Какая глупость! Как странно, что люди хотят этого, но ожидаемый человечеством миллениум, не принесет долгожданной гибели Земли. К разочарованию кера, шикарный ужин из смертей миллиардов не будет подан в новогоднюю ночь на его стол, и он прекрасно это понимал. Но Корвин не был избалован подарками судьбы, поэтому просто закатав рукава черной рубашки, сам взялся за приготовление праздничного ужина. Его тихий дом не был наполнен весельем и трескотней малышни, предпраздничной суетой. Тишина, нарушаемая лишь легким потрескиванием дров в камине, была единственным собеседником и другом.
По хозяйски натягивая черный фартук, кер стал у плиты, планируя порадовать себя не только поглощением серии блюд, но и их приготовлением. Сегодня на праздничный стол кер хотел приготовить себе суп-пюре из шампиньонов, несколько видов салатов, бифштекс из говядины с пряными травами, цветную капусту в кляре, классический чизкейк, украшенный пьяной вишней, и лимонный морс. Никакого алкоголя  на столе у Корвина не намечалось. Он не любил качающее действие выпивки. Это мешало контролировать ситуацию и убивать. А контроль керу был сегодня необходим, ведь самое главное блюдо демон запер в кладовке. В честь вступления в новое тысячелетие Корвин привел домой изысканную леди в аккуратной юбочке карандаше, дорогой шубке и в изящных красных туфельках. Конечно, демон предполагал, что надолго такой закуски не хватит, но все-таки вечер девчонка точно должна выдержать.
Когда стол был накрыт и распространял сногсшибательные ароматы, Корвин принес рыдающую сквозь изоленту девушку и усадил на железный стул рядом с собой. Ее руки и ноги были плотно стянуты, делая ее особенно уязвимой и беззащитной. Светлые волосы выбились из косы и прилипали к мокрым от слез щекам. Кер присел перед девушкой и посмотрел ей в глаза, аккуратно поправляя прядь ее волос, закладывая за ухо.
- Не плачь, милая. Слезы делают твое лицо некрасивым. Если ты не будешь кричать, то я освобожу твой милый ротик и угощу своим ужином. Будь умничкой. – Кер ощущал, как бешено колотится сердце его жертвы, и волны паники накрывают ее хрупкое тело. Он вдыхал ее сладкую боль в перетянутых венах на лодыжках и запястьях. Когда девушка, скованная ужасом, вяло кивнула, демон аккуратно снял липкий слой ленты с ее лица. Но малышка все же закричала, отчаянно, во всю силу своих крошечных легких, надеясь быть услышанной на небесах. Корвин лишь недовольно цокнул языком и поморщился, вымеряя силу хлесткого удара по щеке. Голова девчонки безвольно мотнулась в сторону, а из разбитой губы тут же потекла кровь. Однако, это помогло.
- Это было лишним.
Кер уселся за стол и взялся за столовые приборы. Покончив с супом достаточно быстро, Ворон подцепил кусок мяса и с наслаждением положил его в рот, прикрыв глаза. Девушка обливалась слезами, тихонько попискивая какие-то невнятные просьбы.
- Ты знаешь, как сложно получать удовольствие от еды, когда тебе полтысячи лет? Не знаешь. Изо дня в день все повторяется по кругу. И вы, люди, ни капли не меняетесь. – Кер взял еще один маленький кусочек и настойчиво предложил его девчонке. Из страха она приняла его и на несколько минут ее всхлипывания стихли. – Каждый из вас претендует на оригинальность, забывая о том, что вас уже больше шести миллиардов! Понимаешь? Миллиардов! И вы постоянно умираете и рождаетесь! Таких, как я, должно быть больше, чтобы немного контролировать вашу популяцию. Но да ладно, я не об этом. А о том, как в вечном круговороте уловить запах пряностей, запах отличного мяса, сочного перца, прекрасно приготовленного сыра… Это то, что заставляет время замедлиться. Никакой ваш прогресс не отнимет волшебства вещей, сделанных вашими руками. И вкус приготовленной домашней пищи – это одна из тех вещей, которая позволяет отдохнуть от бесконечного бега, замереть и насладиться моментом и вкусом. Ведь жизнь – это не начало и конец. Это момент. Единственный и неповторимый. Прямо сейчас. Ты понимаешь, о чем я? – Корвин взглянул в огромные перепуганные глаза девушки и тяжело вздохнул. Нет, не понимает, глупая. – Вот ты, сидишь и боишься в страхе за свое будущее, тебе больно не от самой боли, а от того ужаса, который боль и смерть в тебя внушают. Только ты пойми, что сейчас этого нет. Будущее – это иллюзия двоичного разума, привыкшего все делить на право и лево, черное и белое. Мне жаль, что выбор пал на тебя. Но твоя боль – такой восхитительный аперитив, что я просто не мог удержаться. Ты – моя еда, как и эта говядина. И я наслаждаюсь в данный момент тобой, как и этим пряным кусочком.
Дожевав, кер встал, и, взяв нож, подошел к девушке.
- Ты молчишь. Тебе нечего сказать. Твой разум охвачен паникой, как пламенем. Но когда я начну причинять тебе боль, ты будешь кричать. А я не хочу, чтобы ты нарушала такую любимую мной тишину. – Девушка снова забилась в бесплодных попытках освободиться, но кер держал ее. Его сильные пальцы разжали девчонке рот. Но начав с вырезания языка, кер уже не мог остановиться, хотя планировал заняться девушкой после чизкейка. Она сопротивлялась, но демон никак не фиксировал девчонку и даже освободил ее ноги от пут. Ее сопротивление доставляло ему удовольствие. Хотя бы малая вероятность выжить порядком продлевала жизнь любой жертвы. Он терзал ее тело, мял пальцами до кровоподтеков, алыми пятнами расползающимися по ее телу. Посуда, сброшенная со стола борьбой, со звоном разбивалась, пачкая пол приготовленными блюдами. Кер с упоением вбирал в себя боль девушки, медленно, но уверенно разделывая ее, не позволяя потерять ей сознание слишком рано. Ее боль наполняла его энергией и жизненной силой. Он чувствовал насыщение и тепло, наполняющее его тьму. Тело девушки, конвульсивно сокращающееся на столе, среди тарелок и веточек зелени, истекало соками жизни, умирало, пачкая кровью салфетки и распространяя запах извлеченных внутренностей. Корвин снова взялся за нож и вонзил его в еще трепыхающееся в раскуроченной грудной клетке сердце. Трапеза была окончена.
Впереди еще уборка и стирка. Но сейчас, кер чувствовал себя достойно встретившим новое тысячелетие, сытым и счастливым демоном, которому необходимо вздремнуть после восхитительного сытного ужина.

