С размаху закинув рюкзак в кабину, женщина что-то крикнула своему напарнику, смуглому черноволосому испанцу, продолжающему заносить всевозможные приборы в легкомоторный МАИ-223. Напряженно подергивая манжеты вылезающей из-под стеганой черной куртки рубашки, она отошла в сторонку и, перебежав пустующую взлетную полосу, устремилась по безжизненной, высушенной ветрами и припорошенной песком земле. В спину уже нещадно жарило, куртка нагрелась, но снять её София не решилась. Вдавив на переносице солнцезащитные очки, она подняла голову и посмотрела прямо на солнце. А куда, собственно, еще смотреть? Аэропорт Рафаэль Эрнандес нельзя было назвать достопримечательностью. Унылые серые здания с матовыми стеклами, сонные люди в оранжевой форме, прикорнувшие, словно птицы, после долгой ночи самолеты. Сверив время по наручным часам, женщина снова вздохнула, протолкнув внутрь себя раскаленный даже в такой ранний час воздух. Четыре часа утра. Самое время вспомнить, с чего всё начиналось.
Почти полгода назад ей стукнуло тридцать три. Да, теперь смело можно говорить, что именно стукнуло. Она уже не маленькая девочка, а взрослая состоявшаяся женщина. Ну, в большей части. У неё нет ни мужа, ни детей, но есть любимая работа и невероятное количество друзей во всех уголках мира. Четыре года назад, когда умер отец, София бросила работу в Греции и примчалась в Грасс первым же рейсом после продажи квартиры и сбора вещей. Мама осталась одна, ей требовалась поддержка. Оправившись от потрясения, она поняла, что в родном городе, по которому она так скучала, порой мечтала бросить все и вернуться, ей стало скучно. Радость от прогулок по маленьким улочкам, встречам со старыми знакомыми бесследно исчезла, оставив тоску по приключениям. В Грассе все будто застыло: люди все также улыбались, тетушка Натали все также продавала свои круассаны в булочной на углу, разговоры велись на те же темы, что и десять лет назад. Ничего, абсолютно ничего не изменилось. Это испугало Софи. Ей требовался катализатор, чтобы убраться отсюда, вновь почувствовать вкус жизни. Эти катализатором и стал Бернардо, человек науки, работающий в перспективной компании, аки вольная птица путешествующий по разным городам и странам. Необычный испанец, нагоняющий страху на детей, собиравшихся возле его дома по вечерам, когда он рассказывал страшилки, а порой просто интересные истории, притянул к себе Литрас, как магнитом. Дни перестали быть похожими друг на друга. Она искренне смеялась над его шутками, водила иностранца по городу, рассказывала про себя, расспрашивала про него. Берни стал её другом. За тот месяц, который он провел в Грассе, они стали не разлей вода. Удивительно, как такое могло произойти с повидавшими всякое людьми. И вот, срок пребывания испанца в родном городе Софии миновал. А Бернардо, словно для него это и вопросом не стояло, сверкая своей белозубой улыбкой, предложил ей работать с ним. Она и не отказалась. С тех пор прошло два с половиной года, они побывали не в одной стране, провели не одно исследование, и смело можно было сказать, что жизнь удалась.
Где-то с месяц назад Берни получил новое предложение. На сей раз конечной точкой должен был стать Бермудский треугольник, самая его середина. Литрас чуть не отказалась. Нечеловеческие усилия и долгие уговоры потребовались испанцу, чтобы Софи согласилась запихнуть себя в миниатюрный самолет и полететь в одно из самых загадочных мест на планете.  Нет, интересно все же было попытать счастья, несмотря на колоссальный риск, чтобы либо разгадать тайну Дьявольского треугольник, либо опровергнуть теории ученых.
Четыре двадцать. Пора. Заставив себя повернуться в сторону выданного компанией самолета, женщина поторопилась занять своё место в кабине, хотя и знала, что без неё Берни не улетит, никого другого с собой сейчас не возьмет. С каждым шагом, с которым она сокращала расстояние, страх разрастался внутри, заставляя рождаться сомнениям. А вдруг что-то случится? А вдруг?.. Не хочется ведь умирать. Но в то же время желание узнать, что же там такое, что же случается в действительности, пересиливало. Да и друга подводить было нехорошо. Мысленно прикрикнув на себя, она сорвалась на бег, стерев рукавом капельки пота со лба.
- Ну что, hermana*, полетели? Чего кота за хвост тянуть? – испанец, завидев приближающуюся к нему Софию, оторвался от проверки связи и закрепления барометра. Нет, похоже, мне его никак не отучить вставлять испанские словечки в разговор. Привычное «hermana» из уст Бернардо звучало как родное, поэтому волей-неволей женщина успокоилась и даже улыбнулась.
- Да, летим, - отказавшись от помощи мужчины, она кивнула и заскочила в кабину, устраиваясь на заднем сидении. Время будет тянуться ой как медленно. Берни будет поддерживать связь с группой ученых и техников, остающихся на земле, а мне уж придется поразмыслить о бытие, о жизни и смерти, а может и помолиться кому. Ну, это успеется. Три часа с чем-то мне точно хватит.
Пристегнувшись, она одела наушники с микрофоном, заранее зная, что говорить не будет. Ставший привычным взлет произошел без эксцессов. Прислонившись лбом к стеклу, София прочертила пальцами водяную капельку, фривольно скользящую по поверхности. Бернардо преувеличенно безразлично щелкал по кнопкам и каким-то рычажкам. Интересно, а он боится? Хоть немножко?
