[audio]http://pleer.com/tracks/2712513hTiU[/audio]

Он откидывается назад, прикладываясь лопатками к прохладной стене вагона и закрывая тем самым громогласную надпись «Не прислоняться!». Джон не обращает на нее никакого внимания, потому что занят попыткой найти ту самую песню в сотне  или даже в тысяче непонятных аудиозаписей, что без дела пылятся в айфоне. Как это всегда бывает: закачиваешь музыку, закачиваешь, и вот память твоего гаджета уже жалобно трещит по швам, умоляя остановиться. Окей, ты делаешь паузу, а в итоге слушаешь максимум десять песен из той самый тысячи. А удалить жалко – вдруг пригодятся еще? Да и лень, если честно, возиться с этой злоебучей эппловской системой. Слишком сложно, долго, муторно.
Не эта песня, нет, не она и снова не та. Джон, устало прикрыв глаза, потирает переносицу пальцами и протяжно выдыхает. Его раздражают такие долгие поиски – хочется долбануть гаджет о ближайшую стену. В то же время адепт Афины понимает, что никто, кроме него самого, в этой ситуации не виноват. Сам заварил кашу – сам расхлебывай, че. Да и потом, с каких пор Кестлер стал таким раздражительным? Ответ напрашивается сам собой: с тех, как Боги в очередной раз спустились с насиженных олимпийских мест, решив поразвлечься.
Им весело, им смешно – а хранителям в самую пору в петлю лезть.
Сам Джон за прошедшую неделю не раз попадал под влияние Афины. Как послушная марионетка, он выполнял все ее прихоти и желания: ходил по струночке, танцевал под дудку, требовал возмездия, искал черти знает кого, почти избивал, почти убивал, сходил с ума. А потом крыша ехала от последствий, которых он не помнил, но ему рассказывали. Грандиозным, но неприятным открытием стала и сама покровительница: Богиня справедливой войны на деле оказалась той еще мстительной барышней. Кровожадной, требовательной, не терпящей неподчинения. Кестлер подчиняться не хотел, поэтому постоянно огребал: и от мира, и от Богини.
Воспоминания о последствиях накрывают волной – льдистой и колючей. Джон невольно ежится, как если бы в этом вагоне вдруг стало нестерпимо холодно, вжимает голову в плечи и кутается в куртку. А потом с ужасом осознает, что знает подобный холод. Это не сквозняк и не упавшая температура – это нечто, что происходит на уровне человеческих рефлексов, предупреждает о надвигающейся опасности, предстоящей беде. Джон уверен, потому что ощущал уже такой холод. Тогда, когда власть над сознанием захватывала Афина.
В вагоне много народу – Джон не может подчиниться божественной воле здесь, иначе потом увязнет в проблемах по горло. Хм, пожалуй, даже по уши. Поэтому, когда двери вагона разъезжаются в стороны, Кестлер быстро срывается с места и убегает. Ноги несут его сами, и это второй признак того, что Афина пришла. Привет, родимая, давно не виделись. Проходи в мое сознание, садись на вон то место – рядом с депрессией и бессилием. Твой любимый стул.
Вспышка. Вспышка. Провал. Боль. Кажется, Джон попадает под машину, несильно, потому что сразу поднимается и идет дальше. Вспышка. Он с удивлением обнаруживает себя в незнакомом спальном районе с богатыми домами. Провал. Провал. Боль. Что-то теплое, липкое, вязкое стекает с виска. Кровь из раны, которую Кестлер заработал, попав под машину. Провал. Вспышка. Провал. Он моргает часто, оглядывается и обнаруживает себя на пороге шикарного особняка. Кестлер сжимает кулаки и зубы, а рука сама поднимается и начинает колотить по двери.
Вспышка. Вспышка. Провал.

Отредактировано John Koestler (04.10.2015 13:15:49)

