У Джона отличное настроение – Джон наконец накопил достаточно денег, чтобы купить машину. Да не какую-нибудь там развалину, в ремонт которой нужно будет вложить в два раза больше евро, а добротную такую немку. Астру – спортивную, изящную и белую, как хотел. Кестлеру всегда нравился белый цвет – цвет облаков, снега и лилий. А еще молока. Так много приятных вещей, и все они бесконечно белые. На днях в одной из многочисленных книг, что были разбросаны на полу в собственной комнате, адепт Афины вычитал, что это цвет слабости, и в корне не согласился с подобным мнением. И Кестлер сейчас ни о лавинах, которые тоже белые, и даже ни облаках, имеющие свойство превращаться в грозовые тучи, а о восприятии. Фактически, мы делим мир на добро и зло – добро приравнивается ко всему светлому, следовательно, и к белому тоже, а зло – к темному, черному соответственно. И почему же, блять, все доброе – это обязательно слабое? Кто сказал такую, простите, хуету? Сам Джон, всю сознательную жизнь тянувшийся на светлую сторону, решительно отказывался соглашаться с подобной точкой зрения. И белый автомобиль, кстати, он купил скорее вопреки – чтобы на подсознании оспорить вычитанное недавно мнение. Да и правда, посмотрите на Джона – кто скажет, что он слабак?
Для того, чтобы купить машину, остается завтра получить честно заработанный аванс. Джон хоть и ждет с нетерпением, но события не торопит – всему свое время. Сейчас он неспешно шагает по одной из немноголюдных центральных улиц – курит, слушает музыку, слушает музыку и курит. Вообще он планировал добраться до работы, чтобы заранее выполнить одно задание, но в последний момент, когда уже буквально на пороге офиса стоял – передумал. Ужасно захотелось сполна насладиться заслуженными выходными, да и погода отличная. Не холодно, не жарко, ветер приятно охлаждает, но не колется по-зимнему морозно, с серого неба, на которое как будто плотным полотном разлили гуашь, медленно падают слипшиеся хлопья снега. Вот только под ногами какое-то мерзкое болото, но это не так страшно, когда перед глазами такие пушистые еловые ветки, разноцветные гирлянды и пестрая мишура.
Он лениво засовывает руки в карманы, зажимая сигарету зубами, прикрывает глаза и вдыхает январский воздух полной грудью. Надо же, новый год. Уже два дня как новый год. Интересно, что он принесет? Давайте только хорошее. И желательно – белое, как вновь приобретенная машина. И Джон сам не замечает, как подходит к особняку – черт, с хорошей музыкой так быстро летит время. А до особняка от центра города путь совсем неблизкий – полтора часа решительным шагом. И неудивительно, что в ботинках целое болото.
У него свой ключ, поэтому ворота отворяются быстро. Не оглядываясь, адепт Афины входит на территорию Огня, устало зевает и прикрывает глаза. Привет, замок. Долго ты еще стоять будешь? Твои стены, двери и окна не раз окроплялись кровью жертв и охотников, а ты упивался ею, словно изголодавшийся вампир. Впрочем, поэтому, наверное, ты и стоишь –цатое столетье, не шелохнешься. Как и твой хозяин – Артур.
Джон встряхивает головой, выгоняя лишние мысли, и краем глаза замечает нечто яркое-яркое, оранжевое – как будто пылающий огонь средь окутанных серебром деревьев. Кестлер поворачивает голову и хмурится, щурится, вглядываясь в… незнакомку. Это девушка с волосами цвета золота. Пожалуй, увидь ее, Тициан бы сразу схватился за кисти. А Джон хватается за голову, ведь она не из «Огня», а чужакам сюда путь заказан. И наказуем смертью.
― Слушай, я не знаю, кто ты и что тут делаешь, ― хриплым от беспокойства голоса говорит Джон, быстро подходя к ней ближе, ― но тебе нельзя здесь находиться. Это частная территория, ― он заглядывает ей в глаза, пытаясь найти участие.