Судорожно сглотнув, девушка вновь жадно оглядела разгоряченные тела на танцполе, едва не бьющиеся в сладком оргазме от целенаправленных прикосновений и ласк. В голове помутилось от выпитого, и София уже не могла вспомнить ни как, ни с кем она пришла в клуб. Остервенело глотая новую порцию обжигающего коктейля, блондинка заметила подсевшего к ней лишь тогда, когда он заскользил рукой по её бедру, привлекая к себе внимание и что-то говоря сквозь оглушающий рев музыки. Словно погружаясь в агатово-темные глаза, девушка с неким трепетом следит за огоньками, мелькающих на радужке, почти полностью вытесненной расширившимися зрачками. Дышать стало тяжело, воздух будто собирался во рту, не проходя дальше, пока партнер, не получивший отказа, пересел ближе, оставляя наливающийся тёмно-красным засос на шее. Он тоже был пьян, но сейчас Литрас было плевать на всё. Она хотела близости: спешных поцелуев, томных стонов и горячего секса до размытых пятен перед глазами.
Плавно соскользнув с дивана, София отстраняется лишь для того, чтобы через мгновение расположится на коленях у парня, тут же выгибаясь от ощущения теплой руки, проникнувшей под тонкую майку и выводящей необъяснимые узоры на спине. Музыка отходит на второй план, теперь едва слышимая, а жаркий шепот в дюйме от лица кажется громом. Два удара сердца под ненавязчивыми прикосновениями к груди, три сладостно-горьких поцелуя, как терпкое вино, испитое из хрупкого сосуда, и Литрас покорно кивает, соглашаясь и позволяя увести себя наверх. Поглаживая, дразня, заставляя задыхаться, парень пропускает её вперед, поддерживая на лестнице, но возле двери не выдерживает, коротко выдыхая, почти грубо сжимая девушку, и настойчиво подталкивает, заставляя поторопиться.
Торопливый щелчок замка, дикая звериная усмешка, и Софи распростерта на кровати под пристальным взглядом и ласкающими пальцами, в считанные секунды справившиеся с одеждой, которая жжет кожу. Он слегка давит на колени, и бедра сами собой податливо раскрываются шире. Душно, горячо. Руки обхватывают тонкие девичьи запястья, сильно сжимая и придавливая к кровати. Прикосновения его губ, то жалящие и безжалостные, то легкие, только больше распаляющие желание. Не выдерживая, София вожделенно выдыхает, сжимая пальцы в кулаки, и подается навстречу, тихо вздрагивая от восторга. Девушке кажется, что её безвозвратно затягивает, мысли трепещут на задворках сознания, как мотыльки с обломанными крылышками, а жгучий алкоголь, ещё не выветрившийся из тела, дает о себе знать, когда от сумасшедших движений, пламенных объятий кружится голова, и изо рта рвутся бесстыдные стоны. Всё вокруг сошло с ума, а мироздание сузилось до одной крохотной комнатки с двумя людьми, беззастенчиво отдающимися друг другу. С губ блондинки слетает полувздох-полувсхлип, когда горячий язык обводит кожу вокруг соска, а юркие пальцы проехались по животу, заставив девушку всю подобраться и задрожать, задыхаясь в дымке похоти. Впиваясь короткими ногтями в спину и покрывая шею парня беспорядочными рваными поцелуями, София готова умолять во весь голос, но он понимает без слов, с довольной усмешкой приподнимая за бедра и без прелюдий входя, приказывая обхватить его ногами. Тягуче-сладкие глубокие толчки, влажные шлепки и сбившееся дыхание доводили до характерной крайности обоих. Экстаз захлестывает внезапно, безумно, проносясь волной наслаждения по всему телу. Затихает последний стон, уже ровно бьётся сердце, и место похоти занимает страх.

[audio]http://pleer.com/tracks/44930336ItR[/audio]

Он судорожно вертит головой, тихо бубнит под нос «нет, твою мать, нет», тяжело дышит и медленно закрывает глаза – не понимает – не потому что не может, а потому что отказывается понимать. Он пытается найти ошибку, надеется найти ошибку, но все до отвращения правильно и гладко и даже ее почерк – всегда неразборчивый и корявый – сегодня выглядит до омерзения ясным и ровным. Ее рука не дрогнула, когда она прописывала ему условия договора со смертью. А его рука не дрожит, когда он, чтобы отойти от стресса, кидает в донельзя раскаленное растительное масло четыре ароматных куска бекона – черт побери, какой божественный запах! Следом на сковородку опускаются шесть яиц. Долгожданное блюдо заедается двумя чизбургерами, свежий зеленый салат в которых приятно хрустит на зубах. Нет, это, конечно, ошибка, она сделала ошибку, безусловно, а Честер еще не скоро услышит подобный хруст собственного погребального костра.

Его кулак с силой врезается в стену и пробивает тонкое дерево насквозь; Честер до скрипа сжимает зубы, осклабляется, словно раздразненная голодная гиена, и жмурит глаза. Он все еще не верит, не понимает, не принимает. Но ошибки быть не может, и его это бесконечно злит. Он бросается на людей с кулаками, раздражается по мелочам, грозится убить жену и сына, которые через несколько дней уезжают из страны – трусливые твари! От него отворачиваются друзья, на него плюют родственники – и он сам в этом виноват, хоть и не признает собственной вины. Честер не берет трубку, никого не пускает в дом, орет и сразу бьет между глаз в ответ на любое проявление заботы, а потом удивляется искренне – почему о нем вдруг все забыли? И ладно. Плевать. А Честер сидит на диване и смачно хрустит шестой пачкой чипсов, запивая все это прохладным пивком. То, что нужно в этот знойный сентябрьский день.

― Если я исправлюсь, то, быть может?...
― Нет, Честер, нет, увы, ― на сочувственном выдохе мотает головой.

― Слышь, я в тебя никогда не верил особо, но, быть может, хоть ты подсобишь? Говорят, ты любишь бескорыстно людям помогать. А я потом… ну, не знаю. Ну, че ты хочешь?
Молчание. Почему-то совсем неудивительно.

― Черт, ребят, ну вы хоть помогите. Вы-то уж точно есть, раз силы за жертвы даете.
Молчание. Безжалостные сукины дети.

На протяжном выдохе он мягко прикладывается лбом к стене, прикрывает глаза и почти не дышит. Леденящий декабрьский ветер врывается в дом сквозняком, и Честер невольно ежится от холода. А потом разогревает вкуснейшие пельмени, обильно смазывает их майонезом и съедает на обед. Не наедается – как всегда – и едет в Макдак. Жаренные нагетсы с грибной начинкой, хрустящий картофель фри, масло с которого стекает у него по пальцам, два сочных гамбургера и бодрящая пинта пива. А жизнь, кажется, не такая плохая штука.

А жизнь говно.  Жизнь – кусок вонючего теплого дерьма, в котором утопаешь с каждым днем все больше. Честер апатично смотрит в окно, по стеклу которого барабанит проливной весенний дождь. Юные девушки, ютясь по троице под широкими цветастыми зонтами, не вызывают в нем прежнего умиления. И даже проезжающие автомобили, обильно смачивающие девчонок в белых майках, отнюдь не веселят и уж тем более не доставляют радости. Он томно выдыхает, устало потирает лоб сухой ладонью и идет в обитель углеводов и счастья. Бутерброды, много бутербродов – с жирной красной рыбой, с колбасой и сыром, с говядиной и свининой – и все такие вкусные, все такие ароматные и сытные. Честер, хоть ему и грустно ужасно – он сам не понимает почему – смачно впивается зубами в мягкий белый хлеб и растворяется в наслаждении.

По идее, тут должно быть принятие.
По идее, тут должен быть ужин.
Принятия не будет, потому что он все еще отказывается принимать – не потому что не может, а потому что не хочет. Да идите вы в жопу, черти, Честер не болен – он прекрасно себя чувствует, лучше, чем любой из этих дятлов в белых халатах. Подумаешь – отдышка, подумаешь – сердце шалит, подумаешь – иногда сознание оставляет. Со всеми бывает.
А с диабетом живут, не выживают даже, а именно живут.
И он жадно пережевывает кусок пряной свинины, а потом еще один и еще. На языке чувствуется нежный вкус пасты с грибами и майонезом, обильно смазанной оливковым маслом. Он запивает все это колой, а потом заказывает мясную пиццу, нет, две, а еще лучше три. Он съедает все в одно мгновение и радуется, что вновь победил болезнь.
Не понимает еще, что проиграл с первых дней, когда поддался ароматным соблазнам со вкусом жареных цыплят и слоеного шоколадного пирога.
Не понимает еще, что следующий ужин будет последним.

