Когда он открыл глаза в больнице в первый раз, он даже не понял, где находится, и почему. Ослепительный белый свет, чудовищная слабость, неприятные запахи лекарств – все это всколыхнуло воспоминания давние и печальные, когда глупый и маленький подросток решил свести счеты с жизнью. Тогда его тоже привезли в подобное место, где выхаживали, под аккомпанемент маминых слез и папиного молчания. Но сейчас причиной того, что Дерек оказался здесь, израненный, искалеченный и напуганный до полусмерти, был не сам Двуликий, а встретившийся на его пути маньяк, что решил преподать незадачливому мальцу урок правил поведения с психами.
При воспоминании о том бесстрастном лице, мальчик вздрогнул всем телом, явно ощутив снова каждый синяк и ссадину, каждую рану в своем перебинтованном и туго затянутом теле. Он не помнил ничего, что произошло с ним после того, как он потеря сознание, но не знал, сколько прошло времени, и что еще успел сделать с ним тот мудак, когда милостивое сознание покинуло тощее и слабое тело. То, что он оказался именно в палате, а не в морге, было особенно странным: Дерек должен был умереть там, в том доме, один, истекая кровью, задыхаясь от собственной боли и беспомощности, без возможности позвать на помощь. Он вспомнил, как его подвесили, точно тушу на бойне, истязая с упоением настоящего маньяка, из-за чего слезы вновь потекли по мертвенно-бледным щекам, а все тело забилось мелкой дрожью – первым предвестником очередного нервного срыва. Хрупкая психика еще ребенка не могла выдерживать даже отголосков тех воспоминаний, вмиг лишая Дерека сил, заботливо усыпляя его, давая немного спасительного времени, чтобы он мог прийти в себя.
Нет, этот Новый год он планировал провести не так, не привязанным к постели проводами приборов и капельницами, не разбитым на осколки, униженным, изломанным и израненным. Он чувствовал себя как пленник в тюрьме собственного тела, желая выбраться, все забыть, успокоиться, стать таким же, как прежде. За последние сутки, когда он уже пришел в себя, к нему приходили родители, оставив еще больше тяжести на душе. Мать опять плакала, с тоской глядя на собственного единственного сына, укрытого простыней по самый подбородок, спрятавшегося от всех и вся, не желая демонстрировать израненные перебинтованные руки, с торчащими из вен иглами. Отец все так же молчал, и мальчик был уверен, что знает, о чем тот думает. Не такого он хотел сына, не об этом мечтал. Этот юнец снова влип в неприятности, расстраивая мать. Как он мог?! Возможно, сейчас отел особенно переживает, что не отдал сына в детстве в военное училище, где из него быстро выбили бы дурь. А теперь уже поздно что-то менять, отрезанный ломоть обратно не приделать.
Дерек был рад, что родители не стали крутиться в его палате круглые сутки, скорбным видом своим добавляя Двуликому к боли физической и душевной, еще и непосильное для его плеч чувство вины. В тишине, под ритмичный писк мониторов ему было немного проще. Гораздо сложнее было забыть всю ту бесконечную боль, невыносимый запах его собственной опаленной плоти и крови, тот бешеный ужас и страх, что сковал намертво. Он каждый раз, даже задремав на полчаса, выныривал из сна в холодном поту, с ужасом застывшем на еще совсем детском лице, с мокрыми от слез щеками. Он не знал, сможет ли это пережить, захочет ли.
В это новогоднее утро Дерек открыв глаза увидел того, кого застать здесь не планировал вовсе. Как давно он тут находился, молчаливой скалой охраняя покой, мальчик не знал, но в душе был благодарен. Рядом с Корвином он почему-то чувствовал себя в безопасности, как будто бы с ними не может ничего плохого случиться, когда этот демон возвышается в паре шагов от постели. Но зачем он пришел? Они не были близкими друзьями, хотя тонкая нить совместно проведенного вечера связала их. Виной тому был не алкоголь или пьяная исповедь, а все то, что было после. Юный певец не мог забыть то ощущение, когда этот мужчина показал ему свои крылья, дав прикоснуться к ним пальцам, погладить, понять их силу и чувствительность. Может, именно поэтому Корвин хотел позвать его в оперу и именно поэтому, находится сейчас рядом, всем своим видом нордическим выражая невозмутимость.
Едва дрогнули ресницы, слипшиеся от постоянных слез, после чего глаза спящего до этого момента мальчика распахнулись своей безупречной синевой, слишком яркой его бледной кожи, слишком броской для белоснежной палаты, слишком сияющей для печального лица, которое, кажется, позабыло о том, что такое улыбка.
- Я не ожидал увидеть тебя здесь. – Его голос был не громче шороха простыней, а легкая фамильярность была следствием той близости, что случилась между ними когда-то. – Но я рад. – Мальчишка не лукавил, когда произнес это: видеть рядом с собой того, кто мог понять, кто не будет понапрасну причитать и слезы лить – дорого стоит.