Он пытался найти понимание, а находит ярость – неконтролируемую, неудержимую. Бешеную. Если бы ее можно было осязать, то Джон, наверное, давно отлетел бы километров за десять – так сильно чужая злоба бьет, гнездясь просто во взгляде. Джон не понимает, чем заслужил такое отношение, поэтому смотрит растерянно, но вместе с тем настороженно – черт знает, что взбредет девчонке в следующую секунду. Незнакомка делает шаг вперед, горя негодованием и едва не сжигая этим адовым огнем все вокруг. И даже ее волосы как будто сейчас наэлектризуются и взлетят в воздух – коснись их – и обожжешься. Джон хмурится и делает шаг назад, решительно не понимая, что, мать вашу, здесь происходит.
А потом она говорит нечто, что, кажется, выбивает землю из-под ног.
Что Джон сделал? Что? Чуть не убил ее вместе с родителями?
― О чем ты? ― хрипит Кестлер, вытягивая собственные руки вперед. Это не атакующий жест, не оборонительный даже – а что-то вроде белого флага. ― Я тебя впервые вижу, ― заявляет твердо и безапелляционно, потому что знает – правду говорит. Кестлер абсолютно не умеет лгать ни себе, ни другим. Черт знает, благодарить (благодарить ли?) за это Афину или Кестлер умудрился родиться таким. Но, так или иначе, его природа с рождения требует суровой справедливости, именно поэтому Джон не может пройти мимо драки. А вдруг так невиновного бьют? А вдруг виноватый остался безнаказанным? В такие моменты Джон невольно – на уровне инстинктов – уходит с головой в разборки, вот и сверкает потом разбитыми носом и губами. Ладно хоть ростом и мускулатурой вышел, а то давно бы над морями горелым прахом летал. Вот и сейчас, непонимающе глядя в глаза девушке, он говорит правду.
И за правду неплохо огребает. Впрочем, зачастую именно так и бывает: горькая правда на вкус намного противнее сладкой лжи, на то она и горькая. А если правда еще и бьет не в бровь и не в глаз, а куда-то в солнечное сплетение, то готовься к войне.
Удар. Сильная, черт возьми. Он больно вмазывается лопатками в широкий ствол дерева. Поднимает лохматую голову, хмурится, испытующе смотрит исподлобья. Удар! Быстрая. Он лежит на промерзшей земле, сжимает кулаки и зубы, но ничего не предпринимает. Телефон вываливается из кармана, наушники тоже туда же – в недружелюбный снег. Джон мог бы уйти и от первого удара, и от  второго, но не стал. Кестлер из тех, кто подставит вторую щеку. Не всегда, конечно, но хотя бы до тех пор, пока не разберется в ситуации. Ее колено на его груди. Джон не шевелится – боится, что малейшее его движение послужит катализатором для дальнейшей драки. Кестлер не хочет рукоприкладства. Кестлер хочет просто понять.
― Прости, ― говорит он серьезно. Голос не дрожит. Лицо строгое, без намека на привычные дружелюбие, иронию и беззлобный сарказм. ― Но я действительно не понимаю, о чем ты говоришь. Я впервые тебя вижу, ― Джон сглатывает и протяжно выдыхает – с губ срываются клубы полупрозрачного серого пара. ― Я обещаю, что не буду ни защищаться, ни обороняться. Я никуда не уйду. Успокойся и слезь с меня – и тогда мы поговорим.
Что скажешь, девочка с волосами цвета пламя? Сожжешь дотла или оставишь догорать?

