Этой женщине чертовски надоело носить черный цвет. И носит она его не из любви к темным оттенкам и даже не от того, что черный стройнит. Все куда проще – именно в платья этого цвета нужно влезать, когда идешь на похороны. Все куда проще, но не легче.
Начало ноября. Похороны мужа. Скарлетт дьявольски хороша: эта черная шляпка с широкими полями и сеточкой, таинственно прячущей глаза; узкое платье чуть выше колена, дорогие туфли на шпильке в пятнадцать сантиметров и бархатистые перчатки до локтя – ах, как она хороша! Они все смотрят на нее, но сегодня не восхищаются, а осуждают. Как она – эта противная вертихвостка – смеет так прекрасно выглядеть на похоронах собственного мужа!? Даже его тетка по отцовской линии, а ведь ей всегда было плевать на племянника, выглядит куда хуже! И плачет. Они все плачут – громко, иногда даже слишком громко – аж уши закладывает. Только лицо Скарлетт, словно безжизненный мрамор, не выражает эмоций. Нет, вы посмотрите на эту пустышку: каштановые локоны уложены идеально – ни прядки не выбивается из общей прически; кожа смуглая, блестящая в редких лучах осеннего солнца; и лицо, вы посмотрите! – на нем нет и следа от бессонной ночи. Она не пролила ни слезинки по покойному мужу, бессердечная стерва!
Она действительно не пролила по нему ни слезинки. Бессердечная стерва.
Середина ноября. Похороны подруги. Скарлетт смотрит в зеркало и видит пустую женщину с потухшим взглядом. Она не хочет никого жалеть, в том числе и Алексис. Скарлетт хочет жалеть только себя, она хочет, чтобы весь мир жалел только ее. И нервно откидывает пухлые руки собственной дочери, когда та, чувствуя состояние матери, пытается обнять и зарыться носом в душистые волосы. Дочь всхлипывает и обхватывает ладонями шею Адель, запах волос которой знает куда лучше, чем аромат собственной матери. Скарлетт кусает губы и томно выдыхает, натягивая черный брючный костюм и обувая туфли на высокой шпильке. Негромкий лязг, и две заколки падают на туалетный столик – ее локоны такие красивые в этих редких лучах  ноябрьского солнца.  И шляпка с широкими полями и сеточкой, загадочно закрывающая пол-лица. Кэтти готова, кажется, только опоздала на похороны, на которых все равно не плакала бы. На пороге Себастьян – злой и обиженный. А Скарлетт совсем не хочет жалеть его – она хочет жалеть только себя. Он сжимает кулаки и зубы, говорит, что Кэтти должна была прийти и проститься с подругой. Должна была, черт возьми. Иначе что она за человек вообще? Бессердечная стерва.
Она не чувствовала себя должной. И виноватой тоже. Бессердечная стерва.
В этот проклятый ноябрь две тысячи одиннадцатого года Скарлетт не чувствовала ничего. Ни тепла от согревающего виски, ни боли от стертых туфлями сухожилий, ни жалости по погибшему мужу, ни вины по пропущенным похоронам Алексис. Скарлетт сломалась тихо, почти беззвучно. Никто не заметил – не увидел, не услышал, не понял. А шляпка с широкими полями и сеточкой, обязательно закрывающая глаза – лишь бессмысленный, но красивый предмет туалета.
А шляпку скоро небрежно забрасывают в дальний угол комода, черные платье и костюм яростно разрывают на части – не от злобы, а просто так – чтобы пар выпустить. Скарлетт, словно довольная кошка, подставляет щеки лучам августовского солнца и щурится. Она мягко ступает по паркету босыми ногами, когда кто-то настырно звонит в дверь. В доме больше не пахнет виски и разочарованием – в доме пахнет цветами, апельсинами и прохладным летним ветром. В доме больше не слышится звон бьющейся посуды – теперь только музыка и веселый смех дочери. Своими и чужими руками Кэтти собрала по кусочкам то, что сломалось в ноябре. И обтягивающее черное платье с удовольствием было променяно на легкую домашнюю одежду. Белую.
Оторвите язык тому, кто кричал, что время не лечит. Время лечит. Время – лучший доктор. И хорошо, что рядом был тот, кому можно было рассказать, что время – лучший доктор.
Скарлетт легким движением руки распахивает дверь и сразу замирает. На мгновение она переносится в ноябрь – серый, промозглый, с надрывным треском сломавший ее. По щекам ударяет холодный осенний ветер, черная шляпка  широкими полями и сеткой вновь падает на голову. Тяжело сглатывая, Скарлетт понимает, что на нее свалилась не шляпа, а небо. Пасмурное ноябрьское небо – невыносимо тяжелое, неподъемное почти. И у нее подгибаются ватные ноги – она сейчас упадет, ей Богу, она сейчас упадет.
― Алек… ― она задумчиво закусывает нижнюю губу, хмурясь, ― кто ты?
Это не Алексис, конечно. Это жестокий розыгрыш мудака, труп которого через несколько минут придется закапывать на заднем дворе.

Она думала, что давно забыла ее запах. Какой-то терпкий, но сладковатый – не приторный вовсе, напоминающий острую смесь тмина и гвоздики.
Она думала, что давно забыла эти глаза – огромные, в которые порой хочется нырнуть и задохнуться. Она никогда не сравнивала их цвет с морем или с небом, даже не с горьким шоколадом – нет, болото какое-то топкое. Непроходимое. И затягивающее. Навсегда.
Она думала, что давно забыла эти неловкие движения – неуклюже поправить ремешок сумки или закинуть темную прядь волос за ухо, споткнуться на ровном месте в конце концов.
И она думала, что забыла ее голос – гортанный и порой низкий для женщины ее роста и телосложения, но по-особенному мягкий. До дрожи родной.