На небе ни единого облачка – погода идеальная. Ни циклона, ни шторма не обещается. Или это затишье перед бурей? Сидя будто на иголках, женщина подождала, пока в наушнике закончат говорить, а Берни закончит короткий рапорт, а потом легонько похлопала сидящего перед собой по плечу.
- Эй, сколько ещё осталось? – от волнения во рту пересохло и вместо обычного голоса раздался приглушенный хрип. Пришлось прокашляться и повторить вопрос, чтобы друг услышал.
- Конкретно до центра? Много. Если до Бермудского треугольника в целом, то минут тридцать-тридцать пять. Соф, расслабься, мы только недавно взлетели. Продвинемся ближе к середине, вот тогда можешь паниковать. Только волосы на себе не рви.
Нахмурившись, Литрас поежилась, неодобрительно сверля взглядом затылок испанца. Сейчас он был серьезен, не шутил, а значит, беспокоиться стоило. Редко он не давал прорыва своим идиотским шуточкам. Подобравшись, Софи с тревогой посмотрела на приборы, а потом перевела взгляд на небо. Оно постепенно затягивалось тучами. Мне надо успокоиться! Тут ведь если что-то сейчас случиться, так я запаникую и заору. Ну же! Вдох. Выдох. Прикрыв глаза, француженка, уже в десятый раз задававшаяся вопросом, как её сюда занесло, откинулась на спинку сидения, мурлыкая что-то ободряющее себе под нос. Внезапно кабину ощутимо тряхнуло и в наушнике что-то запищало, а затем повисла гнетущая тишина. Загнанно дыша, женщина вскрикнула, отчаянно дернув напарника за одежду.
- Ничего не понимаю! ¡Caemos! ¡El diablo!** Держись! - заорав не хуже подруги, Бернардо потянул на себя затянутый в кожу штурвал, пытаясь выровнять самолет и предотвратить падение.
Сходящие с ума датчики создавали ужасную какофонию звуков, не давая Софии расслышать, что дальше кричал Берни. Боги, нет, пожалуйста! Только не вниз! Я ещё хочу жить! Дрожащими руками расцепив ремень, она уперлась в потолок кабины и со всей силы ударила в боковую дверь, едва не перелетев вперёд на приборную панель. С третьего удара она поддалась. Они снижались, времени не было. Лампы замигали красным, на экране загорелось ничтожно малое количество метров, оставшихся до воды. Мужчина пытался схватить Литрас за руку, оттащить подальше от вытягивающего наружу проёма, но та не поддавалась. Пятьдесят метров. Тридцать. Двадцать. Десять. Надо прыгнуть, надо спастись!
- Пустиии! – дернувшись так, что казалось ещё чуть-чуть и рука оторвется с корнем, она стиснула зубы, чувствуя, как по лицу побежали неуместные слёзы. – Берниии!
Но он её не отпустил, только сжал крепче и рванул на себя. Ещё секунда. Она закрыла глаза, задержала дыхание, и самолет с треском и грохотом ушёл под воду. Пространство стало обжигающе холодным, в грудь что-то ударилось, она свалилась на штурвал. Хватка на руке ослабла. Мучаясь от рези в глазах, Софи обернулась. Бернардо, её друг, захлебывался водой.  Его глаза закатились, пальцы сжимали горло, он будто пытался что-то сказать, но так и не смог. Умер. Берни! Берни. Тебе нельзя было умирать. Господи… Как жаль, что у нас с тобой так ничего и не получилось. Может, я бы полюбила тебя, мы бы поженились… Видимо, нам уготована другая судьба. Жаль… Как жаль!Выскользнув из стремительно идущего ко дну самолета, она потянулась к поверхности. Но я, может я ещё могу спастись! Это только вода, надо поднажать и выплыть! Загребая под себя руками, женщина устремилась наверх, жадно смотря на проглядывающее из-за туч солнце. Ещё немного!Воздух кончался, пузырьками поднимаясь и разрываясь там, там, высоко. Давление на барабанные перепонки росло, кровь в сосудах закипала от быстрого подъема, и Софии казалось, что она сгорает изнутри. До поверхности оставалось совсем мало, один мощный рывок в миг покрыл бы расстояние, из последних сил она стремилась к кромке воды, цеплялась за жизнь, отталкивая отчаяние, лелея истончившуюся надежду на спасение, но легкие опустошились. В голове отдавались гулкие удары сердца, такие редкие, такие медленные. Ледяная вода сковала руки и ноги, а внутренний огонь уничтожал все органы. Нет… Это конец… Она снова падала вниз, некому было ей помочь. Она умрет. Какая глупая смерть.

Вырезка из газеты
Вчера, 20 июня, в Бермудском треугольнике потерпел крушение ещё один самолет. Экипаж состоял из двух человек: Софии Литрас и Бернардо Родригеса. Тела найдены не были. Приносим соболезнование родным и близким погибших.

- Простите что?
Мидасу на мгновение показалось, что он либо оглох и перестал слышать внятную человеческую речь либо говоривший был серьёзен. Увы, второй вариант больше смахивал на правду. Артур Кестлер, глава группировки Огонь, стоял в своем кабинете, облокотившись на старинный дубовый стол, и не мигая смотрел на Хранителя Посейдона.
Всего несколько секунд назад, он дал ему поистине великодушный выбор. Умереть самому за Артура, тем самым продлив его жизнь, а значит и жизнь Огня или же его убьют.
Мидас цокнул языком, чуть прищурив глаза и наклонив голову вбок. С одной стороны он готов был отдать свою жизнь за Кестлера, но в бою, защищая его своим телом как настоящий воин, друг, соратник, но вот так вот просто по чьему-то приказу сдохнуть...что-то тут было не так. Не таким он представлял свой уход из этого пропахшего гнилью порока и похоти мира. Так что же, это и есть венец его службы Огню? Умереть во славу его главы? Сдохнуть как собака, как пустой ничего не значащий мешок.
