера ничего не ел. Обмотав белым махровым полотенцем бедра, спускаюсь по пустынной лестнице, встречаю только похрапывающего на диване в гостиной комнате Сотириса – есть у него привычка такая – заваливаться в особняк посреди ночи пьяным в жопу и до собственной комнаты не доходить. Сварив кофе и сделав несколько бутербродов на скорую руку, завтракаю и поднимаюсь обратно, одеваюсь и принимаю божеский вид – даже туалетной водой рожу опрыскиваю – хуй знает зачем, но знаю, для кого. Аж бесит, если честно.

― Через пятнадцать минут на тренировочной площадке, ― заваливаюсь к ней в комнату без стука, как когда-то завалился в жизнь. По-хозяйски стаскиваю одеяло, кидаю его на пол, распахиваю шторы, нарушая темную дремоту – аж сам морщусь от лучей, что безжалостно ебашут по глазам. ― Она на улице – в пяти минутах от особняка. С порога налево, ― поворачиваюсь в сторону выхода. Девчонка чем-то похожа на сонную кошку в утренних лучах солнца – такая же красивая и завораживающая, но часики тикают, время уходит, пятнадцать минут не резиновые совсем. Бросив сердитый взгляд, мол, и не вздумай опаздывать, сваливаю из комнаты, оставляя Росси наедине с липкой утренней дремотой.

― Хуль так долго? ― не знаю даже, сколько времени прошло и опоздала ли Росси на самом деле, но рявкнуть – это святое. Сам я сижу на скамье, которую сам и поставил здесь, чтобы отдыхать, пока другие работают. ― Сегодня вся площадка наша, все на работе или на учебе, ― откидываюсь на спинку, на нее же кладу вытянутые руки и поднимаю голову, подставляя физиономии солнечным лучам. ― Я научу тебя азам борьбы, сможешь, если чо, защититься и по морде дать. Но сперва размяться надо – два круга, потом упражнения, ― говорю, не глядя на девчонку, мажу мерным взглядом облака. ― Давай, вперед, че стоишь?

[audio]http://pleer.com/tracks/13108696esu6[/audio]

― Нет у тебя никакого периода реабилитации – скажи спасибо Панацее. Лечит она не только других, чего ты делать нихуя не умеешь, но и тебя, ― выкладываю все на чистую воду, не видя смысла скрывать детали или кривить душой. Прямолинейность, которую так часто путают с хамством и грубостью, вот одна из главных черт пришибленного характера.  Впрочем, справедливости ради нужно заметить: хотел бы стать обходительнее – стал бы, но мне это нахуй не нужно. Вербальный мастер у нас Сотирис – вот пусть и блистает красным словцом направо и налево, а мне нужен быстрый результат за короткие сроки. Есть несколько способов этого добиться, но самые действенные – массивный кулак и жесткая прямота. Росси ведь и пальцем не пошевелит, если по направлению шерсти гладить, а вот если против, то сразу взбеленится и пойдет доказывать собственное великолепие. Скажи девчонке, что она слабая, и она продемонстрирует силу; рявкни, что она нихуя не умеет, и на следующий день удивит так, что пораженная челюсть с плинтусом познакомится. Я знаю таких, как она, потому что сам из разряда людей, которых нужно брать за рога, а заодно и на «слабо». Адреналина и чувства собственного достоинства во мне куда больше, чем рациональности и ума, поэтому спровоцировать – раз плюнуть. Это и хорошо, и плохо одновременно: хорошо, когда данное знание в руках людей, которые желают добра, и дьявольски плохо, если сведения доберутся до врага, например, до Сета или до Артура. Впрочем, Кестлер точно в курсе – и давно, а вот за Мидаса не уверен, у него на месте мозгов стероиды радостно плескаются. Ладно, хер с ними, заебли уже, если честно – даже сейчас, на блядской тренировочной площадке, рядом с женщиной, которая абсолютно точно не безразлична, думаю о них. Раздражает.