Она говорит, что Джон чуть не убил ее, покалечил родителей – Кестлер не верит – не потому что не может, а потому что не хочет, потому что отказывается верить. Продолжает лежать на лопатках, не чувствуя колючего снега, который решительно забивается под вздернутую вверх футболку. Хмурится, почти не дышит и не двигается, насторожено глядя в бледное лицо напротив – юное и красивое, но помятое бессонными ночами, нервами и страхом. И даже то, что девушка медленно, но верное убирает ладонь с его шеи, не приносит должного облегчения. А все потому, что Джон начинает ей верить. Еще не осознанно, а на уровне инстинктов. Рефлекторно, как это бывает, например, у животных, которые собственными глазами не видят приближения неминуемой опасности, но чувствуют ее.
И вдруг как гром среди ясного неба. Кестлер внезапно понимает – и снова интуитивно – что это не он был, а Афина. Почему-то безжалостная покровительница, искренне мнящая себя самым справедливым солнцем на кровавом небе, зачастила наведываться в гости к своему хранителю. Первый раз это случилось в среду – тогда Кестлер, не помня себя и не контролируя, напал на мужчину в одном из людных переулков. Требовал, чтобы тот отвел Джона к Парису и Гектору, говорил тихо, а божественное эхо гремело, оглушало. Но в редкие моменты просветления Кестлеру все же удавалось перехватывать инициативу – и все закончилось малой кровью. Потом была встреча с молодой девушкой на блошином рынке – она умоляла спасти ее, Кассандру, от приближения враждебных греков. И снова переклинило – в игру включилась Афина и, несмотря на симпатию к храброй и гордой провидице, в помощи отказала. И вот сейчас… блять. Блять. Неужели Джон действительно приложил к этому руку?
Кестлер все еще отказывается верить. Не хочет. Но должен.
Он тяжело отводит голову в сторону, закусывает нижнюю губу и закрывает глаза. Протяжно выдыхает, сжимая зубы от злости на самого себя. Он не понимает, что делать дальше, что говорить. Они даже не может смотреть сейчас на эту девушку, что прячет мокрые далеко не от подтаявшего снега щеки за маленькими ладонями.
― Ш-ш-ш, ― адепта Афины ловко приподнимается на локтях, садится на притоптанном снегу, притягивает к себе расстроенную девушку, чьи слезы сейчас граничат с истерикой. Кестлер смотрит строго прямо – на ствол дерева перед ним, берет оба женских запястья в собственную ладонь и легко, но решительно сжимает – на тот случай, если она вновь вздумает атаковать. А она вздумает. Особенно после того, что хочет сказать ей Кестлер. Другая его рука уходит в ее волосы, осторожно надавливает ей на голову, заставляя прижаться виском к мужской груди. Адепт Афины ее обнимает, отгораживает. От внешнего мира. И от самой себя. И обездвиживает тоже. ― Слушай, то, что я сейчас скажу – тебе не понравится, ― его подбородок касается ее макушки. Кестлер поджимает губы и выдыхает, все еще глядя в одну точку на дереве. Точку опоры. Как будто если он потеряет ее из виду, то потеряет и себя. ― Слышала про раздвоение личности? Вот это было что-то вроде него. Мне действительно жаль, что под горячую руку попала ты. Если я могу как-то помочь, скажи.
Оправдание с раздвоением личности слабое, конечно, но лучше так,  чем грузить ее сейчас отголосками древнегреческой мифологии в двадцать первом веке.

С серого неба, предусмотрительно зашторенного тяжелыми бархатистыми облаками, летит липкий снег – кружится себе, ни о чем не подозревая, уходит то влево, то вправо, иногда и вовсе поднимается обратно вверх – такое ощущение, что он готов на все, лишь бы не падать, не касаться земли. Снег не понимает, что, опустившись на почерневшие от недружелюбных холодов листья и стебли, он не растает – останется таким, каким был в начале долгого путешествия. Снег ждут большие проблемы только по весне, но сейчас ему не о чем беспокоиться.
И речь сейчас, конечно, далеко не о снеге.
Кестлер протяжно выдыхает, и густые клубы пара срываются с губ, взлетают вверх, но сразу растворяются на холодном ветру. Вместе с ним растворяется и глупая надежда на то, что девчонка в его руках не будет бесноваться. Джон действительно надеялся, хоть и сам в это не верил. Правильно все же в народе говорят, что надежда умирает последней. Беспощадная стерва! Разве не лучше, чтобы это чувство помирало в самом начале? А то она поддерживает в тебе жизнь, откачивает, когда ты на грани смерти, дает сделать вдох, когда дышать нечем. И ты держишься до последнего, потому что надеешься. А потом – раз – и впустую. Причем это происходит так резко и внезапно, неожиданно совершенно, что ты не ничего не понимаешь. Да вот взять хотя бы девушку в руках Джона. До этого момента она, наверное, жила слепой надеждой когда-нибудь отыскать человека, покалечившего ее родителей. Нашла. Казалось бы, дело за малым – убить. Отомстить. Но этот поддонок не понимает, о чем речь. Или не хочет понимать, а, быть может, просто притворяется. Но та долбанная надежда на холодную месть, благодаря которой девчонка держалась и зашла так далеко, сломалась. Джон это чувствует.
А еще он понимает, что вместе с ней сломалась и Анна.
Пожалуй, так оно и бывает. Надежда не спасает. Она ломает. А потом убивает. Медленно, как яд. Но Кестлер видел слишком много смертей, а девчонка явно видела слишком много боли, чтобы сдаваться так просто. Есть еще порох в пороховницах – по крайней мере, у него. А если у нее больше нет, то Кестлер совсем не жадный – поделится.
― У тебя очень красивые волосы, ― хрипит Джон, глядя все еще в одну точку на дереве. Ей богу, если бы взглядом можно было прожигать, то ствол давно пришлось бы кремировать. И все это происходит в тот момент, когда девушка начинает вырываться, бесноваться, биться, словно рыба в сети. И как ей объяснить, что руки Джона – не ловушка? Но средство защиты – от себя, от холодного внешнего мира. ― Как тебя зовут? ― настойчиво продолжает гнуть свою линию, перебивая ее оскорбления и проклятья. Кестлер все прекрасно слышит и все понимает, но отказывается принимать. Наверное, он просто трус.
И Кестлер не знает, что делать дальше. Куда идти, что говорить, как действовать? Твоюжмать, сколько вопросов – и все они простаивают без ответов. Почему никто не додумался написать руководство «Как успокоить девушку, чьих родителей покалечил не ты, а твой покровитель, но девушка думает, что ты, и доказывать ей обратное – сумасшествие?».  Будь такая книга, то Джон бы купил и залпом проглотил. Но подобной рукописи нет, и хранителю приходится действовать, следуя здравому рассудку и интуиции. Слепо следуя.
Джон старается не отвлекаться, чтобы не пропустить попытки Анны вырваться. Но вот попытка выбраться со стороны Гектора – это уже совсем другая песня.