- Я даю тебе на раздумье пять минут не больше, - прервал мелодичный голос поток мыслей в голове Сета.
Вроде выбор то невелик, и у Мидаса есть пять минут, чтобы подумать о прожитой жизни. Вспомнить драки и ссоры с братом, которого он несмотря ни на что горячо любил, вспомнить первую девушку которая обратила на него внимание в школе, смущение от первого поцелуя когда он еще был обычным парнем и первый удар в челюсть от брата, назвавшего его сопливой размазней. А может стоило вспомнить родителей, тех кто его родил, воспитывал, любил не смотря на все его выкрутасы и идиотские действия и порой поистине обидные слова. Мидас нахмурился, когда вспомнил родителей и то каким таинственным образом они погибли на вроде бы простом задании. Понимание того, что произошло на самом деле пришло так же неожиданно, как и осознание, что живым из этой комнаты он уже не выйдет. Эти слова было больно произносить, сказать их вслух означало, что так и произошло на самом деле.
- Мои родители тоже покончили жизнь самоубийством ради твоего бессмертия, Артур?
Глава Огня лишь пожал плечами.
- Кто-то ведь должен был. В тот раз оказались они, в этот раз ты. Ирония не так ли?
Ладони Сета непроизвольно сжались в кулаки, а стиснутые зубы заскрежетали.
- Ты ублюдок и идиот, если надеешься что я добровольно отдам свою жизнь за такого как ты. Я все свое существование посвятил тебе! Тебе! Мерзкой твари, убивающей людей! Я еще никогда так не ошибался...
Сердце в груди бешено стучало, грозясь выпрыгнуть наружу, разорвав грудную клетку. Дыхание было сбитым. Эмоции хлестали через край. Понимание, что возможно он мог иметь нормальную семью, как у многих, если бы не эта гребаная группировка, долбилось в голове навязчивой мелодией.
- Твои пять минут вышли, - монотонным спокойным голосом произнес Артур. - Хочу тебя предупредить Мидас Сет, если ты не умрешь сам, я убью всех, кто тебе дорог и превращу твою жизнь в настоящий ад.
Сейчас он был похож на истинного монстра, будто им повелевал сам дьявол. Это было пугающе и маняще одновременно. Сет читал по его глазам, что он не шутит. В голове непроизвольно сами собой появлялись жуткие картинки изувеченных тел близких и дорогих ему людей. Их было не много, но они были самыми лучшими в его жизни.
На столе позади Артура лежал пистолет. Черный, гладкий, идеально подходящий для самоубийства. Мидас внутренне обмяк и понял, что не может сопротивляться. Он в своей жизни наделал слишком много зла, чтобы существовать дальше. Возможно смерть это самый лучший выход для него. Рука сама потянулась за пистолетом и Сет ощутил кожей холодный металл. Он приятно остужал вскипевшую от эмоций ладонь.
"И это все? Это мой конец? Ни пресловутой семьи с парой малышей, ни собаки, которая будет встречать дома, ни бесполезных, но милых подарков на Рождество... Ничего..."
Мидас возвел курок и медленно приставил пистолет к своему виску. Дуло щекотало короткие волосы, как бы приветствуя. Хранитель Посейдона прикрыл глаза и произнес.
- А что ты скажешь моему брату? - тихо спросил он.
- Что ты геройски погиб на одном из заданий, - услышал короткий ответ Мидас.
"Вранье, кругом одно вранье. Я всю жизнь прожил окруженный ложью и лицемерием и вот к чему меня это привело. Все с самого начала было неправильно."
Горячая слеза покатилась из уголка его глаза вниз по щеке.
"Еще пять секунд слабости и я снова стану сильным. Слышишь мама? Я буду сильным. Один, два, три, четыре, пять..."
В следующую секунду тело Мидаса с грохотом упало на пол, а сознание угасло навсегда...

В доме царила уютная чистота, с кухни доносились еще не выветрившиеся ароматы утреннего кофе и сырными бутербродами, все окна были плотно зашторены, чтобы ни один лучик блеклого зимнего солнца не попал на паркет. Из колонок тревожными, торжественными переливами лился реквием ре-минор Моцарта. Струнные беспокойно взвивали мелодию вверх и резко опускали, им вторили чистые женские голоса, а густые мужские своей монолитностью, мощью напоминали твердые скалы. Что-то могучее, чарующее было в нетленной мелодии, что-то волновало душу и заставляло сердце биться в разы чаще. Говорят, по просьбе человека в черном великий композитор писал Реквием для себя. Это о нем вот уже многие века плачут скрипки и поют трубы.
Себастьян любил эту историю и это произведение едва ли не больше других. Оно очаровывало Носителя, не давало забыть о том, что жизнь не вечна, что всему рано или поздно приходит конец. Кто-то в час сомнения и поиска душевных сил достает с полки Библию, кто-то открывает томик сборник стихов любимого поэта, а кто-то уплывает на волнах вечной классической музыки. Много раз Себа искал в Моцарте спасение, ответы на вопросы, но только раз  - покой.
Он сидел на полу, прислонившись спиной к дивану, путал пальцы в мягком ворсе ковра, и черпал мужество из дивных звуков вокруг себя. На сердце ему было муторно, нудно, тяжело, но в то же время в голове впервые за много месяцев поселилась какая-то ясность, определенность. Да, всё, все восемь месяцев затяжной болезни шли именно к этому моменту. Ничего не могло быть иначе. Предопределенность. Себастьян понял это только сейчас, вновь включив Реквием. Он и так слишком долго тянул с развязкой.