― А не умеешь ты нихуя, потому что не тренируешься. И тело у тебя слабое, ― хоть и весьма ебабельное, простите, но от этого не уйдешь и не убежишь, как только вижу – сразу облапать хочется – и не только облапать. Но делу время, а потехе час. ― В здоровом теле – здоровый дух, бла-бла-бла, ― медленно поворачиваю голову и краем глаза мажу по сосредоточенному и дьявольски красивому женскому лицу, ― это всех касается, но хранителей особенно. Обо мне подумай. Я б смог удержать Ареса, будь дохлой шпалой? Хер там плавал. Чем сильнее ты, чем закаленнее твой характер и твое тело – тем мощнее покровитель, техники и способности. Будешь слушаться меня – и все будет заебись, ― затыкаюсь. Болтать – в принципе не моя прерогатива, а болтать дохуя – фубля. И все же есть вещи, которые должны быть сказаны.

Просьбу о примере я, конечно, игнорирую – нахуй надо бегать здесь и сейчас, когда я по жизни в бешеном движении; а вот желание научить девчонку азам борьбы во мне еще живо и относительно здраво, поэтому ловко поднимаюсь, поворачиваюсь и гляжу на девчонку сверху вниз, вскидываю брови, мол, долго тебя ждать? Отто следом занимает вертикальное положение, равняется, и я не сдерживаюсь – несколько коротких мгновений, которые очень хочется взять и растянуть в бесконечную вечность, смотрю в темные, блять! – да они бездонные, глаза напротив. И думаю совсем не о тренировке.

Но, блять, делу время, а потехе час. Та-дам.

― Ладно, ― отдаляюсь, а у самого ноги тяжелые, словно свинцом налитые, ― пошли на поляну.

Поляна – это вытоптанное десятками подошв земля, окруженная молодой весенней травой и невысокими, как собаки лохматыми, темно-зелеными кустарниками. Как правило, на поляне тренируются именно рукопашному бою. И я – завсегдатый, блять, тренер, вдруг ловлю себя на позорной мысли – понятия не имею, с чего начать. Девчонка, что топчется за спиной, не раздражает, но нервирует – а все потому, что я не хочу ебнуться мордой в грязь перед ней. Ладно, пойдем по старой намеченной схеме.

― Твой покровитель дает тебе интуицию. Даже Панацея. Поэтому в драке важно соблюдать баланс того, что варит здесь, ― легким кулаком стучу по чернявой голове, ― и здесь, ― указательным пальцем тыкаю в девичью грудь, вздымающуюся от частого дыхания. ― Не отключай башку окончательно – всегда думай, но не забывай о рефлексах – они тебя не подведут, если ты найдешь им применение. Звучит сложно, ― показательно морщусь, жмуря правый глаз, ― на деле все проще. Попробуй увернуться. Хотя бы раз, ― а вот здесь ухмыляюсь и наношу первый удар – совсем несильный – в область живота. Это даже не удар, а касание. Движение быстрое и отточенное, яснопонятно, что девчонка даже не соображает, что произошло, и пока она пытается понять – ударяю в плечо. ― Ну, давай, Коста-Рика, шевелись, ― удары – и каждый следующий сильнее предыдущего – продолжают осыпать женское тело, словно град. Специально храню свой самый спокойный вид – словно книжку читаю – чтобы взбесилась Росси. Всегда раздражает, когда проигрываешь человеку, который даже не прилагает усилий к победе. ― Шевелись, блять!

