Конечно, не было в ней никакого золота. Разве-что самая малость: ноль, ноль, сколько-то там граммов, от силы, но все равно, цвет определенно радовал глаз. Желтая, а не серебристо-белая, и тем более не мутно-коричневая. Сколько было вложено сил, пота, и даже крови, чтобы заполучить именно ее — желтенькую, приятно тяжеленькую медальку. И вдвойне приятно, глядя на лежащую на ладони вещь, было осознавать, что он уходит непобежденным. Что никому за все годы его участия в соревнованиях, так и не удалось взять над ним верх. Ни на одной дистанции. Их были десятки: из его школы, из соседних школ штата, из школ иных штатов, но никто, НИКТО, так и не смог его превзойти.
Лежащая на его ладони медаль была символом. Символом абсолютной победы. Рекорды, что он установил рано или поздно побьют, но это случится когда-нибудь; когда его уже совершенно не будет интересовать легкая атлетика, когда из его собственной памяти выветрятся все воспоминания о школе. Но сейчас, сейчас он безмерно гордится собой и своими достижениями. Он знает, что им гордятся все, от родителей до тренера и директора школы, но его собственная гордость, вероятно, превосходит гордость всех остальных. Он хотел быть лучшим, он им стал. Он достиг вершины и утвердился на ней, гордо вскинув к небу свой флаг. Он помнит каждый свой шаг на этом пути. Каждый новый из них давался ему тяжелее предыдущего. И пускай завистники шепчут, что ему все и всегда дается легко. Это отнюдь не так. Выматывающие многочасовые тренировки, во время которых с него сошло даже не семь, как говорится, потов, а гораздо, гораздо больше - это ничто? А разбитые в кровь колени? Разбитые локти и множественные синяки и ссадины по всему телу?... Все это было в его жизни.
Может быть он и стал лучшим потому-что у него все это было? Если бы другие тренировались так, как делал это он, до полного, практически, изнеможения, до того времени, когда ноги начинают заплетаться, и уже просто нет возможности вписаться в поворот, и ты, спотыкаясь на ровном месте, падаешь на землю, обдирая все и вся...
Он видел тренировки других учеников. Они не делали и десятой доли того, что делал он. Они не выполняли даже положенных нормативов. Они не добирали требуемых физических нагрузок. А вот он, все это делал. Когда все уходили со стадиона — кто домой, кто гулять с девчонками — он продолжал работать. Да, именно так — работать. Над собой. Совершенствуясь в дисциплине он совершенствовал самого себя. Тренировки были именно-что тяжелым трудом. Но они, несомненно, принесли ему огромную пользу. И дело даже не во внимании со стороны одноклассниц и девчонок с параллельных классов, дело не в том, что его рожа, вот уже который год, красуется, не сходя со стенда с надписью: «Ими гордится наша школа». Дело, в конце концов не в том, что учителя охотно и без лишних вопросов отпускают его с уроков на тренировки, или даже закрывают глаза на необоснованные прогулы занятий. Он не тщеславен, в полной мере этого слова, ему глубоко плевать на «любовь» со стороны девчонок. Все его свершения не имеют под собой алчных, корыстных мотивов. Все, что он делал, он делал не ради наживы. 
Да, он прославил школу, он, может быть, прославил штат, но это не имеет значения. Он гордится не этим. Он гордится лишь тем, что смог взять вершину, к которой целенаправленно шел. А где одна вершина, там обязательно будет и другая. Он в этом не сомневается.
-Это только начало. - в пол-голоса говорит он себе. Еще несколько секунд он, улыбаясь, смотрит на золотую медаль, а затем, взяв за ленточку, бережно вешает ее на торчащий из стены гвоздь.
Последняя школьная медаль Гектора. Но она не есть его последнее достижение в жизни...

Холод. Боль. Темнота.
Не слышно ничего, кроме оглушительного стука сердца и назойливого жужжания какого-то прибора. Джон открывает глаза, морщится от рези в веках, но с ужасом понимает, что не видно ни зги. Ослеп? Что эти твари с ним сотворили? Сглотнув вязкую слюну, он пытается пошевелить сбитыми в кровь руками. Нет, наручники еще не сняли. Как и цепь с шеи. Металл холодит раздраженную кожу и при каждом неудачном движении головой бередит заново открывшуюся рану. Твою мать. Ему страшно. Так по-настоящему страшно, что хочется заорать благим матом, но горло повреждено, и остается только бессильно шипеть, проглатывая звуки и захлебываясь кровью.
– Поднимите купол.
Хриплый, властный голос. Да, голос, знакомый Джону. Он будет помнить его до конца своей жалкой жизни.
Секунда. Две. Невесомый прозрачный пластик беззвучно прячется в потолке.
Кровь будто вскипает, и рот мужчины открывается в немом крике, который плавно превращается в рык. Зубы трансформируются в три ряда острых, как бритва, клыков, и челюсть распухает. Джон скалится и жадно втягивает носом воздух. Запах, от которого сладко тянет мышцы, и набегает слюна. Запах пищи, свежего, теплого мяса.
Пять, нет, шесть Хранителей и двое Двуликих.
Поднатужившись, ослепленный монстр перебивает цепи. Еда! Вкусно! Кровь! Пространство растягивается, как резиновый шарик, когда мантикора, с силой вдавив когти в потрескавшийся пол, прыгает на первую жертву. Мгновение, и трахея, увенчанная ошметком плоти уже в лапах чудовища. Джон издает низкий курлыкающий звук, и бросается на истошный вопль Хранителя. Гер–ра... Прижав всем своим телом паренька, он в один укус лишает его плеча и ключицы. Зарывается носом в слипшиеся волосы, вдыхает выводящий из себя аромат и молниеносно вскакивает, ощутив тычок чем-то острым в спину. Кто?! Порррву!
Илиос Адамиди недовольно цокает языком. Помощник, стоящий рядом с ним, моментально вскидывает голову и робко вопрошает:
- Что будем с ним делать?
- Отдайте его…кому-нибудь. Мне он неинтересен, - Охотник задумывается и, словно потеряв интерес к расправе над Хранителями, отворачивается от стекла, бросив напоследок: – Но проще усыпить.
В мантикору, жадно пожирающую остывающие тела, с тихим вжиком втыкается дротик.