Все восемь месяцев со смерти Сани были одинаковы и бессмысленны, как теперешняя жизнь Ганта. Как раненный зверь, он носился по клетке, именуемой повседневностью, пытался что-то сделать, как выбраться, но все без толку. Эта новая жизнь – без супруги – тяготила его, как камень тяготит утопленника. Слишком часто ему снилось, как медленно опускается в яму закрытый гроб, как шуршит земля о деревянную крышку, как на холмике вырастает трава. Слишком часто в утреннем бреду он видел, как сам лежит в том гробу и как Саня, милая Саня, в черном платье стоит на краю его могилы. Себа хотел крикнуть: «Не надо, Александра, я жив! Посмотри на меня!» Но с зашитых шелковой нитью губ срывалось лишь неразборчивое, слабое мычание, а тело предательски отказывалось повиноваться мозгу. И тогда Ганту оставалось только беспомощно наблюдать, как рабочие засыпают его землей, ощущать ее влажную тяжесть, а затем сквозь толщу слушать едва различимый надрывный плач. И тогда сердце Себастьяна разрывалось на куски. А потом он просыпался, распахивал все окна и стоял под сквозняком до тех пор, пока не замерзал, после чего готовил самый крепкий кофе, какой только умел варить. И так восемь месяцев – гниения заживо.
Иногда Себа думал, что это скоро должно закончиться. У всех же заканчивается. Почему же он долен стать исключением? Но психоделические ведения, приходящие с закрытыми глазами, только обретали еще большую детальность и размах. Хотя один раз, когда мужчина сознательно довел себя до изнеможения и только после этого лег в кровать, Саня была не мертвой и не безутешной вдовой, а просто улыбающейся женщиной, утопающей в нежном покрывале фиалок. Она нежилась на солнышке, счастливо жмурилась и сладко потягивалась, как после легкой дремы. В то утро Гант проснулся с влажными от слез ресницами и одной, самой четкой и ясной мыслью за все время траура: «Она меня ждет». С тех пор он знал, что у него есть выход. Такой простой, что неизвестно, как Себа не вспомнил о нем раньше. Это было два месяца назад.
С тех пор он стал медленно готовиться к последнему путешествию в этой жизни.  Сначала на стол начальнику легло аккуратно выведенное заявление по собственному желанию, затем родители и брат были отправлены в долгое кругосветное путешествие, после – ненавязчивое прощание с друзьями и приятелями. И вот, спустя восемь месяцев, все дела были приведены в надлежащий порядок, на столе лежало заверенное нотариусом завещание, дом чисто убран, а полке рядом с семейными фотографиями лежало объяснительное письмо: «Это был мой выбор, и винить в произошедшем никого не надо. Я вас всех очень люблю и желаю счастья, которое сам ушел искать на другой стороне. Простите, если можете. Себастьян».
Ему было немного совестно за то, что он хотел сделать: все-таки семья не виновата в том, что ее отпрыск слишком любит жену и покой, а еще весьма малодушен и эгоистичен, чтобы отказаться от этих двух составляющих в пользу жизни. Но там, в Царстве Мертвых, на фиалковом поле, Себастьяна ждала Александра, и он, как любящий муж, не мог заставить страдать ее еще больше. Так что сейчас мужчина, закрыв глаза, медленно собирался с силами для последнего рывка. Во всем теле он чувствовал слабость, некую ватность, но сердце билось ровно, а голова оставалась удивительно ясной. Слишком сильно его личность разрушилась под невыносимым напором, а то, что осталось от Себастьяна Ганта, уже практически стало небылью. Он не хотел стать одной из теней, что пугают чувствительных людей из темных углов, это было ниже его достоинства, поэтому раньше, чем тело истончится, Себа решил уйти сам.
Его плавно текущим мыслям вторил барабанный бой и тяжелая вибрация баса. В комнате повисла торжественная атмосфера свершающегося таинства. Мужчина несколько раз сжал и разжал руку и растянул губы в жуткой улыбке. Ему уже казалось, что он слышит тонкий аромат любимых саниных духов.
Возможно, так оно и было. Возможно, его уже ждут три судья Аида, чтобы воздать по заслугам.
Себа устроился поудобнее, и под правой рукой хрустнула пустая упаковка из-под снотворного. Он долго выбирал способ, каким пойдет дальше. Холодное, огнестрельное оружие и повешенье отпадали сразу – слишком больно и хлопотно. Был еще вариант утопиться, который, наверное, одобрила бы сирена, но Ганту не хотелось тонуть. Вскрыть вены? Что еще за подростковый бунт! Так что наглотаться таблеток оказалось само собой разумеющимся вариантом. Во-первых, не больно и, во-вторых, не так противно будет тем, кто найдет его тело. Все-таки он был не настолько эгоистом, чтобы пугать семью еще больше своим отвратительным видом.
Мощный напор духовых резко спал, оборвались голоса, тихо заплакала одинокая скрипка, и вместе с ней медленно уплывало сознание Себы. Он чувствовал себя лучше с каждым ударом пульса в нагревшихся пальцах, воздух из легких выходит все легче и легче, и вот уже его тело сделалось будто невесомым и хрупким, как хрустальный сосуд. Мир больше не казался огромной черной дырой, он сужался района, квартала, квартиры, комнаты, белого квадрата ковра. Музыка провожала мужчину все дальше из разрушающегося тела, в объятья покоя. Глаза Себа медленно наливались тяжестью, веки тяжелели, постепенно становилось все приятней и ленивее. Теперь после каждого третьего моргания он некоторое время сидел с закрытыми глазами.
