Парня, который недоверчиво рассматривает собственное отражение в зеркале, зовут Джон Кестлер, и это за его извилины подергали, словно кукловоды за марионеточные ниточки, Боги, вселив в адепта Афины безудержное, безумное и бешеное желание немедленно отыскать Хранителей Ареса и Афродиты. Или Двуликих Париса и Гектора, словом, всех тех, кто сотни лет назад был причастен к Троянской войне; тех, кто сражались за Трою, когда сама Афина широкой грудью, мечом и щитом встала на защиту доблестной Греции. И совсем неважно, что битва была черти знает когда; неважно и то, что Афина – как бы это единолично не звучало – победила. Женщины всегда остаются женщинами, а уж Богини тем более. Афина желает  отмщения – быть может, не мучительного совсем, но отмщения. Наверное, она просто хочет пощекотать нервишки якобы неприятным Хранителям, а заодно и собственному адепту.
Ключевое слово – «наверное». Увы, но Джон не знает, чем закончится роковая встреча, если она состоится, поэтому искренне уповает на то, что не пересечется с неприятными личностями до тех пор, пока ее величество Афина не сменит гнев на милость. И ему бы забиться под стол, под стул, не знаю, под одеяло в теплой кровати и не выходить из квартиры ближайшую неделю – благо, запасов сигарет, еды и бренди хватает. Но он не может. Не может противостоять желанию выйти на улицу и в итоге поддается безосновательным, но четким диктаторским инстинктам.
Он заносит руку, чтобы отворить входную дверь и хмурится, понимая, что это не он – его телом как будто управляют. Не он оделся, не он умылся и даже кофе не он выпил, не он закурил и вышел на площадку. На площадку? Джон уже стоит на улице и мажет растерянным взглядом по заснеженным дорожкам и белым деревьям, окутанным блестящим в свете дня инеем, словно серебром. С губ срываются рваные клубы серого дыма, и в следующий раз Джон обнаруживает себя возле одного из крупных торговых центров. Да что же, ебенамать, с ним такое? Он идет, и он видит, что идет; Джон все слышит и видит, чувствует, но его сознание – оно как будто за плотным темным стеклом. Это стекло отделяет Кестлера от внешнего мира. И почему-то кажется, что попади он сейчас под машину – то ничего не случится – он встанет и пойдет дальше, словно танк.
Но куда он идет? В редкие моменты прояснения Джон пытается вырисовать в голове карту собственного маршрута и приходит к печальному выходу – никакой закономерности нет. Адепт Афины просто болтается по узким и широким улицам, периодически огребает от недовольных пешеходов, в которых рассеянно врезается и ловит гневные проклятья от водителей.
Его называют алкоголиком и наркоманом – и Джон ловит себя на мысли, что, как ни грустно, в этом есть доля горькой истины.
В очередной раз толстое темное стекло на несколько коротких мгновение дает трещину, когда Кестлер замедляет шаг возле бакалейного магазина на пестрой узкой улочке. Джон медленно опускает глаза, непонимающе хмурится, вглядываясь в хрустящий снег под ногами. На быстром выдохе он встряхивает головой, словно пытаясь выгнать одержимость из мозга. И встречается взглядом с глазами, которые определенно видел когда-то. Твоюжмать, да это же тот мужик, в теле которого Джон тупил целую неделю, когда Боги задумали поменять Хранителей местами.
И Кестлер хочет подойти к нему, спросить, узнать, а вместо этого, в очередной раз поддавшись неконтролируемым инстинктам, бросается в сторону Джуликого и, перехватывая сухой ладонью чужое горло, с силой пригвождает незнакомца к стене.
― Отвечай, ― шипит он в лицо напротив, ― где мне найти Париса или Гектора. Отвечай, щенок.