[audio]http://pleer.com/tracks/12381252dUa8[/audio]

Птицы, что едва слышно щебетали где-то между томными серыми облаками, вдруг стихают. Вместе с ними прекращают прыгать по раскатистым ветвям серебристых дубов тощие от долгих холодов белки с облезлыми хвостами. Музыка в брошенных наушниках медленно сбавляет громкость. Пластиковые стрелки наручных часов как будто становятся пластилиновыми – они тянутся, вытягиваются, корчатся, издеваются. Время не замедляется – оно и вовсе останавливается. Картинка вокруг предательски стопорится  – ей богу, как будто кто-то свыше нажал на паузу. Голоса и другие посторонние звуки сбавляют тональность, а потом замолкают. Вместе с тем все обостренные чувства Джона – зрение и слух – слипаются в один нервный ком и уходят в самый низ живота. Он такой большой и тяжелый – ком этот. А еще колючий и невыносимо настойчивый: звенит, звенит, звенит, отдаваясь настырной барабанящей дробью в висках. Сердцебиение ускоряется. Джон сглатывает, понимая, что это божественная интуиция бьет тревогу. Сейчас случится страшное. Возможно – непоправимое. Смертельное? Кестлер сразу смекает, что опасность таится в его руках – эта маленькая девочка, которая, быть может, сейчас зажимает револьвер или нож в теплых ладонях. Она всадит ему пулю в живот или острие между глаз. И все – финиш. Кестлеру бы бросить ее здесь и сейчас, немедленно вскочив с земли и отпрыгнув на безопасное расстояние, а он не шевелится даже. Беспечно верит, что если останется здесь – с ней – то все будет хорошо. Или хотя бы не будет хуже.
Хуже может быть всегда.
Кестлер рвано выдыхает, стискивает зубы и жмурится, но мужественно не произносит ни звука, когда девчонка собственным лбом врезается в его. Рассекает правую бровь – Джон это понимает, когда чувствует что-то теплое, вязкое и пахнущее металлом, тонкой струйкой стекающее в глаз и весомо затрудняющее видимость.
― Твоюжмать, ― сдавленно хрипит адепт Афины, медленно и осторожно утирая кровь с глаза. Теперь щеки и ладонь испачканы, да и хрен с ними. На Анну он не злится, нет, куда там, она все сделала правильно, а он получил по заслугам.
Кестлер считает, что это он еще малой кровью отделался. И совсем не понимает, что это только начало катастрофы. Или не хочет понимать.
А потом начинается самое интересное: девчонка, горделиво расправив плечи, встает, медленно выпрямляется. Это совсем не ее движения – это точеные движения благородного воина, сильного бойца и храброго человека. Кестлер, не предпринимая никаких действий, остается сидеть на промерзшей земле. Он внимательно наблюдает за Анной, которая теперь совсем не Анна – Джон это понимает сразу. Потому что на собственной шкуре подобное перевоплощение испытывал. А еще адепт Афины чувствует какое-то смутное чувство дежавю.
Она называет себя Гектором – и ее голос гремит, срываясь с губ шепотом. Кестлер сердито хмурится. Ее кулак с силой и явным наслаждением врезается в его челюсть – Джон сжимает зубы, чувствуя на языке привкус крови, но не произносит ни звука.
Что ему, мать вашу, делать в такой ситуации?
Голова начинает варить усиленно, но вариантов так мало. Самый действенный способ – просто «выключить» девчонку ударом молнии. Но для этого он должен выиграть время, чтобы отдалиться, сконцентрироваться и прицелиться.
Времени она – то есть он – ему не дает. Девчонка, словно вспомнив нечто важное, выпускает Кестлера из хватки и идет… твоюблятьмать! В особняк. Этого Джон не предусмотрел. В особняк ей нельзя. Один шаг – и цепные псы сорвутся, вцепятся клыками в горло и разорвут на части.
― Эй-эй-эй! ― Кестлер, подорвавшись с места, ловко и быстро – совсем не как человек – бросается вслед за Анной. Обогнув ее с плеча, он встает перед ней. За спиной – громоздкая дверь в особняк. ― Ты не можешь туда идти. Там, ― Кестлер внимательно смотрит в глаза напротив исподлобья, ― там разыгралась чума. Там погиб Патрокл – друг Ахилла. Там погибнешь и ты, ― Кестлер и сам охреневает от того бреда, что несет. Но другого выбора нет. Нужно просто тянуть время, и придет счастье. В конце концов, Гектор не будет занимать сознание девчонки всегда. Он уйдет. Рано или поздно.
Лучше бы рано.