После одного такого к нему пришла Саня. Она сидела на диване, непривычно спокойная, с мягкой улыбкой, в клетчатой рубашке, и голова Себы покоилась на ее коленях. Маленькая пухлая ручка невесомо гладила его по отросшим волосам. Гант облегченно вздохнул и с нерастраченной нежностью посмотрел на супругу.
- Я близко?
- Почти рядом, - в ее голосе звенела весенняя капель. – Еще пара минут, Себа.
- Хорошо. Я по тебе скучал.
- Я тоже. Но теперь все закончилось, теперь мы будем опять вместе.
Призрачные прикосновения убаюкивали не хуже музыки. Скорее всего, этого голоса не было в реальности, но само понятие реального уже размазывалось перед нечетким восприятием Ганта. Ему уже казалось, что он сидит в окружении фиалок, а рука, перебирающая волосы, затянута в драную перчатку. Но все это было не важно. Главное, что там его ждала Саня. Она ведь обещала ждать. А он обещал прийти.
В следующую минуту глаза Себастьяна уже не открылись.

В один прекрасный момент силы заканчиваются. Стоимость свеч явно зашкаливает, игра уже их не стоит. И нужно просто признать поражение. И уйти. Ты проиграл, Гарлем. Живи теперь с этим.
Второй час менад неподвижно сидел в комнате кера, слушая звенящую тишину. Приоткрытая дверца шкафа показывала его пустую сущность, книжные полки тоже потерпели убытки. Его вещей здесь нет. Он забрал то немногое, что было ему дорого. Оставил лишь ненужное: вазы, статуэтки, кое-какие тряпки. И Гарлема.
Черно-белая квартира в один миг стала гробницей их отношений. Хватит обманывать себя, менад, никаких отношений у вас не было – голос кера в его голове прозвучал с обычной холодностью и усталостью. Гарлем вздрогнул, обхватывая себя за плечи. В его жизни больше не осталось ничего. Забирая свои вещи, кер захватил случайно и смысл существования менада. И теперь осталась пустая оболочка – худой, бледный юноша, с черными кругами под глазами. Ничего примечательного, жалкое зрелище.
Тишина квартиры проникла в его голову, приглушив разъедающие мозг мысли. Стало чуть полегче. Стало никак. Менад встал и, не видя ничего вокруг, побрел на кухню. Остановился на пороге, чуть щурясь от света, бьющего в окна. Сегодня, наверное, хороший день. Да, сегодня хороший день, определенно. Эта мысль не вызвала никаких эмоций. Менад обернулся к своему детищу – огромному стеклянному бару. Выпить чего-нибудь. Сегодня – чего угодно, менад, даже самый эксклюзив. Самое лучшее – бери, пей. И снова осечка. Никакой радости, ничего. Ну что же, ничего – это лучше той оглушительной боли, что он испытывал последние сутки. Главное – не думать о кере. Только не о нем! Дьявол! Слезы покатились сквозь зажмуренные глаза, закушенная с силой губа закровоточила. Как к аптечке первой помощи менад рванулся к бару, не глядя, доставая ближайшую бутылку. Жидкий огонь потек по горлу, но облегчения не приносил. Чертово пойло! Почему ты не помогаешь мне?! Покачиваясь от слабости Гарлем пошел в ванну, сжимая бутылку в руках. Я накажу тебя, глупая вода. Вылью тебя, утекай в трубу, бесполезная трата денег. Но как только темная жидкость коснулась дна ванны, в воспаленный мозг менада пришла другая мысль. Заткнув сливное отверстие, Гарлем вылил все содержимое бутылки, отбросил ее в сторону и поспешил на кухню. Это будет эпично. Это должно быть приятным. Именно так.
Распахнув бар, он достал столько бутылок, сколько мог унести. Ром, водка, виски, коньяки, вина, ликеры, сладкие и горькие… Все последовательно выливалось в ванну, а бутылки нетерпеливо бросались на пол, бились от собственной тяжести об мраморную плитку. Осколки дорогого стекла жалили ноги менада даже сквозь джинсы, впивались в босые ступни. Но он снова и снова приносил драгоценные запасы из бара и выливал в густо пахнущую ванну, жидкость в которой стала уже почти черной. Пары алкоголя поднимались тяжелым облаком, дурманя даже служителя Вакха. И вот очередная бутылка выскальзывает из его рук, как назло, тяжелая, из толстого стекла. Осколки не видны на дне, да менад и не думает их доставать. Напротив, кривая улыбка появляется на его лице. И последующие бутылки уже не терпеливо выливаются, а разбиваются о бортик ванной и отправляются вслед за содержимым, в хмельное море квартирного масштаба. А Гарлем продолжает опустошать стеклянный шкаф. Цепочка липких алых следов становится все заметнее с каждым рейсом, но, обычно нетерпимый к боли менад, не обращает никакого внимания на стеклянные занозы. Это уже не имеет никакого значения. И вот – последняя бутылка. Какая ирония – бутылка текилы в виде черепа, раскрашенная яркими красками. Менад улыбнулся развеселому скалящемуся лицу из хрусталя. Вспомнил про День Мертвых в Мексике, который праздновали именно с текилой Тилика. Поцеловав черепушку в лоб и поставив ее на бортик ванной, заполненной примерно на половину, Гарлем принялся раздеваться, переступая ногами по стеклу. Джинсы, майка, белье. Вот и все. Взяв текилу снова, он глубоко вдохнул, и шагнул в мутную жидкость. Холодная, - улыбнулся про себя блондин, понимая, что это не самое неприятное, что ждет его в ближайшие секунды. Ноги встали на дно, стекло пираньями вцепилось в кожу. Больно… Но как хорошо… Со стоном удовлетворения менад опустился