[audio]http://pleer.com/tracks/67456240r4d[/audio]

Не люблю тех, кто в чем-то лучше меня: в силе, в ловкости, в сноровке или в скорости, да вот хотя бы умнее или сообразительнее; ничего не могу поделать с собой, да и не хочу, пожалуй, свыкся и проникся мыслью, что должен быть самым ахуенным в этом блядском мире. Говорят, если ты начинаешь считать себя идеалом, то развитие на этом останавливается; я себя идеалом не считаю – нет, куда там, вы поглядите на меня: обормот в первом поколении с ворохом вредных привычек подмышкой: алкоголь, сигареты, порой даже трава и… Росси.  И все же подсознательно – даже сам себе в этом никогда не признаюсь, а вслух не скажу и подавно – никогда не стою на месте, всегда иду вперед – и речь сейчас вовсе не о перемещении в пространстве. Быть лучшим – потребность, как в воде или в воздухе, если я не получаю признания от  кого-то действительно важного или от самого себя, что случается намного реже, то становлюсь раздражительным, злым и голодным. В этих качествах, кстати, я тоже преуспел, ну, а че поделать – работа нервная, люди вредные, группировка ебанутая, да и сам с рождения спокойствием не отличался. И все же, стоит признаться, как только в моей жизни появилась девчонка – что-то изменилось: не стало хуже, не стало лучше, просто стало иначе. Мне с ней спокойнее, но вместе с тем я бешусь с нихуя из-за мелочи любой, из-за косого прохожего взгляда, например; мне с ней определенно теплее и комфортнее, да и пахнет она заебись. Но один шаг в сторону – и расстрел, ибо вместе с удовлетворением на порог заваливается предательское ощущение, что где-то меня наябывают. Не знаю, как объяснить, но… однажды меня уже наебали, трусливо оставив возле парадной двери полугодовалого сына. Я люблю Тера, души в нем не чаю, а по выходным даже выгуливаю и кормлю. И все же меня наебали. Не самое приятное чувство, и я не хочу его повторения. Че я, дебил, на граблях танцевать? И вот это хорошее настроение, ощущение тепла и приятный аромат иссиня-черных волос – так заебись, что даже не верится. Потому что непривычно. Потому что в последний раз примерно такое ощущение, хоть и в разы слабее, топталось перед тотальной катастрофой. Я не хочу больше катастроф, у меня и так в жизни пиздец творится и вытворяется. Единственный способ избежать неминуемой беды – зарубить ее причину на корню, то есть послать Отто далеко и нахуй, больше не пересекаться нигде и никогда. Это логично и правильно – и для меня, и для нее – и настолько же невозможно. Чет я уже не представляю и дня без крутящейся под ногами девчонки, которая смотрит снизу вверх этими своими блядскими черными глазами, ей богу, на ручки просится. Я не привык к девчонке. Я проникся.

И даже сейчас, когда она, наконец, парирует удар, я не раздражаюсь, хотя по всем канонам должен (как это, предотвратить полет кулака того, кто лучше по всем фронтам?!), но и не радуюсь, ибо для веселья этого слишком мало, но я определенно испытываю нечто, похожее на гордость, смешанную с самодовольством. В конце концов, я прав, и осознание этого греет чувство собственного великолепия подобно первым весенним лучам после долгой затяжной зимы. Правда, сразу после того, как Росси перехватывает вражеское запястье, я ловко ухожу вниз, приседаю и делаю подсечку, валю девчонку на лопатки и коленом надавливаю на грудь, чтобы не рыпалась. Не знаю нахуя, но мне определенно нравится, когда она снизу.

— А теперь попробуй выбраться, — это не часть тренировки, чистая импровизация, мимо которой я почему-то пройти не могу. Нравится, как Отто смотрит этими своими большими глазами, как решительно поджимает губы и пытается взбрыкнуть, ей богу, рыба, пойманная в крепкую рыбацкую сеть. Понимаю, что нечестно это все, поэтому слегка ослабляю давление колена на женскую грудь, что так соблазнительно вздымается от частого дыхания. Я же, глядя на девчонку сверху вниз, ухмыляюсь, крайне довольный положением тел в пространстве и тем, что Росси задницу на греческий флаг порвет, но попыток вывернуться не оставит. Этим мы похожи.