Под покрывалом тайны и под крыльями ночи вершилось то, что было непристойно представлять даже под знаменами Fire. Его темная сторона, его праздник, скрытый от непосвященных глаз. Знал ли о нем Кестлер? Безусловно. И это ребячество могло разве лишь забавлять их великого и ужасного лидера, но только его. Их окружение было немногочисленным, хотя, между тем, людей собиралось изрядное множество - эта ночь была для избранных. Они же платили, щедро платили, не зная в этом меры, они же и упивались кратким триумфом собственной власти, легким пресыщением своей силой, они знали, что теперь им дозволено все, что только могла вообразить их изощренная фантазия. Не даром же они бесконечным потоком жертвенной крови отдавали дань своему могуществу, божественной милости - благословленные на безнаказанность.
Это был загородный дом, пути к которому не разглашались прислуге, несмотря на то, что покупали их шкуры за такие деньги, что те могли без колебаний отрезать себе язык, коли с него сорвется хоть одно слово, компрометирующее единое творившееся зло, а память находилась их во власти осторожных Хранителей. Их помещение убрали дорогим пурпуром, не бросая в глаза его чрезмерную роскошь, но и не оставляя сомнений в том, что под этими мраморными сводами собрались не простые смертные. И все же хозяева не привлекали внимания, их одежды были темными и неприметными, но гости и прислуга блистали с избытком, затмевая, поражая человеческий глаз обилием недешевого блеска и глубоких красок. Все они были неприлично молоды и прекрасны, подобные нимфам и полубогам, источающие бурную смесь сладких и душистых ароматов своей безупречной плоти. Их глаза сверкали жизнью, а голоса струились родниками, да буде в этот славный час невольным зрителем проклятый христианами Нерон, ему бы все пришлось по вкусу, как находили в этом прелесть сборище злодеев, чьи искушенные умы не могли довольствоваться привычным торжеством.
Тела артистов извивались в танце под глухой ритм, чуть слышный за ревом какофонии из звуков, извергаемых обилием разнообразной музыки, что хаотично лилась по всему залу. От мелькания их рук воздух будто потемнел и сгустился в сияющее, живое, трепещущее, сладострастное облако, обволакивающее сидящего в отдалении и порядком утомленного Хранителя Гекаты. Он много выпил и стоять уже не мог, расположившись в широком кресле и запрокинув голову назад. Его чуть приоткрытые глаза, заметно покрасневшие от всей той дряни, что с избытком предлагалась этой ночью и помогала не впадать в тоску от гнетущей атмосферы безнравственных зрелищ, внимательно следили за вакханалией. Среди танцовщиц не останется ни одной, чьи чресла не послужат для забавы, здесь не отмыться даже от простого осознания происходящего. Тэрона увлекало мельтешение красок и тел пред очами, ему нравилось слышать их порочные стоны, всего через мгновения способные обратиться в крики ужаса и боли. Он ощущал почти физически, как бились их юные сердца в его ладонях, он знал, что лишь одно движение его крепких пальцев может раздавить их жизни - и этой возможности было достаточно для того, чтобы его желания так и остались ленивыми мечтами - тут было и без него кому устраивать охоту на людей. Он убьет сегодня. Но не девицу. Здесь был мальчишка, совсем ребенок, еще безусый, обряженный женщиной и донимающий Кондуриоти своей нелепостью и отвратностью, он раздражал его своим существованием, хотя и стал объектом для издевок доброй половины перепившихся Хранителей. Нет, для такого эстета, каким считал себя Тэрон, этот травести был тем изъяном, от которого ради искусства необходимо избавиться. Но пока он просто чертовски устал. Он наклонился к своему другу и соратнику, пребывающему в более вменяемом состоянии и с глупой ухмылкой наблюдающему за развлечениями своих коллег:
- Мне нужна женщина.
- Возьми любую из гостей. Позволь тебе представить...
- Я обойдусь без представлений. Вон та разносчица, чьи волосы струятся золотом... впервые ли она здесь? Не видел ее раньше, она дичиться, выглядит испуганной. Ее.
- Тэрон, ты знаешь наши правила - прислуга остается нетронутой.
- Мне безразлично это. Приведи ее.
- Нет, ты не в праве так поступать - нас всех связала порука.
- Я же сказал - мне безразлично. Я хочу ее. Она одна мила мне здесь. Не беспокойся, она вернется целой и почти здоровой.
- Поклянешься?
- Попробуй усомниться.

В редкие моменты покоя и безделия, когда он не бывал занят своим бизнесом и нескончаемым контролем за рабочим процессом, Гектор любил размышлять о своей жизни. Когда выпадал такой случай, он обычно садился в свой любимый автомобиль и под аккомпанемент джаза, льющегося из колонок, объезжал улицы родного города. Или же обходил пешком пропитанные историей улочки Афин, натягивая на глаза капюшон спортивного костюма. А, под настроение, бывало и так, что он просто запирался дома с излюбленным виски и книгой. В любом случае, чтобы создать необходимую для размышлений атмосферу, Гектору всегда было необходимо немного отгородиться от окружающего мира. И было неважно, как именно и чем.
Теламонис любил размышлять о том, как сложилась его жизнь, и всегда задавался извечными вопросами. Счастлив ли он? Всего ли ему хватает? Довольствуется ли он тем, что имеет? А имел Гектор многое - деньги, влияние, любовь и дружбу окружающих, особенно женского пола. Боги также не обделили его и красотой, и умом. Казалось бы, что еще могло не хватать молодому, красивому, умному и богатому мужчине, да еще и Хранителю, для полного счастья? И всё же... Кое-что заставляло Гектора завидовать окружающим.
Теламонис всегда много общался и контактировал с самыми разными людьми, Хранителями, Носителями и Двуликими. И было неважно, кем они были по статусу в обществе или профессии. Он их не разделял и никому не отдавал предпочтения, относясь ко всем одинаково дружелюбно и вежливо. Друзья, коллеги, да и просто мимолетные знакомые Гектора отвечали ему взаимностью на такое отношение. Окружающие любили и уважали бизнесмена, ничуть не подозревая о том, какие темные чувства он в себе скрывает. Зависть, например...
Да, внешне успешный, влиятельный и симпатичный Гектор завидовал некоторым из своих друзей и знакомых. Конечно же, у него хватало ума не показывать этого чувства, не проявлять его на людях, но... Внутри мужчины порою кипели нешуточные страсти. Чему он завидовал, спросите вы? Ответ на этот вопрос до банальности прост, но, в то же время, и не лежал на поверхности. Гектор чертовски, буквально "черной" завистью завидовал тем, у кого была полноценная, нормальная семья. И было неважно, родители ли это, братья-сёстры, муж-жена или дети.
Теламонис до сих пор помнил то ощущение вселенской несправедливости, которое мучило его ребёнком. Он остался сиротой, да и раньше, при живых родителях, мало чем отличался от него. Ужасно, практически до слёз, ему хотелось иметь любящих родителей и он даже будучи мальчишкой завидовал сверстникам. Гектор помнил и себя сегодняшнего - богатого, успешного, любимца женщин. И одинокого... Хранитель не знал и не понимал, причуды ли это его Покровителя или просто судьба, но его жизнь складывалась именно такой - в центре внимания, но среди иллюзий. Иллюзии любви, привязанности, симпатии окружали мужчину со всех сторон, отвращая от каких-либо попыток создать семью. Гектор был дружелюбен ко всем, но не доверчив. И отнюдь не глуп. Но всё же... Он чертовски завидовал тем, кто создавал семьи и растил детей. Выпадет ли ему по судьбе такое тихое, семейное счастье, было ему неизвестно.