в ванну. Он так любил лежать в ней, в горячей воде и ароматной пене. А сейчас будет лучшая ванна в его жизни. Он отправится в Тартар именно так, как и полагается менаду. Кровь смешивалась с алкоголем, прижигающим раны, сотни ссадин в ногах и спине молили о помощи. Но менад лишь удобнее улегся на самое дно. Ну что, за День Мертвых! – он отсалютовал сам себе и принялся пить текилу прямо из горла чудной бутылки. Одной рукой он шарил по дну, щупая острые осколки. Их так много, острое ложе, впивающееся в тело. Взяв пригрошню битого стекла, менад поднял руку. Зеленые изумруды в кровавом соусе. Красиво… Гарлем с силой сжал руку. Горячая кровь потекла вниз по запястью, тяжелыми каплями бухаясь в воду, вернее в невероятный алкогольный коктейль, вишенкой которого был менад. Еще немного и обратного пути не будет. Как хорошо. Ему, наконец, перестанет быть так больно. И дело вовсе не в стеклянных крошках под кожей. Только не думать сейчас о нем. Только не думать о кере. Сволочь! Блондин грохнул стеклянный череп об стену, совсем рядом с собой. Текила и цветное стекло брызгами полетели в его лицо, в руке осталось лишь крошечное горлышко с острыми краями. А эти мексиканцы – умные ребята, весело к смерти относятся. А чем же менад хуже? Он взглянул на стеклянный цветок в его руке и изящно провел им по запястью. Как скрипач водит смычком по натянутым струнам, чтоб полилась музыка. И музыка полилась – горячим потоком, прекрасная музыка, дарящая смерть. Менад откинулся на бортик ванны, закрыв глаза. Голова чуть кружилась. Но это просто от запаха алкоголя и крови, такое ведь часто бывало и раньше, правда? Темнота все сильнее давила на веки. Неужели смерть придет во сне? Прекрасный Танатос, передавай привет своему брату, керу. Однажды мы увидимся с ним снова, уже там.
Улыбка появилась на бледном лице. Хорошо и спокойно.

Он всегда боялся смерти, бежал от нее, старался не думать и не ожидать ее приближения. Но от своей судьбы никуда не деться, и последний час приходит даже к тому, кто его совершенно не ждет. В комнате, где лежит под одеялом едва дышащее тело, слегка приглушен свет, но даже в такой обстановке видна иссохшаяся морщинистая рука, что лежит поверх ткани: даже в старости пальцы сохранили свое изящество и красоту, которые не смогло украсть время.
Кто бы мог подумать, что шальной и дерзкий повеса будет умирать вот так: в огромной просторной спальне, на безупречно белоснежном постельном белье, не в томящем и звенящем от боли одиночестве. Его сухие пальцы сильнее сжали чужую ладонь, поглаживающую кожу Доннела, что теперь напоминала пергамент, а не бархат. Кто бы мог подумать, что жизнь начинается не с рождения, не с момента осознания себя, а в 48 лет, когда, казалось бы, все уже испробовано и удивляться уже нечему. Том улыбнулся, отчего на его щеках появились приятные глазу морщинки, а от глаз разбежались лучики складочек кожи. Даже сейчас для женщины, что сидела подле него на постели, скрашивая его последний час, он оставался самым красивым, самым желанным и самым любимым. Если сам Доннел, хоть и не хотел умирать, но уже свыкся с этой мыслью, то его жена все еще не могла принять тот факт, что ей придется жить без него. Остаться одной после 40 лет брака – это действительно страшно, но еще страшнее никогда больше не видеть этих синих глаз, уже потускневших от времени, как лежащие на дне озера камни. Но сам взгляд оставался живым, и все еще по-детски хитрым, и женщина сквозь слезы улыбнулась.
- Побереги силы, нечего тут расточать свое обаяние! – Совсем беззлобно сказала она, сжав его пальцы чуть крепче, любуясь все еще точеным профилем с длинным аристократичным носом. Целая вечность прошла с того момента как они познакомились, и целую вечность она его любила. Несмотря на все уговоры родни, 19-летняя девушка топнула ножкой и пожелала выйти замуж за зрелого и совершенно нищего ухажера. О своем выборе она не жалела ни секунды, наслаждаясь каждой минутой отмеренного им времени, и хвала богам, этого времени было отпущено много, но и оно подходило к концу.
- Ты ведь знаешь, что так же прекрасна, как и тогда, в день нашей встречи? – Сухой старческий голос отливал задорными нотками, заставляя усталую и несчастную женщину покраснеть и улыбнуться. Он все такой же, как и 40 лет назад, все такой же очаровательный угодник, желающий каждый раз видеть ее расцветающую улыбку и стыдливо красные щеки. Она снова почувствовала себя юной девушкой, что упала в этот бесконечный омут глаз, и утонула в них еще до того, как незнакомец назвал ей свое имя. Том. Ее прекрасный Том. Ее личное счастье, ее бесконечная любовь. Ее муж и отец ее детей. Только сейчас она нашла в себе силы выйти, и позвать из другой комнаты все многочисленное семейство: красавицу-дочь и семерых сыновей с семьями, двадцать три внука и новорожденного правнука, названного в честь прадеда Томом. Все они обступили постель, дети устраиваясь на ней, с нежностью и печальными улыбками глядя на затухающего патриарха, того, кто был всегда идеалом для них. Наверное, именно так выглядит счастье? Когда куда ни глянь – повсюду прекрасные и любимые лица с твоими фамильными носами и удивительными губами твоей жены.