Массивный кулак с грохотом врезается в дверь – уже в шестой раз. Еще дважды, и Джон к ебеням проломит этот  злосчастный кусок древесины, дающий видимость защиты. Ишь, чего вздумали: пытаться остановить Богиню обтесанным бревном с ручками и примочками.
А еще с темно-зеленым пушистым рождественским венком.
Расфокусированный взгляд, который только что бестолково мазал по поверхности двери, вдруг цепляется за еловую ветку, игрушку на ней и красный бант, обрамленный золотистыми нитями. Застывшие шестеренки в кестлероской голове, жалобно скрипнув, вдруг начинают крутиться. Медленно, тяжело – как будто уже лет сто не работали. А потом происходит нечто вроде фатального взрыва: резкая боль прорезает тело, а яркая вспышка – глаза. У него подкашиваются колени, руки дрожат и воздух застревает в легких – Кестлер, заметно пошатнувшись, едва остается в вертикальном положении, и то благодаря хорошей реакции: адепт Афины просто тупо успел упереться руками  в дверь, когда понял, что ноги не держат.
На протяжном выдохе адепт Афины опускает голову так, что лоб касается прохладной деревянной поверхности, а щека – зеленых еловых иголок. Усталый взгляд темных глаз рассеянно гладит вымощенную серым мрамором лестницу. Холодный ветер шерстит волосы, забирается под ворот, освежает, но не помогает собраться с мыслями. По коже бегут мурашки.
Итак, как Кестлер тут оказался? Последнее, что он помнит – войну с айфоном в метро. А сейчас он стоит на чьем-то пороге. Костяшки правой руки разбиты, на виске – запекшаяся кровь, ужасно болят ребра и ломит спину. Блять. Блять!
Понимание происходящего бьет быстро и больно, словно удар молнии. Адепт Афины сжимает зубы и жмурится, мысленно проклиная собственную слабость. Почему он снова сдался на волю покровительнице? Почему не смог с ней бороться? Почему, мать вашу, она в очередной раз ворвалась в его голову, в его жизнь и в судьбу, перевернула все с ног на голову и оставила Кестлера у разбитого корыта? И, дьявол, почему он такой слабак!?
Злость и раздражение вкупе с собственным бессилием кроют похлеще самой отборной травы. Джон, стиснув кулаки, с отчаянной яростью ударяет ими в дверь.
В последний раз. Дверь открывается.
На пороге показывается милейшее создание – юная и хрупкая, совсем невысокая, но отчаянно красивая девушка с огромными темными глазами, обрамленными черными ресницами, пухлыми губами и чертовски рыжими, как будто даже обжигающими, волосами.
Джон, глупо вылупившись на девчонку, сглатывает и хочет протянуть банальное «п-а-а-а-ардонь», но его снова замыкает. Вспышка. Вспышка. Провал.
И в голове звучит властный голос «Сотри Гектора с лица земли».
Темные глаза становятся еще темнее, взгляд снова стекленеет, становится жестким и беспощадным, движения теперь не рассеянные, а величественные, отточенные. Он ведет себя так, словно разум захвачен, а телом управляет кто-то другой.
Впрочем, так оно и есть.
― Гектор, ― гремит богиня, хотя голос тих и спокоен, ― рада встрече.
Быстрый, но не сильный удар прилетает девчонке в живот.

Его и без того темные глаза кажутся и вовсе черными в мягком светло-желтом свете коридора. Смуглое лицо, щеки которого недавно жгло беспощадное греческое солнце, обильно награждая веснушками, выглядит мраморным. Неживым и холодным. Каждый мускул сильного тела натянут до предела, как гитарная струна, готовая в любой момент сорваться и ударить кого-нибудь по лицу, оставляя кровавые ссадины, царапины, шрамы. Любой вдох, выдох, взгляд, жест – все это не принадлежит Джону. Это принадлежит Афине – величественной и горделивой, изящной и грациозной Богине. А еще жесткой, беспощадной, бессердечной – и все эти качества удивительно четко прослеживаются в движениях Кестлера. Он делает всего лишь шаг вперед – заходит в коридор, а выглядит это так, словно Кестлер, будучи первым из космонавтов, ступает по луне. И он с силой  мажет кулаком по челюсти незнакомому мужчине, который смеет преграждать путь Богине. Жалкий смертный, ты хоть понимаешь, с кем дело имеешь? Перед тобой не простой человечишка, не зверь и не птица. Перед тобой Богиня справедливой войны, покровительница ремесел, дочь самого Зевса. А ты кто, жалкое животное?
Его взгляд прям и холоден, высокомерен. Джон хватает мужчину за грудки и легко поднимает в воздух, из-за чего тот начинает задыхаться. Хватается за чужие запястья, пытаясь разжать хватку, дышит часто и рвано, смотрит испуганно – но не за себя боится, а за дочь, за семью. Это видно по его взгляду, который нервно бегает от девочки и к жене.
Кстати, о девочке. Именно ты-то мне и нужна. Нужен, точнее. Гектор.
Кестлер, сжав зубы, отбрасывает мужчину в сторону, словно это не человек, а мешок с мукой. Слышится громкий глухой удар – это глава семейство врезается в стену спиной и затылком. Крякнув от боли и зажмурившись, мужчина медленно съезжает по стене вниз, оседает на полу. Он смотрит на Джона, но Джон не замечает наблюдателя.
Джон смотрит только на девчонку. Не ухмыляется, не улыбается – ничего. Полное отсутствие эмоций на лице. Только взгляд черный, холодный и высокомерный.
Он делает шаг ей навстречу и слышит, что со стороны под руку бросается мать. Кестлер раздраженно поджимает губы – жалкие смертные! – когда же вы поймете, что против Богини у вас нет шансов? И Кестлер просто с силой отталкивает женщину с собственного пути. Та, не удержавшись на ногах, падает, приземляясь на журнальный столик.
Заминка с женщиной играет на руку Гектору: он пользуется моментом и ударяет Джону в грудь пяткой, а потом еще и еще. Удары сыплются, словно звезды в конце августа.
Вот только Гектор не понимает, что все удары достигают цели, потому что Афина позволяет это делать. Наконец губы Джона трогает улыбка – злая, как сама жизнь, колючая. Опасная. Быстро и резко – совсем не как человек – Кестлер перехватывает тонкое сухожилие, рывком дергает на себя так, что девчонка невольно подается ближе. Лицом к лицу.
Он чувствует ее дыхание на собственных щеках.
Еще одна улыбка – такая же страшная. Кестлер хватает рыжую за плечо, разворачивает и с силой толкает в сторону стены. Лицом к стене. И пока девчонка кооперируется, Джон быстро подрывается к ней, правую ладонь кладет между лопаток и с силой надавливает, заставляя вжаться в стену. Левая рука наматывает рыжую гриву на кулак.
― Неужели ты думал, жалкий троянец, что сможешь противостоять Богине? 