- Знаешь Кот… в жизни реально много моментов, ради которых стоит жить.
- Но между этими моментами хочется подохнуть несколько раз подряд.
(с) Олег Тищенков, "Кот"
Про дождь говорили во все времена и слишком много лиричного. А я просто лежала на голых камнях, глядя в черное небо. Когда-то меня уже спрашивали, если ли у таких как я душа. Есть? А на губах застал привкус горечи слез вперемешку с легким оттенком крови. Его крови. В голове была полная пустота. Тело болело, словно его вывернули наизнанку. Каждая клеточка тела болела, ныла и разрывалась от осознания собственной уникальности. С уникальностью всегда приходит одиночество. Я это тоже где-то слушала. Может от очередного смертного, который попался на охоте. По правде сказать, чаще они думают, что это они охотники. Наивные смертные. Боги создают себе игрушки. Кто-то сильнее, кто-то слабее, но исход один. Мы все вернемся к своим богам. И сейчас дорожки на щеках чертились сами собой алыми красками. Кровь, даже ее сейчас уже не так хотелось, как еще пол часа назад. А ведь случись это каких то пол часа назад, то это могло сохранить жизнь этому пареньку. Да и мне тоже. Хотя кто тут собирался умирать. Точно уж не я. Даже разрываемая болью я точно знала, что вернусь. Вернусь в этот мир. Дайонис не даст просто так закрыть глаза. А если закрыть? Темнота. И холод. Все как всегда. Ничем не отличается. Разве только привкус крови немного солоноватый. Чуть больше чем обычно. Хотелось ли смерти сегодня? Конечно хотелось! Вся сущность менада в смерти, в крови, в убийствах и удовольствиях. Вакханалия. Вся жизнь сплошное удовольствие и веселье. Один из них говорил что-то о том, что будет жить вечно в воспоминаниях. А вспомнит ли кто-то обо мне? Это такой философский вопрос, а философствовать никогда не получалось у существа, которое живет одним мгновением вот уже почти вечность. Ветер шелестел в листве деревьев, напивая какую-то унылую песню. Менада провела пальцами по животу. Ткань платья показалась через-чурь шершавой и колючей.  Но по сравнению с песком под нежной кожей это было не так уж и важно. Единственное что сейчас волновало, это чувство собственной ничтожности в этом мире. Когда на тебя давит вся вселенная, заставляющая принять решение. Шевельнуть рукой, хотя бы моргнуть. Не хотелось. Простыть было бы заманчиво. Бессмертные редко страдают от таких болезней. Должно быть занимательно, когда за тобой кто то ухаживает. Когда тебе приносят чашку с куриным бульоном. Кутает шею шарфом и накрывает ноги теплым пледом. Такой сказочный уют. Сейчас это казалось такой радужной мечтой с единорогами и радугой во главе. И ведь именно сейчас чертовски этого хотелось. До боли в горле, которая мешала дышать. Сжимала грудную клетку с тески и заставляла гонять по венам раскаленное стекло, которое впивалось миллиардами осколков в кончики пальцев. Вгонялось под ногти реальностью, разъедало глаза безысходностью. И вырывалось из тела хрипами, на которые было всем плевать. Да хоть умри тут на камнях, всем будет все равно. И ведь никто не вспомнит. Наверно. Хотя парочке из душ она уже четко встала поперек горла, так что ей еще долго не дадут спать спокойно, даже на том свете. Хотя с этого ее так просто не выпустят, даже если она захочет. А она хотела. Но не так все просто и выполнимо. Главное – выжить.
Общественное мнение - заведомо ложное мнение,
так как большинство людей, к сожалению, полные идиоты.
(с) Эдгар Аллан По

Это была любовь. Я первого взгляда. Именно о такой любви слагают легенды, именно о ней пишут поэты, именно ее восхваляют романтики. То самое чувство, за которое можно и убить, и умереть, и сейчас оно, коснулось и его, человек бессердечного, неспособного ни на какие порывы серьезнее, чем воровство утренней галеты. Том смотрел во все глаза на объект страсти, стараясь ни на секунду не выпускать его из вида, облизывая мигом пересохшие губы. Увидь он себя со стороны, то решил бы, что болен: лихорадочные пятна румянца залили щеки, а глаза блестели, сияли, манили. Кто бы мог подумать, что у взрослого и зрелого мужчины может подскочить давление от одного вида роскошной женской груди, покачивающейся при каждом медленном и томном шаге. Несмотря на размеры, практически выпрыгивающий из выреза бюст интересовал Доннела меньше, чем огромный камень, лежащий на ней, хотя по задумке дамы должен кокетливо болтаться на цепочке, демонстрируя ее достаток. О да, достаток был несомненен: даже в полутьме холла Том мог отличить настоящие камни от стекляшек, и этот, бесспорно, был самым красивым и дорогим из всех, что он встречал. Невероятно хотелось рассмотреть его ближе, подержать его в руке, взвешивая узкой, на сильной ладони тяжесть изделия, поднести к глазам, ловя блики света. Да и примерить, в конце концов, что он, не человек что ли, со своими слабостями! На его шее такая цацка смотрелась бы как украшение сутенера, но это уже не имело никакого значения: Доннел хотел эту вещицу так, как не хотел ничего до этого: к сравнению не допускалась даже первая девица, что позволила залезть себе под юбку, а уже это о многом говорило!
Облизнувшись, Том встал со своего места, направляясь к своей цели, даже не придумав никакого повода завязать знакомство. Но его красноречивый взгляд, утонувший в декольте, расположил к себе немолодую особу, которой внимание мужчин льстило настолько, что разум и инстинкты просто отключались. Совсем. Каких усилий Доннелу стоило хоть на секунду отрывать взгляд от сверкающего украшения, раскачивающего на огромной груди, чтобы томно заглянуть в глаза даме! Без сомнения, он не упустит ее, никогда, никуда: сожмет в своих объятиях, заставит забыть о муже, детях, внуках, заставит творить безумства. Он готов заплатить собой за то, чтобы просто иметь возможность умыкнуть камешек, ведь вряд ли эта самовлюбленная матрона будет так безрассудна, что отдаст за ночь то, что может стоить как небольшой островок в Греции.
Танец становился все более томным, вечер сгущался, а сам Доннел ни на секунду не приблизился к своей мечте: лакомая дама не спешила отвечать благосклонностью на ухаживания, то ли смутно догадываясь о чем-то, то ли неожиданно вспомнив о морали. Вряд ли второе, ведь ее пухлая, похожая на морскую звезду, ладошка, уже поглаживала талию Двуликого, с минуты на минуту, собираясь перейти Рубикон. Еще один жест, и ее не спасет ничто: она этого не знает, соглашаясь окунуться в омут страсти с головой. А еще она не знает, что на крайний случай у красавца припасен флакон хлороформа, который упростит задачу многократно. Конечно, это нечестно, но у любви не должно быть преград, а сегодня Том действительно влюблен!