Он умер лишь под утро, так и не выпустив из рук ладони жены. Кажется, в этом доме должна была поселиться скорбь и печаль, но хозяйка знала, что ее Том никогда уже не покинет ее, он будет жить и в ее сердце всегда. Кто бы мог подумать, что жизнь начинается в 48?

Понадобилось почти шесть веков, чтобы наконец с гиканьем прыгнуть на грабли, которые навсегда ставят клеймо на лбу. Доверие. Демону казалось, что он достаточно знает людей изнутри и снаружи. Но это было ошибкой.
_____

- O, du lieber Augustin, Augustin, Augustin,
O, du lieber Augustin, alles ist hin…* - орали два крупных и порядком пьяных тела, качаясь на хрупких барных высоких табуретах. Кер знал слова явно лучше, чем Хранитель, хотя пели они тут не первый раз, и горланил без акцента. Перед ним стояла наполовину осушенная пивная кружка темного пенистого пива. В то время, как Хранитель опрокинул в себя уже три, но явно был трезвее товарища. Пение закончилось гоготом и опустившимся на барную стойку керским кулаком, от чего толстое дерево жалобно скрипнуло. Корвин забросил руку на широкое плечо Хранителя.
- Хах! А я ведь еще в тот пр’клятый веч’р понял, что мы с т’бой споемся. Хвостом чуял! Здорово я тебя тогда отделал. Хвостом-то! Хах! – Кер трепал парня за плечо, еще больше раскачивая их обоих. На что Хранитель блеснул глазами и хитро улыбнулся.
- Кажется, дружище, тебе уже хватит. Я тебя подкину до дома. – Мидас помог Ворону, почти волоком вытащив его из бара.
- Боги, ты еще вести сп’собен. Мои восх’щенья.
Дверь машины Хранителя показалась демону жесткой, но вполне сносной для того, чтобы немного вздремнуть. Но уже через несколько минут парень растолкал бурчащего кера и протянул флягу.
_____

Пыль и запах страха окружили кера. Он лежал лицом вниз на полу явно заброшенного здания. Его тело почти не реагировало на попытки встать. Весь плещущийся в демоне алкоголь отнимал способность действовать и соображать. Ему понадобилось некоторое время, чтобы восстановить картину произошедшего. Ощутимый удар по ребрам подстегнул его. Корвин приподнял голову, всматриваясь во вращающуюся расплывающуюся реальность. Широкая фигура металась, что-то крича, размахивая сверкающим лучом. Нож. На цепях два тела, стянутые между собой. Две жизни. Он им угрожает. Страх. Хранитель кричит что-то про крылья и снова подходит к керу, пиная его, бьет по лицу ботинком снова и снова. Каждый удар, как звон колокола. Но на коже демона не набухает синяк, не хрустят хрящи носа, губы не расплываются бесформенным пятном. Только грохот в голове и тупая боль. Демон снова поднял голову, пытаясь встать. Парень и девчонка. Молодые еще совсем. Нет. Только не это. Кер похолодел, понимая, кто стал жертвой Хранителя. Черная косая челка, белая кожа. Двуликий. Сильное девичье тело и темные глаза. Двуликая.
- Ах ты, дрянь! – Но Мидас снова наносит несколько ударов ботинком и матерится в ответ. Кер не может разобрать слов, но смысл доходит до его сознания, опаленного алкоголем и растерянностью. Хранитель все это подстроил. Столько времени он, затаившись ждал, кормил кера своими сладкими речами, чтобы сегодня требовать его крыльев взамен на жизнь тех, кто стал дорог демону. Нож у ее горла. Времени думать нет. Только не Двуликая. И в воздухе, поднимая волну пыли проявляются крылья. Огромные, вялые, безвольные, не способные защитить своего носителя, унести его отсюда. Быть обманутым тем, в ком увидел родственную душу, это так… больно. Временя утекало, и демон понимал, что сегодня все закончится. Выдох. Блондин будет искать меня. Вернется из Парижа или Венеции, или где он там сейчас, а все закончилось. Вот так бесславно. По пьяни. По обману. Его любимый бог поможет мне умереть. Какая ирония.
- Отпусти их. И делай то, что задумал. Только отпусти. – Двуликая что-то кричала. Малец хранил стоическое молчание. Может быть, просто тихо плакал. А может, все же стал взрослым и научился терпеть. Неужели ты убьешь меня у них на глазах? Им-то за что? Не глупи, Сет. Но Хранитель не слышал мыслей кера. Он упивался местью и властью над чужими жизнями. Острый луч его ножа плясал рядом с крыльями, пока не вгрызся в тонкую пергаментную кожу, легко разошедшуюся под лезвием. Боль волной окутала Корвина. Его пальцы прошили старый бетон, пытаясь удержать внутри крик. Но нож снова и снова с легким шуршащим звуком вспарывал крылья, выписывая на них узор смертельных ран, вырывая хрипы из горла демона. Где-то рядом раздавался бессильный плач. Пахло пылью и медом. Ослепленный алкоголем, болью и смертью кер затих на полу. Звуки стихли, оставив его в темноте, наполненного отчаянием и страхом за двух Двуликих, оставшихся там, без его защиты, за глупого менада, вечно обиженно дующего губы.
_____

Тьма вокруг была пустой и холодной, еще хранящей воспоминания о жизни. Гулкие шаги заставили демона вновь ощутить себя. Бархатный голос и бледное лицо, так похожее на череп, толи от усталости, толи по своей тусклой природе, с глубокими черными тенями во впавших глазницах.