Отредактировано John Koestler (07.05.2015 20:13:52)

[audio]http://pleer.com/tracks/12485596ARVM[/audio]

Джон такой хороший парень – добрый, дружелюбный, бескорыстный, простой и веселый.
Но не сегодня.
Кестлер жмурится и почти до скрипа сжимает зубы в долгожданный момент прояснения рассудка, резко опускает голову и мотает ей из стороны в сторону, словно пытаясь выгнать неконтролируемую одержимость из мозга через уши, но она, будто кровопийца-клещ, решительно сидит в мозжечке или где там. Джон раздражается собственным бессилием перед одолевшим его безумием. Почему он так слаб? Почему он ничего не может сделать? Почему его слово ничего не значит даже для собственного, гори оно сотней огней в тартаре, тела?
И он искренне радуется, когда незнакомец вовремя пользуется просветлением свихнувшегося Хранителя Афины и с огромным усилием, но все-таки отводит руку Джона в сторону. А потом отбрасывает Джона назад – к кирпичной стене, о которую Кестлер глухо ударяется спиной и немного затылком – боль помогает ему прийти в себя на несколько дюжин секунд. Джон, согнувшись вопросительным знаком, пытается стоять ровно и не шататься.
― Дружище, ― еле хрипит Джон, и с его губ срывается рваный серый пар, быстро исчезающий на холодном декабрьском ветру. Его взлохмаченная голова все еще тяжело опущена, а стеклянный взгляд напряженно цепляется за ботинки Двуликого как за долгожданный спасательный круг. Кестлер боится, что вместе с потерей зрительной опоры он потеряет и себя. ― Со мной херня какая-то творится. Я ебанулся. Помоги мне найти этих Хранителей или хотя бы подыграй, иначе я сойду с ума и, не дай Зевс, убью кого-нибудь, ― огромных трудов стоит Кестлеру сказать эти слова, связав их в цельное предложение. Еще и дыхание постоянно сбивается, в глазах скачут пестрые пятна, словно сотня резиновых советских мячиков, сердце бешено бьется и в висках стучит, будто кто-то целенаправленно вколачивает в них гвозди.
Голова вдруг начинает мучительно болеть – ощущение такое, что кто-то сверху зажимает стенки черепа невидимыми тисками и с каждой секундой сдавливает сильнее; Джон понимает, что это начало очередного божественного сумасшествия и вскоре он, словно послушная гончая, будет бегать по городу, выслеживая жертв, которые и не подозревают о том, что они жертвы.
― Я тебе потом заплачу или куплю вискаря – че хочешь, ― только помоги, чувак, не бросай, я не хочу причинить кому-то вред, ― заканчивает Джон уже мысленно, потому что речь он уже не в силах контролировать – кто-то свыше начинает с упоением дергать за ниточки.
Джон взмахивает головой, и белые хлопья снега с темных волос разлетаются в стороны. Он выпрямляется и отмечает, что тело не ноет, голова не болит, в глазах ясно, свежо и светло, как солнечным зимним утром. Он полон сил и обязан правильно ими воспользоваться – найти злосчастных Хранителей и Двуликих то есть. А этот мужичонка перед ним, оправляющий высокий воротник пальто  и озаряющий воздух вокруг стойким запахом перегара, – он знает, где найти искомых Хранителей и Двуликих, точно знает, только почему-то не хочет делиться знаниями с Джоном.  Не хочет – заставим. Не проблема.
― Я ребра тебе переломаю и зубы, если ты не скажешь, где их найти, ― Джон наклоняет голову, и небольшой узкий переулок оглушается хрустом его костей.
И зачем-то – кто знает, что взбрело в голову Афине? – Джон быстро подается вперед и с силой мажет кулаком по мужской челюсти.
И знает, что это только начало. Но конец придет быстро, ибо идти войной против Богини войны чревато.

Отредактировано John Koestler (10.05.2015 14:28:45)