Отредактировано John Koestler (01.12.2015 20:53:39)

Уставшие лопатки в очередной раз знакомятся с холодной поверхностью, только теперь не с хрустящим январским снегом, а с гладким паркетом коридора. Джон, протяжно выдохнув, еще несколько мгновений лежит на спине и гладит равнодушным взглядом белый потолок. Ему так хорошо, так удобно и вдруг так неважно – сюда бы подушку, одеяло – и вообще красота. Не встал бы – так и провалялся бы до утра или того дольше. По дороге до особняка он как раз думал, что чуть зайдя в комнату, завалится в теплую постель и задрыхнет, едва прикрыв глаза. А то не выспался совсем – всю ночь его мучили цветные кошмары. Неприятные, вязкие и тягучие – такие, которые не отпускают сразу после нервного пробуждения. Они цепляются за сознание и упрямо гнездятся в голове. Ты будешь просыпаться десять, двадцать или сорок раз – и засыпать столько же, но один и тот же кошмар тенью пойдет за тобой на протяжении всей ночи.
Джон медленно прикрывает глаза. Он слышит, что девчонка неподалеку рычит, ругает его, клянет весь человеческий и божественный род, а в особенности – Афину. Нет ничего удивительного, ведь Богиня войны и ремесел в свое время натворила немало бед, и все они тем или иным образом касались Трои в общем и Гектора в частности. Впрочем, Джон почему-то уверен, что сдуй Гектор собственное самомнение, едва помещающееся в стены этого огромного дома, и половины несчастий можно было бы избежать. Ведь даже сейчас, зная прекрасно, что напротив него богиня, он сыплет человеческими угрозами.
Да что человек, человечишка, может противопоставить богу?
Впрочем, не Джона это дело. Не касается. Пусть герои разбираются с богами, а боги – с героями. Но чертовски досадно, что в кровавые разборки они вмешивают и людей. Ведь что был Джон, едва не убивший родителей Анны? Кукла, ведомая жаждущим мести кукловодом. Что есть Анна, ловко выхватывающая антикварный меч из ножен? Марионетка в руках неистового героя. Так же она рискует стать прахом, что в ближайшее время развеет над морем властная рука Артура, веками по локоть окроплявшаяся чужой кровью и собственной.
И вот этого Джон допустить не может. И не хочет.
Он ловко поднимается на ноги, едва услышав злобный собачий лай. Мозг начинает судорожно соображать, откуда в особняке могли взяться псы. Скорее всего, кто-то из хранителей притащил зверей с собой, а потом, увидев, как сына самого Кестлера, пардон, бесстыдно ебашат во дворе, решил таким образом ему помочь.  Отличная помощь, что сказать.
Очень не вовремя. И очень не нужно.
И Кестлер быстро – совсем не как человек – бросается к противоположной от Анны стене. Туда, где над тумбочкой с цветами висит второй меч. Такой же.
Джон ни разу не пробовал управляться с подобным оружием, но сейчас, взяв его в руки, ощутил небывалый прилив сил. Меч, словно влитой, лег в ладонь.
― Что ты будешь делать дальше? ― хрипит Джон, сжимая меч в кулаке. Он смотрит на собак, которые рыча и осклабляясь, окружают Анну.  ― Ты окружена, ― он обращается к ней как к Анне, а не как к Гектору, не желая признавать торжество героя над человеческим сознанием. И над дальнейшей ее судьбой. ― Сдавайся.
И все, что он говорит, перечеркивает сам. Парадокс. Как только один из псов срывается с места, целясь зубами в глотку, Джон подается к девчонке, заносит меч и ударяет оружием… пса. Не смертельно. Но сознание животное теряет и падает на пол, жалобно пискнув.
Второй пес, пользуясь форой, впивается клыками в руку Кестлера. Третий, быстро огибая Джона, бросается на Анну, желая повалить ту на пол и перегрызть глотку.
― Да что ж, блять, за жизнь такая, ― сквозь зубы хрипит адепт Афины.