Наверное, разряд тока, пущенный сквозь тело, оставил меньше бы увечий, чем клокочущий внутри гнев, который желчью разливался внутри, отравляя каждую клеточку тела. Но страшнее всего было не то, что одна эта вспышка способна полностью лишить подростка ясности рассудка, а то, что такое состояние становилось практически обычным. Как утренняя чашечка кофе, обязательный двойной узел на кедах, подведенные карандашом глаза, выпрямленная жесткая челка. И ярость, заменяющая все иные чувства собой. И гнев, ставший реакцией на любое событие.
День начинался привычно, и даже легкий ветерок, треплющий  непокорные вихры, не портил настроение, а заставлял дышать полной грудью, в ожидании прихода долгожданной летней жары. Дерек удобнее поправил лямку рюкзака, входя сквозь двойные двери в храм науки, ожидая очередную порцию пинков судьбы, на которую эта капризная дама не скупилась никогда. Пора бы привыкнуть, пора бы смириться. Твердости духа и терпения хватило лишь на созерцание выкрашенной розовой краской створку шкафчика, где неровным и малопонятным почерком красовалось слово «пидор», прочитать которое с первого раза вряд ли было возможным. Для какого-то идиота с мышиными мозгами это творение точно стало лучшим в жизни и предметом гордости! Сколько раз он уже видел что-то подобное в разных вариациях, фантазией не блещущими, одинаково скорбными задумкой. Сколько раз ему меняли шкафчик, пока уборщики, матерясь, оттирали старый. Видимо, для некоторых людей шутка, повторенная неоднократно, становится понятнее. Гамадрилы.
Если бы на этом закончился день, то все обошлось бы благополучно: не было бы ни слов, ни слез, ни беспросветной черноты, что скрывает все краски мира, оставляя лишь одно желание: крушить. Жечь. Уничтожать. Ломать то, что его цело, уподобляя любую беззащитную вещь самому себе. Но не обошлось.  Его еще ни разу не макали головой в унитаз, держа вверх ногами, снова и снова смывая воду. Вряд ли Дерек хотел расширить свой кругозор настолько унизительными ощущениями, но как обычно, у него не было выбора, у него не было сил, чтобы противостоять всем. Когда гомон гамадрилов, довольных собой, стих, можно было, наконец, вздохнуть, но не получалось. Волна омерзения к себе и ненависти к другим пробежала по загривку, отозвавшись в кончиках пальцев, застилая собой все другие чувства. Даже обиду, даже жалость к себе! С пинка он распахнул дверь, кажется, утратив способность прикладывать нормальное усилие, всем весом наваливаясь на металлический шкаф, полный пропахших потом футболок и носков, пока тот не упас с лязгом, задевая соседний. Этот звук, безысходный лишь раззадорил мокрого как мышь парня, который с рыком, почти животным, крушил все, что видел. Он представлял на месте кособоких старых шкафов тех, кто обижал его все это время, тех, кто случая не упускал ткнуть его физически или же ранить словом. Тех, кто отворачивался, тех, кто смеялся. Шкаф за шкафом, ряд за рядом, в ярости и гневе он сносил щуплым телом все, что видел, лишь однажды с разбегу налетев на единственный прикрученный к полу шкаф, отлетев обратно к стене. Но это лишь больше разозлило и сил придало!
Казалось, прошла цела вечность, бесконечная, тягучая как патока. А на деле все заняло лишь несколько минут, полностью освободив юнца от эмоций и боли, что захлестывала его. Он сидел на опрокинутом ящике, что подпирал входную дверь: это уединение было необходимо. Сизый дым от сигареты поднимался к потолку, а сама сигарета, зажатая в дрожащих от пережитого пальцах, мелко покачивалась, понемногу догорая, умирая в узкой ладони.
Еще один обычный день прожит, осталась еще тысяча таких.

Как сложно составить в нетрезвой голове план мероприятия! Сто пятьдесят пять лет, как ни крути – юбилей. Гарлем приканчивал третью бутылку рома, сидя на уютном диванчике в глубине ресторана. Лежавший перед ним листок был предательски чист, если не считать нескольких капель пролитого алкоголя. Здесь должен был быть список гостей и план праздничного дня. Но мыслей не было.
Не мыслей у тебя нет, Гарлем, а друзей.
Да, спустя два часа гипнотизирования листочка нужно было признаться себе в том, что идея потерпела фиаско. Слабым оправданием маячила мысль, что  место для обдумывания было выбрано неверно. Менад поднял мутноватые глаза с расширившимися зрачками на соседний стол. Шумная компания, как назло, праздновала день рождения. Нарядная молоденькая именинница с пылающими щеками слушала очередной сногсшибательный тост от симпатичного парнишки, смущающегося и заикающегося от важности момента. Гарлем подпер голову кулаком и, шмыгнув, присмотрелся к сборищу. Молодая компания, студенты, наверное, и  небедные, судя по заведению и обилию угощений на столе. В центре внимания – девушка, скорее всего, отмечающая совершеннолетие. В свои восемнадцать она собрала десяток друзей, радующихся ее существованию. А Гарлем не может вспомнить и имена двоих. Менад буравил взглядом девочку, но она не замечала его, весело общаясь с гостями, делая малюсенькие глоточки из бокала с шампанским. Вот, сидящий рядом парень поцеловал ее в щеку, и она зарделась еще больше. Гарлем стиснул в руках листок бумаги. У нее и воздыхатель есть! Который с ней просто так, не загипнотизированный, не пьяный. Он просто хочет с ней быть. А с божественным созданием, менадом, белокурым ангелом, стоит только пустой стакан, и то, пока его не унес официант.
Вот дрянь! Чем она лучше меня? Чем? У нее прыщи на лбу, даже пудра не скроет. И волосы секутся. Еще она сутулится, и, кажется, даже косит одним глазом! Зубы не идеально белые, некрасивая форма кисти. Да она уродина!
Гарлем закусил губу, шумно выдыхая. Эта гадина поплатится за испорченное настроение. Она запомнит этот день и, вообще, будет бояться праздновать дни рождения всю оставшуюся жизнь. А ему, менаду, здесь больше делать нечего.
Проходя мимо столика с молодыми людьми, он на мгновение  остановился, широко улыбнувшись, привлекая к себе внимание.
- С днем рождения, милая леди. Веселого праздника! - легонько прикоснувшись к плечу именинницы, он пошел к выходу. Не сдерживая улыбки он слушал, как временно помешавшаяся девчушка с улюлюканьем лезет на стол с намерением показать стриптиз прямо здесь и сейчас. Гарлем прикрыл глаза, чувствуя, как опускает голову, свиваясь в тугие кольца, Зависть.