Очень странно, но Джон после удара снова приходит в себя. Взгляд проясняется и успешно фокусируется на обиженном Томе, точнее – на его лице; ноги не подкашиваются, его не кружит и даже не тошнит. Зато возвращается невыносимая головная боль – та самая – мучительно давящая на виски. На протяжном выдохе Кестлер сгибается пополам и, опираясь руками на колени, опускает голову, а потом мотает ей из стороны в сторону, в очередной раз пытаясь выгнать цепкую одержимость из мозга. Сука! Почему всегда прилетает именно Джону!? Почему Джон, вашу мать, ну почему всегда Джон!? СукасукасукаСУКА!
― Не, ― едва хрипит Хранитель Афины, ― не справочник. Скорее божественная груша, ― он даже усмехается, продолжая гладить рассеянным взглядом грязный снег под ногами.
Впрочем, не время для шуток. Кто знает, через сколько секунд Джону снова в голову ударит Афина, и бедный малый будет бросаться на всех и вся, желая отыскать проклятых Хранителей? И кто знает, через сколько часов его заберут бравые молодцы, увезут на повозке скорой помощи и, заботливо закутав в тугую рубашку без рукавов, посадят в мягкие стены? Нет, нет, нельзя оставлять Джона без присмотра, ни в коем случае нельзя. И единственный вариант на благополучный исход божественного сумасшествия – вот этот мужчина, который получил по ушам, но все еще не сбежал. Спасибо тебе, чувак, огромное спасибо. Серьезно.
― Только не бросай меня, ― почти взмаливается Джон, не поднимая головы и не отрывая взгляда от промерзшей земли. ― Я не знаю, как их найти. И она, ― Афина то есть, ― тоже не знает, я надеюсь. Просто веди меня и говори, что да, да, они там. И приведи меня в особняк Огня. Он стоит по адресу N. Там разберутся, что со мной делать, ― он тяжело сбивчиво дышит, часто моргает, и блестящие капельки пота стекают со лба и падают на снег.
Ему нужно было еще что-то сказать, он точно знает. Но что? Мать вашу, как же трудно бороться за собственное сознание, когда в него завозит грузные чемоданы Богиня. 
ПРОВАЛИВАЙ В ЖОПУ, СТЕРВА, ЭТО МОЯ ГОЛОВА, МОЕ ТЕЛО, МОЯ ЖИЗНЬ.
Не помогает. Джон жмурится, сжимает кулаки и скрипит зубами, с трудом поднимая встрепанную голову. Он щурится, потому что силуэт мужчины расплывается и становится размытым серым пятном, почти не выделяющимся на фоне грязного подтаявшего снега.
― А, ― выдыхает он, ― на вот, ― непослушной трясущейся рукой Хранитель достает из кармана недорогой мобильник и кидает его в сугроб справа от Тома, ― звони Джеффу или Ирвингу, если все пойдет через жопу, ― хотя, разве есть жопа глубже?
Впрочем, все можно повернуть в нужное русло. Нужно лишь постоянно быть в пути и втирать свихнувшемуся Джону, что они ищут то, что нужно Афине. Правда, Кестлер совсем не уверен в правильности и результативности плана, но сейчас этот план единственный. Том даже может незаметно позвонить друзьям Джона и назначить встречу у ближайшего торгового центра, чтобы не идти рука об руку с непредсказуемым дебилом. Увы, но этот вариант Хранитель озвучить не успевает – головная боль мгновенно стихает, а взгляд снова становится туманным.
Привет, Афина. Пока, Джон.
Кестлер выпрямляется и с вызовом смотрит на Тома, но к действиям не прибегает. Он ждет.

Отредактировано John Koestler (16.05.2015 20:58:23)