[audio]http://pleer.com/tracks/128920718cY9[/audio]
вв
Казалось бы, все в моей жизни говорит о том, я уже давно должен был привыкнуть к своему ебанутому образу жизни. Для меня было вполне нормальным легко срываться по ночам, ехать на край города, караулить у падиков и дешевых мотелей в предрассветные часы должников, но за последние несколько дней все это быстро превратилось в мучительную череду бессонных ночей. Я нихера не высыпался, и когда меня насильно вырывал из лап Морфея назойливый будильник, который потом обязательно летел в стену и гробился вдребезги, или очередной звонок из агентства, то и без того хмурое и недовольное табло моё пестрело выражением "убьюсукападла". Как раз сегодня я и не выспался, поэтому малость прихуел, когда обнаружил себя спозаранку не на своей хате, куда, как я щас был уверен, приплелся среди ночи по пьяни, а в незнакомой гостиной, где проспал несколько часов, продавливая собой скрипучий диван. Морщу заспанное лицо, в непонятках озираясь и потирая пальцами покрасневшие глаза, и только через пару мгновений до меня доходит, что я ж, блять, в особняке. Воспоминания вдруг скопом наваливаются на отяжелевшую голову, хотя я тщетно пытался заглушить их прошлой ночью в баре, но я отмахиваюсь от них - не хочу про это думать. Ни о каких смертельных болезнях, ни о чем подобном я не мог позволить себе размышлять, ибо чувство, что я нихуя в этой жизни не понимаю и не могу ничего сделать тогда, когда хочу этого больше всего, было мне ненавистно.
Я ненавидел пустые слова. Не видел в них смысла. По мне - так всегда нужны только поступки, настоящие поступки, а я сделать не мог ничего. Разве что избавиться от мучительного жгута удушающей мести, который Медея обвивала вокруг моей шеи, и который я уже, если честно, заебался таскать.
Отмахиваюсь от назойливо лезущих мыслей в башку и топаю в ванную, чтобы привести себя в нормальный вид, хотя мне-то и так нормально. Сбиваю незаметно для себя чью-то красную зубную щетку в сортир, когда склоняюсь над белой раковиной, чтоб ещё раз напоследок плеснуть себе ледяной водой в лицо. Заебись. В зеркале все ещё вижу бомжа с вокзала, и внезапно решаю, что настал, пожалуй, тот день, когда бороду нужно подкоротить; да и бритва тут очень кстати валяется новая, никому не нужная - будет моей, значит. Покончив с бородищей, вдруг подозреваю - нет, даже знаю, - что Отто это не понравится, она обязательно отпустит какую-нибудь шутку и будет жаловаться, я в этом нихуя не сомневался, но ниче страшного в этом не видел - моя морда имело свойство густо зарастать в самые кратчайшие сроки. Оказалось, я уже прилично отвык ходить с гладкой рожей, но эта непривычность хорошо вписывалась в незнакомую обстановку на территории Эгейнста. Я не собирался проводить здесь дохуя времени, к тому же, во мне начали узнавать того самого мудилу, который пару недель назад дерзко заехал на мазде на саму площадку и чуть не передавил добрую треть группировки, тренировавшуюся под солнцем в погожий денёк. Не, вы не подумайте, что я раскаиваюсь: я на этот счёт не испытывал особо никаких угрызений совести, я ведь тогда свою работу делал, а потом ещё и огреб по полной с Беннингтоном на пару. Сначала едва ли не огреб от него самого, а потом мы уже оба все силы прилагали, чтобы не оказаться зажаренными на костре наряду с прочей нечистью, которую так активно искореняла средневековая братия. Невольно усмехаюсь, вспоминая тот пиздецки стремный, и в то же время охуенный случай, пока рассекаю обширное поле, замечаю издалека тренирующихся Честера и сестру, и шурую в их сторону.
Не знаю, я вроде даже был рад, что сестра теперь здесь, под одной крышей со мной. По крайней мере теперь на этот счёт у меня башка не болела. Да и она точно будет в безопасности, пока рядом Беннингтон, хотя я хуй знает, как они вообще познакомились и что могло связывать этих двоих, да и не заботило меня это. Я б ему и свою жизнь доверил, поэтому за Отто был спокоен.
Яркого солнца в небе не наблюдается, но мне заебись, когда я вразвалочку подваливаю к ним и заваливаюсь на деревянную скамейку, щурясь от света, как котяра. В холодильнике я нарыл бутылку прохладного пива, которая слегка покрылась влажными каплями, пока я нёс её в руках, и теперь я с чистой совестью намеревался её добить. Делаю пару глотков и отставляю бутылку, когда Чес опрокидывает Отто на обе лопатки. Со стороны выглядит, будто она сама прилегла отдохнуть. А вообще... стоямба, а с хера ли она тренируется? И че это вообще за игрища у них такие? Решаю, что сейчас все узнаю, дайте только постебаться сначала.
— Нунихуясебе ты молодец! Уделал девчонку, так держать, — не удерживаюсь от подьебки и поднимаюсь со скамьи во весь рост, делая несколько одобрительных звонких хлопков и заставляя обоих, наконец, обратить на меня внимание; а сам прямо-таки излучаю самодовольство неизменно кривой ухмылкой. Быстро перевожу насмешливый взгляд на сестру, надеясь, что та сообразит и воспользуется моментом, когда Честер, заблочивший её движения сверху, отвлечется.