Жара стояла невыносимая.  Мерзкие щупальца духоты проникали в открытые окна библиотечного зала, накатывая на Мел оглушительными волнами, расслабляющими тело, стирающими все разумные мысли, как смывает написанное на песке неотвратимый прилив. Жар разливался от головы до ног, нежил, нашептывал…
Новак захлопнула книгу.
Ряд полок читального зала с порочной готовностью распахивал легкий тюль пыли, позволяя любому вторгнуться, вломиться, войти в этот мир показной книжной чистоты. Внезапно Мел осознала, что это место – огромный публичный дом, великая легализованная оргия: миллионы людей касались этих обложек, медленно раскрывали их, обнажая самую сердцевину, проводили вместе сладостные часы, а потом расставались, передавая недавнюю любовницу другому. Сколько горячих рук чувствовали на себе тома общего зала? В скольких постелях коротали ночь книги абонемента?
Меланте было девятнадцать, она впервые приехала в Чехию не к родственникам, а официально – по обмену. Это была её первая пражская весна – цветущая, полная дразнящих ароматов, кружащего голову хмеля и до этого непознанного привкуса чего-то ещё, слишком далекого от сухих строк словарей и старинных трактатов, по которым Новак пыталась написать курсовую. Мел пряталась от этого в душных залах городской библиотеки, нервно облизывая пересохшие на жаре губы, еле слышно барабаня носком белой туфельки по вытертым миллионами ног полам, водружая толстые тома на тонкие коленки, беззащитно выглядывающие из-под летящей юбки. А жар – не с улицы, а откуда-то изнутри – настигал её, мучил, выворачивал наизнанку, заставляя чувствовать каждое случайное прикосновение, ловить каждый остропряный мужской запах в толпе.
Чешские мужчины были непохожи на греческих. Сдержанные, меньше следящие за собой, с правильными чертами лица и удивительно большими ладонями. Они носили огромные рюкзаки и белые футболки, от них пахло солнцем и немного – травой, они все были слишком хороши, чтобы можно было думать о книгах.
Он стоял у ближайшей полки, привалившись к ней спиной, поза одновременно уверенная и напряженная. В одной руке – словарь, в другой – карандаш, который он то и дело прикусывал в задумчивости, на мгновение приоткрывая ряд ровных зубов. Хмурился, откладывал карандаш, убирал волосы со лба. Бисеринки пота блестели на его шее. Он был не лучше и не хуже остальных – случайных парней в трамвае, соседей по общежитию, парней из параллельных групп...
Жар, достигнув наконец каждой клеточки её тела, вдруг начал сплетаться в большую душную сеть. Парень отвернулся и поставил словарь на верхнюю полку. У него была сильная мужская кисть. Наверное, играет в теннис.
Кажется, женщины должны западать на другое – широкую грудь или упругие ягодицы. Сходить с ума от вида мужских рук могут только взвинченные до предела филологини, которым уже года два как нужно было дать гормонам вырваться наружу и признать, что у взрослых девушек есть свои потребности.
Парень обернулся и взглянул на нее.
Лицо Мел залила волна краски. Схватив в охапку оставшиеся тома, она бросилась к конторке сдачи книг. Библиотека перестала быть безопасным пристанищем, да и как вообще этот огромный ментальный бордель мог им быть?!
Бабах!
Каждая напряженная до предела клеточка тела, жаждавшая прикосновений, взвыла от жажды, заставив Мел охнуть.
- Простите. Не больно?
Новак видела, как её книги поднимают те самые руки. Это было просто невыносимо. Жар оплел её всю и завязался в узел где-то чуть ниже живота.
- Н-не страшно. Это ничего.
- Давно в Праге? – он поднял синюю карточку – читательский в библиотеку для иностранных студентов.
- Месяц… Курсовая, - выдавила из себя Мел, поднимая взгляд и силясь не слишком долго задерживать его на губах незнакомца.
Он был голубоглазым. Тонкий изящный рисунок радужки сочетал в себе все оттенки светло-синего. Зрачок расширился. Меланту затягивало в него, как в черную дыру, всю – от копны каштановых волос до носков летних туфелек.
- Я Марек. С медицинского, - он повернул к себе одну из ксерокопий и негромко причитал первые пару строк на латыни. Мел представила, как его губы прикасаются к её плечу, шепча что-то таким же глубоким голосом.
- В каком общежитии живешь?
- «Гвезда», это далеко.
- Далековато. Я снимаю квартиру тут рядом. Мне дали пару хороших учебников по латыни, хочешь зайти посмотреть?
- Ты серьезно?
- Чехи очень гостеприимны. И обычно не сбивают девушек с ног в библиотеке. Считай это моим извинением. Ну так как?
Меланта смотрела на ямочку на его шее. Это так просто. Прийти туда, взять немного пива. Поговорить о Праге и Афинах, о универе и курсовых работах. Потом он проведет рукой по её колену – невзначай. Потом у нее спадет бретелька легкого топа, а она не станет поправлять. А потом смятые простыни и эти сводящие с ума руки – на груди, животе, всюду…
- Спасибо, но я спешу. Был приятно.
…Всю дорогу в трамвае до общежития у нее подрагивали коленки.

Она пришла под утро. Переступила порог в щебетливых розовых сумерках. Скинула, пошатнувшись, туфли, бросила сумочку в кресло. Клатч не долетел, проехался лакированным боком по полу. Она не заметила. Не обратила внимания, сосредоточившись на путеводной в ванную комнату стене.
Ее не было два дня и вернувшись, она не нашла для него слова «Здравствуй».
Широко расставив ноги, оперевшись локтями в колени, обхватив руками голову, он одиноко сутулился на краю большой, слишком большой кровати, сквозь решетку растопыренных пальцев хмуро вглядываясь в разводы мрамора под босыми ступнями. Ничего увлекательного он в них не видел, но его мутило от необходимости смотреть куда-то еще. Например, ей в спину.
Ее не было два дня и практически все это время он просидел так, не шелохнувшись. Дело было не в том, что он не знал где ее искать. Дело было в том, что он ее нашел. Как только истек их негласный комендантский час, хищник вышел на улицы Афин и отыскал ту, что принадлежала ему. Принадлежала по праву названной дочери приемному отцу. Принадлежала по праву женщины своему любовнику. Принадлежала по праву жертвы, отданной морем дракону.
Желтыми кругами на белом фарфоре нетронутый чай отмерял дефицитное терпение.
Ей было не полных шестнадцать лет. Она была его добычей, дочерью и любовницей. Ее, испоганенной модой куклы, не было два дня. Она вернулась, хмельная, под утро и от нее разило другим мужчиной. Она даже не сказала ему «Здравствуй»
Он так не хотел, чтобы она возвращалась.
Он сидел, ссутулившись, на краю необъятной постели и не чувствовал онемевшим нутром как впиваются ногти в лицо. До синих лунок, до крови. Он не знал, как им теперь быть.
Она раздевалась на ходу, с пьяной небрежностью роняя на пол мятую одежду.
Он не мог себе позволить поднять на нее взгляд.
Их с Фьеке история началась в по-вечернему сизых адриатических волнах. Она, четырехлетняя девочка, благополучно тонула, увлекаемая на дно мертвой женщиной, не пожелавшей перед кончиной выпустить из хватки лямки детского комбинезона. Он, дымчато-белый дракон, лакомо корректировал спасателям статистику выживших и найденных, собирая со скатерти моря свежих утопленников и тех, кто в самом ближайшем будущем обещал ими стать. Они не должны были встретиться. В воронке кораблекрушения мог потеряться не один ребенок, а чудовищный зверь совершенно не подходил на роль спасателя-дельфина. Не было христианского милосердия ни в распахнувшейся во мгле громадной пасти, ни в остром многорядье зубов, отсекших мать от дочери. И ни что в прохладных сентябрьских водах не предвещало того, что дракон оставит щедро накрытый Океаном стол и отправится на сушу разыгрывать из себя благодетеля для греческой малявки нормандского происхождения, чьей единственной близкой ныне здравствующей кровной родственницей окажется почти выжившая из ума костлявая старуха – выдающийся и увлеченный наукой профессор палеоботаники. Ни что не предвещало, но так стало. Сначала героический спасатель, потом щедрый опекун, и уж затем внимательный любовник. Нет, в течение десятка лет играясь в папочку, он не соблазнился вдруг худосочными, едва сформировавшимися прелестями своей воспитанницы, хоть и застал дракон еще те времена, когда женщин  употребляли по первой крови. Нет, он не стремился подобным образом привязать неуравновешенного взбалмошного подростка к себе, чтобы упрочить так нечаянно связавшие их узы. Просто однажды вечером загулявший дракон обнаружил на пороге своего дома долговязую худую девчонку в грязной растерзанной одежде, с явными следами побоев и насилия на до черноты загорелом теле. Он об нее, молчаливо глотающую слезы, буквально споткнулся и у него не оставалось иного выбора, кроме как вступиться за честь дамы и научить эту даму любить себя. В меру драконьего разумения, а для человека так и вовсе – безмерно.
Он тогда не предполагал даже, что спустя какой-то год его непротивление ее малочисленным капризам, ее личностным поискам приведет их к этому нежно-розовому майскому утру. В которое он, захлебываясь дегтярной мутью злости, не сможет поднять на нее взгляд. Не сможет достойно признаться, что он суть от сути драконьей, не умеет делиться.
Загудела в трубах вода, загремел уроненный флакон. Возможно, Фьеке повзрослела в собственных глазах, но аккуратнее от этого точно не стала.  Медленно и глубоко вдохнув, он поднялся – воздвигся степенно, словно опасаясь расплескать эту вязкую черную муть, что заливала ноздри, мешая дышать чем-то иным, кроме омерзительного запаха чужака, взял из шкафа свежее банное полотенце, прихватил короткий девичий халатик и, переступая брезгливо через сброшенные изменщицей тряпки, отправился к ней. Решать.
- Ты очень злишься? – спросила Фьеке, обнаруживая свою пристальную заинтересованность к теням в клубах пара.
Он промолчал, подходя к ней ближе. Не от того, что ему нечего было ей сказать – отдельные слова и сложноподчиненные конструкции так плотно теснились в глотке, борясь за право вырваться первыми, что в мир дракон изливал яростную тишину.
- Знаю, злишься. Ты вообще злой.  Ты злой старик, а я дрянная девчонка. Хорошая из нас пара, да?
Подтеки цветной туши на по-детски нежных щеках. Вавилонское столпотворение на голове, в которое страшно запустить руку – то ли завязнешь в налакированных узлах, то ли не устоишь перед искусом надавить на светлогривую макушку до тех пор, пока ее обладательница не перестанет пускать пузыри в кипятке.
Нет. Кажется, он еще не хотел ее убивать.
- Ну папик, ну не молчи! Ну, хочешь, ударь меня, а? А хочешь, я порошу у тебя прощения, и пообещаю никогда, ну вообще никогда так не делать, а?
Его лицо не выражало ничего, будто маска напрочь разучившаяся прикидываться живой личиной. И глаза, омутом черные, тоже уже ничего не выражали, когда он зачем-то наклонялся к воде. Она немедленно этим воспользовалась, с хмельной бесшабашностью ухватив его за плечи и потянув на себя, жарким шепотом развязно предлагая:
- А давай мы помиримся прямо тут! Девчонки говорят, что самый клевый трах..
Она качнула его на себя. В черной мути колыхнувшейся движением злобы промчалась колючая хвостатая комета вымораживающего гнева и взорвалась где-то в затылке, от чего сразу сделалось легко и зябко. Последнее, что он сделал сознательно – торпедировал белую чугунную лохань вместе с сопливой соблазнительницей до ближайшей стены.
Он потерял себя. На долгий миг или краткое мгновение, не важно. Он потерял себя с радостью, с упоением испивая то, чем совсем недавно стерегся захлебнуться. Он пропустил мимо себя и грохот, и ее крики. Он был один на один с немой тишиной, дракон разрушающий, отчего-то до сих пор в человеческом облике. 
Впрочем, и человеком он сподобился натворить дел.
Он действительно отправил ванну до ближайшей стены. А потом до другой. И снова, оставляя вычурными ножками борозды по мрамору пола. Он швырялся чугунной посудиной полной воды и визжащей, в миг протрезвевшей, девчонкой так же, как иные швыряются опустевшими стаканами. Может быть, она пыталась выбраться. Может быть, она хотела сбежать. Он этого не знал и даже не собирался гадать как это было на самом деле. Важно лишь то, что опамятовшись, он нашел ее живой в той же ванной, скорчившейся на дне, исцарапанной, усыпанной крошкой битой отделки и стесанной эмали. Она вжималась в дно, а он все так же нависал над ней, как тогда, когда еще помнил, зачем принес ей полотенце, вот только сейчас его скрюченные бешенством пальцы впивались не в мягкую ткань, а в еще не остывший металл. И чугун под его пальцами деформировался…
Десять с лишним лет он тщательно контролировал себя, не желая чем-либо напомнить Фьеке как хрустела ее мать на его зубах. Десять с лишним лет, разменянные в единый миг.   
У него никогда прежде не было дочери.
И никогда больше не будет. Можно сознаться, он не только не умеет делиться, но и Пигмалиона из него тоже не выходит
Так не сказав не слова, он осторожно, по одному, разжал пальцы, выпрямился, развернулся и ушел. К морю. В щебетливо розовое утро топить людские корабли.
Их история с Фьеке должна была быть на этом закончена.