Отредактировано John Koestler (16.12.2015 23:03:32)

[audio]http://pleer.com/tracks/806943fPHH[/audio]

Пес свирепо рычит, вонзаясь клыками в локоть глубже. Ей богу, Кестлер сейчас тоже зарычит – вот только не от злобы, а от боли. Но вместо этого он мужественно берет себя в руки, сжимает кулаки и зубы и, зажмурившись, готовится податься вперед – к стене. У Кестлера готов план. Убогий, конечно, но это лучше, чем лишиться конечности. Хранитель хочет с разбегу врезаться в противоположную стену, при этом скооперировавшись и нанеся минимальный ущерб себе, а псу – максимальный. Нет, не убить, конечно, но сознания лишить.
Кестлер не успевает, потому что уже в следующее мгновение пес, жалобно пискнув, камнем падает на пол. Джон не сразу понимает, что случилось, поэтому с дюжину секунд откровенно тупит, стоя на месте и с нескрываемым удивлением глядя под ноги. А там, на полу, багровыми реками плывет кровь, пачкая ботинки и черную шерсть.
Тягучий вид крови служит неким катализатором мозговой активности: адепт Афины вдруг вспоминает, что не один в коридоре, а тот, кто едва не убил животных, сгорает от нетерпения, желая сделать то же самое с ним. И сейчас потенциальный убийца, кстати, находится сзади. Выгодная позиция для него и смертельно опасная – для Кестлера.
Машинально сжимая эфес меча сильнее, Кестлер на сдавленном выдохе разворачивается и оказывается лицом к лицу к девчонке. Ну, насколько это возможно из-за разницы в их росте. На деле он почти касается подбородком ее лба, а она едва дышит ему в грудь.
Хранитель делает настороженный шаг назад, предусмотрительно переступая через пса – Кестлер запомнил, где упала туша, поэтому не спотыкается. Отойдя на безопасную дистанцию, Джон вдруг осознает одну очень важную вещь, которой не замечал дотоле: его интуиция – дикая, бешеная, неистовая – вдруг замолкла. Словно чья-то невидимая рука проникла в самый низ живота и щелкнула выключателем. Тишина.
Не перед бурей ли?
Несмотря на то, что инстинкты молчат, Кестлер натянут и насторожен. Он понимает, что с Богами и Героями шутки плохо. Расслабься – и получишь бесплатное путешествие в Тартар.
Стоп. Ему показалось, или в ее глазах промелькнул намек на здравый рассудок?
― Слушай, ― Кестлер не шепчет и даже старается не хрипеть – говорит достаточно громко на тот случай, если сейчас до девочки нужно достучаться, ― ты живешь в Афинах. Учишься в школе, ― он говорит наугад, но уверен, что она еще не студентка, ― на дворе двадцать первый век. У тебя очень красивые рыжие волосы и зеленые глаза. Ты не Гектор. Ты… ― он очень хочет назвать ее имя в финале собственной речи, но не может. Не знает.
Ее кулак превращается в ладонь. На пол со звенящим лязгом падает меч. С округленных губ Кестлера вырывается выдох облегчения. Псы поскуливают, истекая кровью.
А девочка до дрожи напугана.
― Вот то же самое было и со мной, ― теперь уже хрипит, выкидывая меч на пол. Пришло время сложить оружие. Поднимем белый флаг. ― Назови мне свое имя. Я – Джон. Я не Афина, а Хранитель Афины. А ты – Двуликая Гектора. Я тебе все расскажу, обещаю, но сперва нам нужно позаботиться о псах, ― Джон еще не рискует приближаться к рыжей, боясь стать причиной очередного приступа. Но смотрит глаза в глаза. Строго, но беззлобно. Пожалуй, дружелюбно. ― Да и тебе не помешала бы чашка чая. Или чего покрепче. Как ты?