Отредактировано Bastian Dellas (14.01.2017 13:48:30)

Да блять.

Будучи прекрасно осведомленным о том, что Росси ничего не успела рассказать брату, и тот пребывает в тотальном неведении, я решил поступить хитро: щас Коста-Рика выплеснет, словно ведро бодрящей воды, новость о потрясающей принадлежности к хранителям – а заодно и о чудотворном исцелении, и Деллас под влиянием бурных эмоций забудет причину вторжения в наше личное пространство. Например, обрадуется так, что решит проставиться прям поутру и потащит нас в ближайший бар, а я уж прослежу за тем, чтобы стопка, бокал или кружка всегда были полными – и так до самого вечера, пока мальчишка не напьется до состояния нестояния, в котором языком ворочать крайне сложно. Быть может, Деллас удивится, изумится так, что потеряет дар речи и только через несколько часов очухается и начнет сыпать вопросами – не ко мне, а к сестре. Идеально. И нереально. В людской психологии я разбираюсь совсем паршиво, ибо хрен – большой и жирный – на планах пляшет: Деллас, конечно, испытывает нечто вроде облегчения, смешанного с удивлением, но, увы, не забывает причину рассеянного топтания на тренировочной площадке. Тут же он поворачивает голову и смотрит на меня, а в ответ подаюсь вперед, кладу скрещенные  в замок руки на колени и врезаюсь взглядом в собственные кроссовки. Да, меня раздражает назойливость Делласа; да, мне порой хочется приложить мальчишку к ближайшей кирпичной стене, чтобы выбить толк так, чтобы и бестолочи не осталось. Но больше всего злит то, что сделать я этого не могу: сам ведь пообещал оказать посильную помощь.

И че? И ниче. После того, как Баст пять дней назад вступил в Эгейнст, у меня не было времени возиться с ним, тренироваться и даже просто посидеть, попить холодного темного пива и поговорить по душам. Он бестолково топтался в особняке, а я суматошно мотался по делам: то к Росси, то к сыну, то к другим хранителям, попавшим в очередную передрягу. Я о Делласе не забыл – знал прекрасно, что мальчишка в нетерпении проминает жопой старый потрепанный диван, ожидая выловить меня и потребовать справедливой помощи, а я либо приходил в Эгейнст слишком поздно, либо не приходил вообще. Так и не встретились. Зато пересеклись сегодня и, скажу откровенно, под выжидательном взглядом темных глаз я чувствую себя в чужой, да еще и в грязной тарелке: я должен был в первую очередь потащить на тренировку Делласа, а не его сестру. Пожалуй, это странное чувство дискомфорта вызвано легким налетом стыда и вины, но бля, я же мужик, большой и суровый, не пристало мне такими ничтожными чувствами баловаться. Однако эмоций не смоешь под струей сточной воды, не выдохнешь, не выгонишь из легких, как клубы табачного дыма, что медленно срываются с губ и растворяются на слабом апрельском ветру. От них так просто не избавишься. И это раздражает еще сильнее. Я понимаю, что Деллас ни в чем не виноват, он – жертва обстоятельств, которые едва не погубили его сестру; но, бля, чувак, пойми и меня – я хочу, как лучше. А лучше – это не всегда быстро. Тише едешь – дальше будешь. Впрочем, для этого надо двигаться, идти и ехать, а мы тупо стоим на месте. И в этом моя вина.