Сегодня глаза у Элагабала светлые, не стылые, ясные как два оконца в летнее небо. Чему ты радуешься, Певец?
Ступени вверх – в темноте по древности, ступени вниз с металлическим лязгом и нарастающим за спиной громом оваций – на свету, но в торжественном «почти» одиночестве. В молчании, возможно, для кого-то тягостном. Где-то в середине лестницы вибрация сигнала смс: «Папа, ты забыл шляпу!» и ее теплый взгляд в затылок как клеймо об бестолковости. Его пожатие плечами – расписка в принятии и согласии. В успокоении.
- Не соглашусь, молодой человек. Видите ли, две трети вашей лирики…

гордыня зависть гнев и похоть
чревоугодие и лень
читает саша список планов
на день

«Какой душный автобус!» – мысленно ругается Саня. Здесь есть форточка? Ее можно открыть? – «Господи, и до чего… душно…»
Она стоит напротив потрепанного сиденьица, усыпанного зияющими на обшивке дырами, и с напряженной сосредоточенностью наблюдает за молодым человеком, который всего секунду назад занял последнее место. И было совершенно очевидно, что уступать низкорослой дамочке он ни в коем случае не собирается: пока пытался добраться до пункта посадки своей задницы – три раза споткнулся, потому что совершенно не следил за траекторией собственного движения. Теперь, спустя две минуты после выигранного им будничного поединка, парень поднимает голубые глазки на поверженную толстушку и смотрит на нее с усмешкой, будто говоря: «Ну как, милая? Стоишь хорошо? Правильно-правильно, стой… не отвлекайся…»
День выдался откровенно поганым. Саша проспала, обнаружила лишний килограмм на талии, разбила подаренную Себой статуэтку в виде грифона и… не отвоевала желанную кожаную обивку, которую совсем недавно грели чужие полужопия. Она не злилась, но определенно находилась в состоянии опечаленности, которую нельзя было устранить даже тремя или четырьмя гамбургерами. Как себя развеселить? В каких слоях души откопать чувство смутного счастья? Каре-зеленые глаза скользят по кучке греков и не натыкаются ни на одного стоящего человека. Все присутствующие – сидят, листают паршивые журнальчики и медленно прирастают к сиденью. Такие… маленькие. Боже, какие маленькие, словно они – половина целой Саши! Та, кстати, понимает, что их миниатюрность напрямую связана с их физическим расположением, однако она не может отделаться от мысли, что эти несчастные просто родились с небольшим ростом. А она, высокая и замечательная, дает бедным и сирым немножко самоутвердиться. Порадоваться в жизни хотя бы чему-нибудь.
Даже этот парень – да-да, злостный вор мест в автобусе – не кажется больше противным козлом, который всем своим видом являет насмешку над той, кто не оказался слишком расторопным. Носительница довольно поднимает подбородок вверх, ухмыляется и окидывает народ таким взглядом, будто вчера королевский титул получила. Надменным, оценивающим и, самое главное, – скользящим сверху вниз, вбивающим под плинтус сидящих человечков и уменьшающих тех в размерах еще чуть-чуть. На душе становится легче. Плевать на духоту, плевать на помутнение сознание и плевать на пятна пота подмышками. Она – вон какая высокая! Хотя, казалось бы, с ростом в сто пятьдесят сантиметров нельзя себя почувствовать Гулливером. Нет-нет, друзья, можно и нужно, если у тебя есть отменная фантазия, удолбанный в задницу день и кожа, разогретая солнцем до сорока градусов. Нужно будет приготовить яичницу – обращайтесь.
«О Боже, Саня, прости меня, засранца! Я не хотел!!» – Алекс представляет мягкий тембр его голоса, который взрывает атмосферу тронного зала. А она сидит на высоком троне, небрежно взмахивая рукой, чтобы жалкий паренек заткнулся. 
«Что же мне с тобой делать?..» – размышляет воображаемый королевский образ с ее лицом, поправляя корону и многозначительно вздыхая. «Отпустить, может?..»
«Да… Да! Отпустить, определенно отпустить…» – на его лице возникает отчаяние, и это отчаяние Саше нравится. Но еще больше ей нравится, что именно ей решать – казнят его или нет.
«Отпустите. Что с него взять?» – она – главная. И трон ее находится так высоко, что этот несчастный становится меньше нее в десять раз. Саша улыбается успокаивающим мыслям и еще раз опускает каре-зеленые глаза на вора сиденья – посмотреть на него пренебрежительно. Пусть сейчас он не такой крошечный, как у нее в голове… но даже разница в один сантиметр, знаете, греет ее псевдовеликанскую душу. Ей становится так радостно, Боже, так радостно и приятно, что она – прекрасна и замечательна. А все эти греки – ничтожны по сравнению с ней, потому что и до ее ста пятидесяти не доходят.
Внезапно автобус останавливается. Прохладный ветер режет раскрасневшееся лицо, нахальный паренек поднимается на ноги, возвышаясь над Сашей на добрые двадцать сантиметров разницы. И радость от собственного превосходства куда-то уходит. И удовлетворение растворяется в разгоряченном пространстве. Голубоглазый переросток отводит уголок губ и, усмехаясь так, чтобы это услышала только девушка, говорит:
– Ну что, полторашка? Выходить планируешь?
А что было дальше – спросите у «Википедии». Наберите в строке поиска «семь смертных грехов», найдите «гнев». Осознайте.