Снег теперь валит огромными пушистыми хлопьями и оседает на плечах, капюшоне, спине и на припорошенной земле. Ветер усиливается, становится холоднее и промозглее. Он наигрывает какую-то мелодию, похожую на загробную, проникая в металлические сливные трубы на домах, шелестя полусухими листьями на деревьях и гуляя по электрическим проводам. Будь Джон в своем уме, то обязательно отметил бы идеальную атмосферу для фильма ужасов. Но Джон, увы, не в своем уме, а в руках хладнокровной Афины, поэтому решительно молчит.
Хранитель прямой, неподвижный, словно статуя, только глаза смотрят внимательно, но надменно. Наблюдательно. Что ты будешь делать дальше, Том? Какие действия предпримешь? Будешь сопротивляться или станешь вдруг хорошим мальчиком и дашь мне – Афине то есть – то, чего я так хочу? Ну же, Том, будь паинькой – я не хочу снова пускать в ход кулаки.
И уж тем более я не хочу тебя убивать. Но убью, если того потребует случай. Или ты сам.
Впрочем, замечательный же день, чтобы умереть, не находишь?
Джон медленно наклоняет голову направо, потом налево – в воздухе слышится хруст его суставов, который тут же приглушается кирпичной стеной рядом стоящего здания. Взгляд когда-то карих, а теперь угольно-черных глаз царапает местность вокруг, выискивая нечто, похожее на оружие – арматуру, дубину, меч (ну, мало ли актерских трупп здесь бывает, правда?). Ничего нет, да и ладно – Кестлер прекрасно справится голыми руками. Не в первое, в самом-то деле. И адепт Афины скрещивает пальцы в замок, а потом вытягивает их вперед, выгибает, чтобы суставы в очередной раз взвыли в громком жалобном хрусте.
Первый шаг отдается сомнением, второй – решительностью. Кестлер подходит к Тому почти вплотную и выжидающе смотрит в глаза, выгибает брови и как бы спрашивает: «Ну что?».
― Слышь, парень, я знаю, где сейчас те, кого ты ищешь. Я вспомнил, прости что сразу не сказал, ― спасает себе, Джону и, по ходу, половине горожан жизнь Двуликий.
На сжатом выдохе Кестлер останавливается в метре от мужчины, поджимает губы, стискивает кулаки и зубы и как будто думает еще, верить этому человеку или нет. Он взвешивает все «за» и «против», пытается что-то просчитать (Джон сам не знает что, но в голове творит какие-то мутные дела Афина), задумчиво выгибает брови и смотрит на Тома, нет, сквозь него. И все же принимает долгожданное решение поверить Двуликому. Так или иначе, но он связан с этим дерьмом, значит, действительно может знать или знает, где найти треклятых Париса или Гектора.
― Хорошо, ― голос совсем не Джона – слишком холодный, колючий и громогласный. Властный еще, ― немедленно веди меня к ним. Попробуешь сбежать – убью.
Эх, Афина, Афина, а где же хваленая справедливость, борьба за мир во всем мире, а? Впрочем, давно пора привыкнуть, что все Боги – те еще безжалостные твари, готовые всю планету залить кровью невинных людей ради собственного величия, ради самолюбования и жалкого желаньица доказать другим божкам неподражаемую силу.
Они выходят на людную улицу. Джон держится рядом с Томом – буквально в двадцати сантиметрах, чтобы в случае чего успеть перехватить Двуликого и пересчитать ему зубы, ребра, скулы, уши и еще что-нибудь, что можно пересчитать. Джон идет за ним.
Афина идет с ними.

Отредактировано John Koestler (12.06.2015 18:13:24)

Под ногами хрустит свежий декабрьский снег – наверное, этот район малонаселен или почти необитаем: на дворе не раннее утро, чтобы дорожки были не протоптаны. Но Афину это почему-то совсем не волнует – она, такая гордая и величественная, с надменно расправленными плечами и высокомерно вскинутым подбородком, уверенно ступает следом за Томом. Не оглядывается по сторонам, ибо там нет ничего для нее интересного – изредка попадающиеся на глаза смертные не стоят божественного внимания. Она смотрит строго вперед и иногда на небо – сама не знает для чего. То ли погоду проверить, то ли домой хочется. Она не знает и в причины вдаваться не собирается. Все, что сейчас волнует божественное сознание – Парис и Гектор. Где же носит этих троянских засранцев? Давно пора разобраться с ними! Начистить эти наглые физиономии за то, что посмели пойти против воли сильнейшей, справедливейшей и самой уважаемой Богини. Жалкие смертные, никчемные людишки! И правильно, что погибли оба.
И тут Афину замыкает: она, моргнув два раза, резко останавливается на месте, тяжело опускает голову и, непонятливо хмурясь, вглядывается в снег. Богиня справедливой войны стремительно погружается в собственные раздумья: если Парис и Гектор уже погибли при осаде Трои, то кого же преследует сейчас она? За кем идет, кого так жаждет?
Если бы Богиню можно было перезагрузить, как зависший компьютер, то, пожалуй, сейчас следовало бы сделать именно это.
Воспользовавшись минутным помутнением, в сознание возвращается Джон. Это происходит внезапно и неожиданно, поэтому тело, охренев от такого вопиющего поведения, откликается откровенной вредностью: ноги подкашиваются, голова кружится, в глазах плывет.  Джон, не сумев совладать с собственными конечностями, падает ничком и даже не успевает подставить руки, чтобы как-то смягчить удар. И снова он разбивает нос и губы. Серо-белый снег под его физиономией стремительно окрашивается в багровый цвет.
― Блллля как же больно, ебтвоюжмать, ― взвывает Джон, захватывая языком грязный снег. Собравшись с силами, он переворачивается на бок и отплевывается от крови, которая теплой вязкой струйкой сбегает с носа. ― Чувак, если я сдохну, то завещаю тебе мою коллекцию… ― Джон, опираясь ладонями на колючий снег, неуклюже садится и мотает лохматой головой из стороны в сторону, пытаясь собраться с мыслями, а потом продолжает:
― На самом деле я просто хотел убить неловкую паузу. Я ниче, кроме разбитых носов и постоянных переломов, не коллекционирую.
И только обрадованный прощанием с Афиной Кестлер успевает утереть мягким рукавом кофты кровь с небритой физиономии, как его снова замыкает. Это происходит резко и неожиданно –  Кестлер невольно вздрагивает. Словно перед тем, как занять излюбленное место, Афина ударила Хранителя током. Как ручную собачку в процессе дрессировки, ей богу.
Они снова идут – Том и Афина. Все так, как и прежде, только горделиво вскинутый подбородок изуродован запекшейся темно-красной кровью.
Без задней мысли Богиня огибает Тома с плеча, встает перед ним и вглядывается в длинный мрачный подвал, откуда тащит сыростью и тухлыми яйцами. В божественное сознание медленно, но верно, словно желающая полакомиться птенцами змея, закрадывается подозрение. В конце концов, Парисом тут не пахнет – только тухлыми яйцами.
― Я убью тебя, смертный! ― гремит Богиня. Она быстро разворачивается и одной рукой хватает Тома за ворот пальто.