Окей, поехали. Полетели.

Потушив тлеющий окурок о скамью, синяя краска которой давно потрескалась и облупилась, встаю и подхожу к Делласу, иду медленно и тяжело, глядя при этом мальчишке в глаза. Эй, ребята, это то самое затишье перед бурей, валите в дом, прячьтесь под крышей, пока не поздно. Впрочем, поздно. Встав напротив Делласа, я быстро и ловко – совсем не как человек – заношу руку и мажу массивным кулаком по чужой челюсти. Без злобы, без ярости, без животного раздражения, так просто, так обыденно, как будто не ударил, а кружку кофе поутру выпил. Не отхожу, наплевав на сохранение безопасной дистанции, а наклоняю голову и заглядываю в искаженное недоумением, смешенным с болью, лицо Делласа, мол, и че там? Спокойно так, почти холодно. Мне надо разозлить мальчишку, надо, чтобы он выложился на все сто двадцать процентов, чтобы показал подлинную силу, раскрыл потенциал, который я тут же втопчу в землю одной из своих техник. Так и будем тренироваться до тех пор, пока Баст не сможет мне противостоять. А кто сказал, что будет просто?

Пока Деллас крючится, я сноровисто пользуюсь моментом: быстро подаюсь ближе и ударяю локтем по спине, в область беззащитных лопаток, заставляя упасть, ударить в грязь лицом. Хорошо все-таки, когда у тебя в покровителях Арес – все движения быстрые, четкие, ловкие, профессиональные.

— А когда ты ее чуть не убил, был сильнее, — киваю в сторону Росси. Интересно, как она сейчас себя чувствует? Вряд ли ей сладко. Впрочем, ниче страшного, привыкшая. — Давай, щенок, хоть попытайся отбиться.

[audio]http://pleer.com/tracks/5561353bIW6[/audio]

Как бы я не пытался казаться сдержанным и черствым, с похуистическим выражением морды лица дрейфуя по жизни, мне это никогда не удавалось по-настоящему, да и не удастся, наверное. Эмоции двигают вперёд, эмоции врываются в мою башку и заставляют сердце клокотать, как заведённый двигатель, у которого сорвало тормоза. Мои тормоза всегда срывает к хуям, и в особенности, когда разумом завладевает гнев. Я всегда сомневался в своей способности испытывать нечто светлое, доброе, блять, и с появлением Отто эта уверенность начала таять, как свечка; но уж что я точно о себе знал, так это то, что гнев может бурлить во мне всеми своими багровыми реками. Он бывает холодным, когда наглухо сжимаешь кулаки так, что костяшки белеют, и взгляд становится ледяным, бездушным, хотя внутри все пылает, как разрушенные Помпеи. Гнев бывает праведным, когда этот огонь в груди ничто не сдерживает и он свободно вырывается наружу, желая отмщения, удовлетворения. И есть гнев бессилия. Я ненавидел это чувство больше всего, тогда как с остальными вполне неплохо умудрялся выживать, идя на поводу у своей гипервспыльчивости, ведь не сдох же до сих пор.