17 лет.

- Обед готов.
- Иди к чёрту.
За последние пару-тройку дней я так часто повторяю эти слова, что они окончательно потеряли значение и смысл, стали простой отмашкой. Правда, как рукой махнуть. Я и раньше никакой агрессии в них не вкладывал, по-дружески предлагая Вику от меня отвязаться, теперь же выдаю на автомате любому, кто пытается войти в мою комнату, даже не пытаясь его опознать. Экономка уже заходить не рискует, предпочла послать водителя. Обиделась, наверное. Но это пройдёт...
И Виктор молча уходит. Я не вижу этого, рассматриваю узор на обоях, но слышу как закрылась дверь и чувствую, что вновь остался в одиночестве. Подбираюсь в отдалённое подобие позы эмбриона. Не хочу есть. Может быть потом... Завтра или вечером. Быть может уже вечер? Ах, да, Вик приглашал к обеду. Без разницы. Если лежать и ничего не делать, есть вообще не обязательно.
И вновь в комнату заглядывает Вик.
- Через полчаса выезжаем.
- Иди к... - даже посылать надоело - Да ну тебя. - и чего он вообще привязался?
- У тебя сеанс, собирайся. Буду ждать в машине.
- Чего?! - как только слова доходят до моего сознания, мгновенно реагирую, переходя в сидячее положение; закрывающаяся дверь не собирается мне отвечать. - Четверг? - спрашиваю я у своей памяти. - Уже?
О, нет! Я не хочу. Только не сегодня! Но пропустить нельзя, будет ещё больше проблем. Ладно, собраться за полчаса - это я могу, это я умею. Времени пожрать уже нет, только привести себя в приличный вид. Можно было бы заскочить на кухню - захватить перекусить в дорогу, но на глаза экономке попадаться не хочется.
Зато Вик позаботился. Чел, я тебя люблю, только никогда не признаюсь! Пара бутербродов и бутылочка сока. Отлично!
- Сок? - я не могу не вредничать.
Вик только хмыкнул в ответ и улыбнулся - я же вижу, доволен собой. И отлично, что не ответил, я просто молча ем. Сегодня мне всё равно, любимый это напиток или то, что есть, я просто пытаюсь изображать нормальное поведение. Всё-таки мы едем к психологу, надо входить в роль, иначе могут быть проблемы. Я не хочу на месяц на реабилитацию обратно в диспансер или в любую другую клинику.
По той же причине я вынужден разговаривать с психологом. Раньше, с другими, я старался молчать, иногда огрызался, но всё это было до того, как отец отправил меня в наркологический диспансер, теперь мне за это грозит не только выговор.
- Итак? Расскажи мне о том, что тебя беспокоит.
Беспокоит меня наличие постороннего в кабинете. Обычно я не против присутствия Виктора, тем более что остаётся он на сеанс не всегда, чаще просто подвозит меня, но сегодня я собираюсь врать и не хочу, чтобы он это слышал.
- Я отказываюсь разговаривать в его присутствии. - сообщаю доверительным тоном и взглядом показываю на водителя.
Она понимает, такое здесь не редкость. Сеанс - почти как исповедь, доверие может быть только один на один. По нашей обоюдной просьбе Вик выходит. Не повезло ему быть при мне нянькой, особенно на эту неделю. Провожаю его взглядом и собираюсь с мыслями для начала разговора.
- Всё в норме, как обычно. - наконец выдаю я. - Никаких изменений. С прошлой недели... всё спокойно.
- А как же четыре дня?
- Четыре дня?
- Да, мне сказали, что ты не ходишь на занятия, проявляешь несвойственное тебе поведение - лежишь на кровати без дела, отказываешься есть.
- Понятно... - легко было изобразить недоумение, я не думал, что Вик может меня вот так просто сдать, надеюсь, что отцу не сказал.
- Что-то случилось? В лицее? - она не торопит, но молчание начало затягиваться, последовали наводящие вопросы.
- Нет, я просто... устал. Отец уехал в командировку, я решил отдохнуть. Все прогуливают учёбу, верно?
- Не так. И не все. Апатия? После клиники прошло сколько? Три месяца?
Что-то вроде того. Это не внезапно началось, пару недель назад бессмысленность жизни достигла своего апогея. Я ходил на занятия, кое-как делал домашнюю работу, почти не пропадал на улице - превратился в практически идеального сына; отец радовался, а я... я существовал. Он уехал, и отпала необходимость претворяться, изображать жизнь.
- Там было помещение, ограничивающее передвижение. Я точно так же мог лежать часами, просто там дверь запирали.
- Я смотрела отчёты, характеристику. Ты подвижный. Это отмечают все.
- Я просто пользуюсь моментом, пока его нет. Такое не часто бывает.
- Дополнительные занятия есть?
- Да.
- Увлечения?
- Наверно.
- Ясно. Что привлекает больше всего?
- У меня всегда были доп.занятия, это привычно. Я не думал.
- Ты их сам выбираешь?
- Из того, что предлагают. Это вроде обязательной программы обучения.
- Компьютерные игры и всё подобное?
- Немного. Времени в основном нет.
- Спорт?
- В детстве. Сейчас - в пределах программы лицея.
- И каким спортом занимался в детстве?
- Время. - показываю на часы; очень удобно, что оно закончилось, плюс-минус пять минут, но на серьёзный разговор не хватит, можно от него увильнуть.
Она сверяется с наручными часами.
- Хорошо, продолжим через неделю. - слишком легко согласилась, где-то тут подвох. - Любому нужно увлечение, хобби, подумай об этом. В следующий четверг расскажешь о том, что тебя действительно интересует.
- Спасибо. - тянет на скептицизм, но я выдаю искреннее подобие улыбки.
Я и сам об этом думал, что мне не хватает интереса к чему-либо, желательно к жизни в целом. На выходе из кабинета меня ждёт Вик, прямо у двери. Может, так и стоял или уже на низком старте; я тоже не мечтаю здесь задержаться.
- Пустишь за руль? - а что, отличная шутка.
- До первого столба? Ты же не умеешь, умник.
Ладно, согласен, уел.
- Не говори отцу... Ему не стоит знать. Я в норме. Обещаю.