Отредактировано John Koestler (12.09.2015 14:07:39)

Богиня отступать не намерена – она горячо желает довести начатое дело до конца: убить тех, кто некогда посмел выступить против божественной воли. И Афина никак не может понять, почему этот человек, человечишка, не хочет ей в этом помочь, а только лишь водит за нос. Теперь покровительница ремесел даже не сомневается в том, что мальчишка играется с ней, дразнит, издевается. Глупец! И смертник к тому же.
Крепче сжимая грудки чужой куртки, Афина смотрит в глаза напротив исподлобья. Взгляд злой, но вместе с тем удивительно холодный. Решительный, опасный. Смертельный. В следующее мгновение губы Джона трогает нехорошая ухмылка. Это жест человека, который уже победил. Правая рука медленно, но верно уходит с курки и мягко, плавно, как ядовитая змея, обхватывает шею. Надо же, одно желание, одно движение, и безлюдная улочка озарится гулким хрустом костей. К ногам Богини падет грешник, его глаза будут расширены от ужаса и страха. Пожалуй, Афина даже не удосужится положить под язык монету. Не достоин.
Ладонь сжимается. Джон ухмыляется.
А в следующее мгновение приходит в себя. Очередной приступ резкой боли, словно молния, ударяет в голову и стремительно разбегается по всему телу. Кестлер жмурится, сжимает кулаки и зубы. Ладонь уходит с чужой шеи – теперь обе руки надавливают на виски, пытаясь хоть как-то унять невыносимую боль. Ей богу, как будто ржавые гвозди в череп вбивают.
Джон тяжело дышит, и рваные клубы серого пара срываются с губ. Ему удается отвоевать у нестерпимого приступа две секунды, не больше, чтобы прояснить обстановку. Итак, он на пустой снежной улице. Перед ним стоит тот самый чувак, которого взяла в пленные Афина. Впрочем, как и Кестлера. А позади… в его глазах вспыхивает тусклый огонь надежды. Стоит хранителю сделать шаг, и он провалится в смердящий подвал. А заодно – в бессознательность. Лететь, пожалуй, придется метра два или даже три. Этого хватит, чтобы набрать достаточную для хорошего удара скорость, но не хватит, чтобы сдохнуть.
Решено.
Все еще борясь за власть над собственным сознанием, Кестлер, не глядя больше на Тома, делает роковой шаг. Пожалуй, еще никогда двигаться не было так больно и страшно. В конце концов, кто знает, и вдруг Кестлер приземлится башкой на камень?
Расчеты оказались правильными: летит Кестлер метра два или два с половиной. Приземляется довольно-таки мягко, не на перину, конечно, но на рыхлую землю, которая, к тому же, сырая и мокрая, поэтому чавкает из-за любого движения. Очень жаль, что Кестлер все же не теряет сознания. Очень хорошо, что он запер себя там, где никому не сможет причинить вреда.
― Ну и вонища тут, ― хрипит Кестлер, продолжая лежать на лопатках. Собравшись с силами, он кричит, хотя и не надеется быть услышанным:
― Чувак! Если ты еще не съебался, а я бы на твоем месте поступил именно так, то позвони по тем номерам, пусть заберут мое свихнувшееся тело.