Когда Беннингтон наносит первый удар, я к нему не готов, от слова совсем, блять, не готов, а потому он яркой вспышкой слепит мне глаза, и я отшатываюсь, морщусь в гримасе неожиданной боли. Впрочем, хуй с ней, с болью, я гораздо больше удивлён самим ударом, когда поднимаю на мужчину глаза, мол, хули ты творишь? Я ждал ответа на свой вопрос, пусть полного раздражения и злости, но, блять, не этого я ждал. Настолько охуеваю и не врубаюсь в произошедшее, что на краткий миг забываю о защите. Следующий удар прям в область между лопаток заставляет меня согнуться пополам, позорно ебнуться чуть ли не на четвереньки в пыльную землю, скорчившись от остроты болезненного ощущения. Сука, меня давно так не ломали, если вообще не никогда. Грязь, замешанная с песком, впивается в мои ладони, между пальцев, пока я, тяжело и глубоко дыша, пялюсь в землю, не поднимая головы. Рот заполняет металлический привкус крови, и я сплевываю её несколько раз, вытерев губы тыльной стороной ладони.
— А когда ты ее чуть не убил, был сильнее. Давай, щенок, хоть попытайся отбиться.
Я молчу, позволяя словам Честера врезаться в мою башку, полную болезненного комка чувств: месть, уязвленное самолюбие, страх за сестру, злость. Какого хуя, блять? Ненавистно и обидно до ебучих злющих слез ощущать себя щас каким-то жалким поцем, которого без особых усилий приложили к земле. Я ненавижу быть слабым. И Медея цепляется за этот гнев бессилия, одним дуновением своего ядовитого дыхания заставляя воспламениться этот костёр в груди, когда я уже с яростью поднимаю голову, готовясь подняться и нанести ответный удар.

Я пока нихуя не просекаю, что это, мать её, импровизированная тренировка, и тем лучше, ибо я самым ожидаемым образом реагирую на слова Беннингтона, позволяя Медее втолкнуться в моё сознание резче и больше, а сам отталкиваюсь руками от грязной земли, вскочив на ноги, и в ярости кидаюсь вперёд, нанося удары горящими кулаками. Я нихуя не соображаю, бью по привычке уличных драк, где правил не было и защищаться, профессионально уходить от ударов никто никого не учил, зато учили не ныть, если тебе зубы выбили, и учили, что все средства хороши, лишь бы заставить соперника пасть. Я целюсь прямиком в бородатую морду, в печень, в солнечное сплетение, а когда Беннингтон уворачивается от очередного удара, я бешусь ещё больше и швыряю в него шматком пламени.
Я. Не. Щенок.
Я притормаживаю, выжидающе подбираюсь и тяжелыми шагами делаю круг, не отрывая красных глаз от Беннингтона, рвано выдыхая и с каждым выдохом заставляя пламя на руках вздрагивать. Сплевываю кровь, вид которой снова напоминает мне, что я всего лишь человек, которому можно переломать рёбра, если постараться, которого можно вывести из себя и обратить это против него самого же. Дай мне повод, и я сожгу здесь все к ебеням.

Отредактировано Bastian Dellas (01.02.2017 18:05:52)