Отредактировано John Koestler (23.12.2015 21:23:00)

― Никаких скорых, никаких ветеринарных, ― режет хранитель Афины тоном не жестким, но безапелляционным. Постороннее вмешательство в кровавую жизнь «Огня» грозит смертельной опасностью не только Кестлеру, но и тем, кто рядом. И если девчонку можно спрятать от неприятностей хотя бы в шкафу, то целый отряд ярых защитников животных, которые, к слову, вряд ли будут вести себя тихо и мирно, нет.
Джону не нужны неприятности – за последнее время их и так слишком много случилось.
― В особняке есть врачеватель. Я сейчас схожу за ней, надеюсь, она дома. А ты… ― Кестлер хмурится, задумчиво поджимая губы. Что делать с девочкой? Оставлять ее здесь, в коридоре, опасно. Вдруг явится один из верных доносчиков Артура? Или, что хуже, сам Артур? Но и отправить на улицу он Анну не может. В конце концов, она сбита с толку, напугана и истерзана. В таком состоянии людей в принципе нельзя оставлять наедине с собой. ― Планы меняются, Анна, ― адепт Афины находит нужный вариант на удивление быстро. Впрочем, не считает нужным уточнять причину, почему предыдущий план отменяется. ― Дафне я прямщас позвоню, ― Кестлер достает из кармана куртки, что запачкана зимней грязью и свежей кровью, старенький телефон, ― а потом… мы что-нибудь придумаем.
Оставаться в особняке нельзя. Везти школьницу в собственную квартиру – назовут педофилом. Кафе? Лучше бар. Тем более у Кестлера есть один ирландский паб на примете: хозяин – верный друг, который, к тому же, не любит задавать лишние вопросы.
Дафна трубку берет быстро, и это хороший знак: если она на работе, в городской больнице, то до нее не дозвонишься. Кестлер выкладывает все на одном дыхании, но умалчивает о незваной гостье. Говорит, что его сознанием вдруг овладела Афина, а тут собаки и меч, в общем, псам пришлось туго. Дафна на том конце провода сочувственно охает, а потом говорит, что спустится на первый этаж немедленно. Кестлер, услышав копошение сверху, ловко закидывает телефон в карман джинсов и, скинув грязную куртку с плеч, подается ближе к выходу. Дверь нараспашку – она словно приглашает гостей выйти на улицу, насладиться сомнительной прохладой и сыростью. Джон, мягко, но настойчиво подталкивая Анну к выходу, уходит на парковку.
― В особняке оставаться опасно, ― говорит он, уже находясь за рулем собственного опеля, купленного буквально на днях. ― Не потому что ты там испортишь любимый ковер, и тебя отчитают, а потому что там могут убить, ― испытывая острую потребность в оправдании, объясняет Кестлер. Он смотрит исключительно вперед, не на Анну. А потом поворачивает ключ зажигания. Автомобиль, замурлыкав, подается вперед.
Несколько минут в салоне висит тяжелая тишина. Джон, выдохнув, опускает стекло, закидывает в рот сигарету и курит. Рваные серые кольца срываются с губ и уносятся ветром.
― Мы едем в ирландский паб. Там нальют не только мне, но и тебе. Хозяин – мой очень хороший друг. Ты только не напивайся с горя сильно, а то я и так просто по всем статьям залетел, ― Кестлер усмехается, вот только совсем не весело.
Бар встречает приглушенным светом, теплом и запахом рома. Излюбленный столик в самом углу свободен. Кестлер заказывает бутылку виски и бутылку колы, а потом поднимает голову и исподлобья смотрит на Анну.
Ну что?