Дверь нараспашку. Под рубашку забирается пронизывающий декабрьский ветер, решительно проходится по позвоночнику, заставляя кожу покрываться неприятными мурашками. Сквозняк шерстит и без того спутанные волосы, лобызает поросшие двухдневной щетиной щеки, морозно кусает мочки ушей. Но Джон не чувствует ни холода, ни озноба – его мысли заняты только девчонкой. Точнее, в глазах адепта Афины это Гектор, наконец павший на побежденные колени. И находятся эти двое совсем не в теплом помещении, украшенном пестрыми гирляндами и душистыми елочными ветвями, а в сухой безводной пустыне посреди десятков тысяч погибших воинов. Там Афина правой ногой стоит на окровавленной голове одного из них, сжимает в божественном кулаке загривок Гектора и самодовольно улыбается долгожданной победе. На сжатом выдохе она дергает руку, и герой невольно запрокидывает голову назад. Она смотрит ему в глаза, пытаясь отыскать там страх. Его нет.
Раздражает. Почему эта тварь не боится божественного гнева!?
Афина кривит губы, сердито сдвигает брови к переносице, стискивает в кулаке волосы сильнее. И слышит, что со спины к ней кто-то подбирается – скорее всего, еще один сторонник этого зазнавшегося мальчишки, что посмел бросить вызов самой богине. Афина спокойно прикрывает глаза, протяжно выдыхает и ядовито улыбается, а потом быстро и резко – совсем не как человек – поворачивается, намериваясь сильным ударом руки обезвредить недруга. Вот только богиня, запертая в теле смертного человека, забывает о том, что она может быть ранена. Осколок стекла вонзается в предплечье – входит под кожу плавно, как нож в подтаявшее масло. Афина не понимает, что происходит. Какое-то неприятное чувство – сперва резкое, быстрое и стремительное, заставляющее машинально вздрогнуть и зажмурить глаза. А потом тягучее и вязкое – мышцы сводит. Пальцы дрожат.
Афина впервые за долгое время чувствует боль. Обычную человеческую боль.
Пользуясь замешательством жестокой покровительницы, Джон отчаянно хватается руками за собственное сознание, пытаясь выйти на первый план. Получается плохо – да что, совсем отвратительно. Гребанный йод, ну когда он успел стать таким слабаком? Ведь всегда мог постоять не только за себя, но и за других. А теперь?
А теперь в главной роли Афина. И все должны играть по ее правилам.
Но Кестлер не хочет. Он пытается бороться. Если бы сражение можно было визуализировать, то на экранах зрители увидели большой стеклянный ящик, внутри которого заперт Джон. Он бьет кулаками стены, оставляя кровавые мазаные следы, орет, но никто не слышит, кроме него самого. Он с разбега врезается в прозрачную стену плечом – слышится хруст, но не стекла, а плеча. Он сжимает зубы, тяжело закрывает глаза – и вдруг слышит треск. Настороженно поднимает голову и видит тот самый осколок, которым мать бросилась защищать дочь. Этот осколок медленно вываливается из общей стены, падает вниз, разбивается. То же самое происходит со стеной, и стеклянный дождь сыплется на Кестлера – царапает, саднит, вонзается.
Прояснение. Он не знает, что делать, поэтому медленно, тяжело опускает руку, распутывая рыжие волосы с кулака. Смотрит вокруг, смотрит на девчонку, но не видит ничего.
Или не хочет видеть?
И быстро срывается с места. Убегает, не помня себя.
А дверь так и остается открытой – январский ветер лобызает те щеки, на которые не так давно наносились румяна.