i’ve got word of thanks
thanks that i’d like to say
for the rage that i feel
the rage that i feel today
[audio]http://pleer.com/tracks/6178920tmC3[/audio]
Не надо быть умником, чтоб понять, что Беннингтон не пальцем деланный, не зря ж он стал лидером одной из мощнейших группировок, ведя за собой людей, многие из которых наверняка обладали способностями и покруче моих. Хотя хуй знает, я здесь не так долго нахожусь и не такой уж я и наблюдательный, чтобы успеть все это просечь. За плечами у мужика не только силы, которые ему дарует бог войны, но и ценный опыт, и одного только его может быть достаточно, чтобы выбить из любого залупающегося дерьмо. У меня есть только я и моя ярость ебаного берсеркера, и если меня выбесить, я не стану холодно наносить расчетливые удары, держа в узде эмоции, буду переть как танк и шаровой молнией бросаться на оппонента. Я не ощущаю ненависти - это чувство, которое нужно взращивать в себе долго и лелеять его, а я на это, увы, нихуя не способен; лишь желание наверстать упущенные удары, расквитаться и выплеснуть всю хуйню, что накопилась. Но даже то уважение, которое я невольно испытываю к Беннингтону, к единственному, блять, человеку на этом свете, который в моих глазах представляет из себя достойного соперника и вообще мужика, не умаляет желания набить ему морду в ответ.
Я распаляюсь ещё больше, и это грозит пиздецом для всех и для меня в том числе, когда пламя обхватит моё тело целиком, превращая в подобие факела. Но прежде, чем это случается, Беннингтон ловко уворачивается, заставляя скрипнуть меня зубами от негодования, и в следующую секунду я падаю на колени с заломленной за спину рукой, от хруста и острой боли заорав так, что крик эхом раскатывается по площадке. Я блять даже пошевелиться и вывернуться не могу, в отличие от того раза, когда мой разум был порабощен неведомой техникой - тогда я нихуя не чувствовал боли, выкручивался, ломая свои же руки, лишь бы прикончить врага, которым видел Хранитель Ареса.
— Пусти, сука, — рычу, заходясь рваными выдохами, пока искры и злющие слёзы от боли сыпятся из глаз, и когда оказываюсь прижатым лопатками к грязной земле, думаю, что щас словлю шанс скинуть с себя здоровую тушу Беннингтона и вмазать в ответ горящим кулаком по бородатой Роже. Но я нихуя не успеваю. Сосредоточенное лицо хранителя расплывается передо мной, чужая кровь капает мне на морду, но я ничего не вижу, кроме этих красных глаз, как два кровавых омута, затягивающих меня в пучину устроенного специально для меня ада. Я падаю, проваливаюсь туда, хотя сознание когти рвёт, отчаянно сопротивляясь и пытаясь вырваться наружу. Не хочу туда, нет, блять, ибо я знаю, что меня ждёт, но воспалённый мозг только громогласно объявляет "добро пожаловать, сука, в реальный мир". Забудь, что ты доли секунды назад находился на песчано-травянистом поле под безмятежным серым небом, забудь, что Беннингтон жмёт тебе горло исключительно в поучительных целях, а где-то там и Отто переживает и напряжённо следит за этой тренировкой. И как только боль пронзает меня насквозь, как раскалённое мачете по рукам и ногам, что сердечная мышца грозит порваться к хуям, я забываю.

Медея корчится в истерике, словно уж на сковороде, на телесные увечья ей было плевать, а вот мой разум - её слабое место, её пристанище, которое сейчас разворошили как нехуй делать.
Мне кажется, этот краткий миг длится вечно. Я забываю, кто я, сдох я или нет, но если все же сдох и вот это все - ад, где меня рвут на части и никак не порвут так, чтоб прекратить эту боль, то я сам её прекращу.
Меня ломает, почти ломает, но я держусь, воздействие на чужие мозги, которое я сам использовал лишь для грубого и насильного вторжения, впервые за мою жизнь преобразуется в подобие щита, столкнувшись с однородной силой. Медея не готова подыхать, покидать мою душу, оставив существовать на этом свете безвольным овощем, она оттесняет ебучую технику Беннингтона, мучительно, но верно выталкивая её дальше и дальше, пока мои глаза все ещё прикованы к глазам хранителя.

Я возвращаюсь в настоящую реальность резко, а по мозгу будто долбит маленькой взрывной волной. Беннингтон, ощутивший то же самое, отпускает моё горло, отшатнувшись от меня. Боль остаточным эхом все ещё скручивает меня несколько секунд, перед глазами все плывёт, но я просто с неебическим облегчением осознаю, что все это только блядская техника. Я выжат, как лимон, но восприятие действительности постепенно возвращается ко мне: тяжело дыша, перекатываюсь со спины, уткнув лицо в грязь, сжимаю пальцами песок, убеждаясь, что все чувства и конечности на месте. Блять, я не хочу признаваться, что Беннингтон прав, и я не готов защищать себя от ментальных атак. Я не хочу признаваться, что уязвим. Но все это наверняка было написано на моей роже, когда я корчился от внушённых мне страданий.
Я должен стать сильнее, блять. Должен.
И по ходу сделать это мне поможет только Хранитель Ареса.