Отредактировано John Koestler (24.12.2015 21:47:43)

Бармен, он же официант, неохотно топает по деревянной поверхности пола, таща в одной руке бутылки, в другой – стеклянные стаканы. Он натянуто вежливо улыбается Джону и его миловидной спутнице, опуская стаканы на стол, а сам, наверное, мысленно ратует на то, что ребята могли бы состоятельно подойти к барной стойке и забрать заказ – не переломятся, а конце концов. Джон об этом, если честно, даже не думал, а сейчас его мысли заняты абсолютно другим. Он благодарно кивает мальчишке лохматой головой, двигает стаканы ближе, наливает в оба вискарь, но себе оставляет чистым, а девчонке разбавляет колой. Адепт Афины ведь совсем не хочет, чтобы она напилась вдрызг и отключилась прямздесь, нет, но он хочет помочь ей расслабиться и немного отвлечься – а это работа для алкоголя.
На выдохе Кестлер двигает стакан «виски-кола» в сторону девчонки, обхватывает ладонью свой, делает три протяжных глотка и даже не жмурится.
― Та еще гадость на самом деле, ― говорит он, прежде чем Анна успевает открыть рот, ― если не хочешь – не пей. Алкоголь не решит твоих проблем – он просто поможет на несколько часов о них забыть. Но может добавить новых, если ты переборщишь.
Джон старается придать голосу ровность и непосредственность, но самое главное – убрать отголоски наставничества. Кестлер уверен на двести процентов из ста, что меньше всего Анне сейчас нужно учитель – ей нужен друг. Сделав очередной глоток, Джон понимает, что настало время охуительных историй, то есть – пришла пора отвечать на вопросы.
― Почему в особняке могут убить?
А эта девочка умеет удивлять: Кестлер искренне полагал, что она начнет не с этого вопроса.
― Этот особняк принадлежит самой древней и самой кровожадной группировке в Афинах. Там проживают хранители – такие же, как и я. Правда, я по сравнению с ними гребанное солнышко, ― Джон рассеянно пожимает плечами, исподлобья глядя на собеседницу. ― Хранители там не привыкли церемониться: видят чужака – доносят. А после доноса убивают. Как правило, ― это не совсем правда. В девяноста случаях из ста человек, зашедший на территорию Огня, становится членом группировки. А вот это уже равносильно самоубийству. В огне выживают сильнейшие, и это уже давно не секрет.
― Дафна – хранительница Асклепия. Она наш врачеватель. Вот если бы ты меня серьезно ранила, то я бы пошел к ней, и она бы залечила мои раны за несколько минут. Без такого врачевателя мы бы давно все сдохли, ― адепт Афины вновь пожимает плечами, подносит стакан к губам и делает фирменные три глотка.
― Не совсем живу, но большую часть времени провожу там. Это что-то вроде секты, ― и Кестлер усмехается такому точному сравнению, ― мы там тренируемся, чтобы стать сильнее, чтобы развить способности хранителя до предела. А еще беспрекословно выполняем задания сверху, ― он снова усмехается, только теперь отнюдь не весело. ― У нас есть руководитель, мы подчиняемся его политике. Его слово – закон. Ага, ― продолжает он, перехватывая удивление в глазах напротив, ― там тебе не демократия.
И он, осушив стакан до дна, вновь его наполняет, при этом не сводя взгляда с девочки. Он уверен, у нее много вопросов, и он готов ответить на все. Времени у них много.

Отредактировано John Koestler (23.01.2016 14:41:46)