- Здравствуй, Корвинус. Не волнуйся за них. С ними все будет хорошо. Их время еще не пришло. И… - бледные губы расплылись в бесцветной серой улыбке, - добро пожаловать домой.

*О, мой дорогой друг Августин, Августин, Августин,
О, мой дорогой друг Августин, все прошло.

Эта ночь была поистине бесконечной: сочной и тягучей как сироп, обволакивающей, душной и томной. Наверное, именно в такие ночи люди влюбляются, сбегают из дома под ее покровом, совершают безумства и глупости. Именно эта ночь должна была стать последней для 18-летнего юноши, который устал бороться и жить, искать свое место, искать того, кому он будет не безразличен. Ветер, обжигающе горячий в эту душную ночь, трепал темные пряди, путая их, сплетая и снова отпуская, чтобы они упали безжизненно на влажную, чуть соленую кожу. Хрупкая, изломанная фигурка сгорбившись сидела на мосту, вдыхая запахи своей последней ночи: густые ароматы цветов, влажный воздух, запахи этого мира, которому Дерек не принадлежал никогда.
Он не мог вспомнить того времени, когда он был хоть кому-то нужен, когда хоть кто-то нуждался в нем, искал его, хотел быть с ним. Если любовь можно было бы видеть, то этот юноша точно слепой, не способный разглядеть ее ни в ком, даже в самом себе. О, он влюблялся не раз, и каждый раз не в того, каждый раз разбиваясь на миллионы осколков, каждый раз умирая в душе, разрывая себя изнутри нескончаемой болью. Раз за разом на одни и те же грабли, раз за разом – одни и те же люди. Они ранили его своим равнодушием, своими отказами, своими насмешками. Глубокий вдох, сладкий, горячий – он позволит немного замедлить пульс, успокоиться при воспоминаниях о каждом, кто причинил ему страдания. Их было много, и некоторые из них даже не понимали, что калечат и увечат юную душу, что хотела лишь одного – найти себя и свое место. Кажется, его место здесь – за перилами высокого моста этой лунной ночью, превращающей все вокруг в сказку. С печальным концом.
По щекам катились крупные соленые слезы, которые Дерек не спешил вытирать. Какой смысл скрывать свои чувства, раз все равно никто не видит. Можно пореветь и пожалеть себя, быть может, это позволит успокоиться и довести начатое до конца. О, он хотел жить, хотел любить и быть счастливым, но просто не мог уже терпеть всего, что происходит. Он пытался жить как все, и быть как все, поступил в институт, старался не выделяться. Это был уже не он, а простая оболочка, за который прятался загнанный зверь, умирающий, израненный, но все еще пытающийся бороться.
Мелкий камушек, сброшенный с парапета легким щелчком, бесконечно долго летел до поверхности черной воды. Вечность прошла до момента, когда раздался тихий всплеск, после которого вновь вернулась звенящая, режущая изнутри тишина. На воде еще остались круги, расходящиеся по глади... – Почему-то подумал он и улыбнулся, печально, вымученно и криво. Его улыбка, и так редко появляющаяся на лице, за последний год практически исчезла, уступив место бесстрастной маске. Лучше так, чем давать повод увидеть тебя, разглядеть твои чувства, заставить страдать еще больше, еще сильнее. Снова резать вены, снова пить таблетки, снова бродить пьяным по криминальным районам, рассчитывая на случайность. Он уже устал жить, в свои бесконечные, непроглядные, тоскливые 18 лет. Никому не нужный, всеми забытый, никем не понятый. Одинокий, как эта висящая над землей ярко-желтая луна. Сейчас, когда его никто не слышит, он мог петь для себя, пронзая чистотой голоса тяжелые своды этой темной ночи:
There wasn't much I used to need
A smile would blow a summer breeze through my heart
Now my mistakes are haunting me
Like winter came and put a freeze on my heart
Whenever I was feeling wrong
I used to go and write a song from my heart
But now I fear I've lost my spark
No more glowing in the dark for my heart…
All my dreaming torn in pieces
All my dreaming torn in pieces
All my dreaming torn in pieces
All my dreaming torn in pieces now…*
Его голос, прекрасный, как сама жизнь, он умрет вместе с ним. С мечтами и надеждами, с тайными желаниями покоя и любви. Но, быть может, неугомонный Орфей снова найдет того, в ком сможет воплотиться, и пусть тот, другой, что будет после, найдет то, что ищет. На последних нотах Дерек сбросил привязанный к своему поясу груз, и прыгнул вслед за ним, в бесконечно теплые и ласковые объятия реки. Еще несколько бесконечных минут жизнь теплилась в нем, не давая угаснуть искре его дара, до последнего борясь, до последнего пытаясь выпутаться из веревок. Теперь его тело уже не было оболочкой для его мятежной души, оно было просто шелухой, оставшейся после него, ненужной оберткой съеденной конфеты.
Вряд ли кто-то будет горевать по нему, вряд ли кто-то хватится его, вряд ли кто-то вспомнит его. Так даже лучше: не будет слез и боли, как при жизни не было тепла.

______________________________________________
* Мне нужно было не так уж и много:
Улыбка была летним бризом в моём сердце...
Теперь мои ошибки преследуют меня,
Словно наступила зима и окутала инеем моё сердце.
Когда мне было плохо,
В моей душе рождались песни.
Но теперь, боюсь, я утратил ту искру,
И моё сердце уже не сияет во тьме...

Все мои мечтания разлетелись на куски,
Все мои мечтания разлетелись на куски,
Все мои мечтания разлетелись на куски,
Все мои мечтания разлетелись на куски теперь.
[audio]http://pleer.com/tracks/6766284pp15[/audio]