Она думала, что давно забыла. Она ошиблась.
Грудь медленно вздымается от глубоких вдохов – Скарлетт пытается уловить знакомые ноты запаха подруги. В коридоре царят цветочные ароматы лилий и роз, а Кэтти так отчетливо слышит тмин и гвоздику. На мгновение она теряется – похоже, перед ней Алексис, та самая Алексис, знакомство с которой началось с драки. Ах, как метко Скарлетт бросала в смазливое лицо ножи и вилки и как искренне расстраивалась от того, что они не долетали. А потом – раз! – что-то внутри щелкнуло, и они стали подругами. Без причин и мотивов – просто так, потому что переглянулись случайно и не отвели сразу головы. Взгляды встретились, и во взглядах было найдено нечто большее, чем злость и обида – там ютились растерянность и непонимание. Алексис хватило решимости сделать первый шаг и сказать, мол, хватит выеживаться – пошли пить кофе, а Скарлетт с удивлением отметила, что вовсе не против, да и кофе вдруг захотелось очень – странно, а ведь кофе она никогда не пила. По крышам громко барабанил холодный ливень, а Скарлетт поднимала подбородок и расправляла плечи, брезгливо осматривая официанток, флиртующих с двадцатилетними мальчишками за соседним столиком. Диетическое печенье и шоколадом хрустело на зубах, и Скарлетт медленно подносила к губам чашку с несладким латте и делала два маленьких глотка, поднимала глаза и смотрела в лицо новоявленной подруге. Подруга улыбалась, едва сдерживая беззлобный смех от того, как напряженно держится Скарлетт в этой непривычной для нее помойке. Скарлетт раздраженно поджимала губы и каждую секунду порывалась встать и стремительно покинуть сомнительное заведение, громко хлопнув дверь. Но почему-то продолжала осторожно пить несладкий латте и хрустеть диетическим печеньем, изредка бросая косые взгляды на подругу – лишь для того, чтобы проверить цвет ее футболки, не больше.  Алексис дружелюбно улыбалась, откидываясь на спинку кресла и лепетала что-то про меткий удар вилки – вон, посмотри, до сих пор рана на щеке. Скарлетт и не стыдно совсем – она горделиво поднимала подбородок и отводила голову в сторону, расплываясь в сомнительной полуулыбке – ей нравилось, когда ее хвалят. Нить разговора была найдена и до конца вечера не отпущена – они болтали о погоде, о работе; о том, какие у Скарлетт красивые ноги и волосы; как очаровательно ее глаза блестят в тусклом свете этой кофейни. И садясь в собственный автомобиль, Скарлетт вдруг поймала себя на мысли, что и завтра она совсем не против встретиться с новоявленной подругой. Можно даже пригласить ее домой, чтобы показать кружевное платье из последней коллекции Версаче и туфельки от Дольче.
Скарлетт и подумать не могла, что с ней может случиться подруга. Всех женщин до Алексис она считала высокомерными курицами – кривоногими и брызжущими завистью от того, что Скарлетт такая яркая и красивая, а они – блеклые, серые и невзрачные. Кэтти и Алексис считала никакой. А через несколько недель подруга стала для Скарлетт самой необыкновенной девушкой на свете, от которой невозможно отвести завороженный взгляд. И это совсем не раздражало.
Зато раздражает сейчас. Кэтти не знает, как вести себя – целая волна чувств накрывает с головой. Тут гнев и ярость, тут радость и счастье, тут обида и желание выцарапать глаза, а потом крепко обнять и никогда не отпускать. И снова ярость, животная ярость!
― Как ты посмела померреть!? ― срывается Скарлетт на рычание, подаваясь вперед. ― Как ты посмела брррросить меня!? ― она заносит руку и мажет ладонью по щеке, которая тут же краснеет. Тишину двора разрезает громкий звук пощечины.
Скарлетт замирает на мгновение. Она прикрывает глаза и протяжно выдыхает через округленные губы. А потом, поддавшись порыву, бросается к подруге и крепко обнимает за шею.
― Я так зла на тебя, что сейчас задушу, ей Богу, ― она зарывается носом в мягкие волосы, ― ты даже не представляешь, как я хочу тебя убить, ― и обнимает крепче.
Она никогда не забывала ее запах.
Тмина и гвоздики.

― Прости, ― щебечет она, виновато опуская глаза.
― Никогда, ― безжалостно режет Скарлетт, отдаляясь от подруги.
Несколько секунд, тянущиеся целую вечность, Кэтти смотрит в круглое женское лицо, словно желая убедиться окончательно, что перед ней настоящая Алексис, подлинная Алексис, которая не растворится в воздухе в следующее мгновение, не исчезнет в тени садовых кипарисов и не унесется слабым дуновением южного ветра. Кэтти не хочет пускать в дом видения из прошлого, даже если у видения ее каре-зеленые глаза, мягкие руки и волнистые волосы. Она пустит ведение в дом лишь в том случае, если оно задержится там… надолго. Или навсегда. 
― Ты точно хочешь меня задушить? Или мы можем войти внутрь, съесть диетическое печенье и поговорить? ― ее голос – гортанный и несколько грубый – врывается в мысли. Скарлетт не отводит внимательного взгляда от белого лица подруги и холодно говорит:
― Я безумно хочу тебя задушить сию же секунду, ― на усталом выдохе прикрывает глаза, обрамленные густыми черными ресницами, ― за то, что посмела откинуть свои грррифонские копытца без моего рразррешения, ― Скарлетт медленно проводит языком по нижней губе и неспешно приоткрывает глаза. Ее взгляд – пронзительный, испытующий, но горящий  все тем же плутовским огнем – изучает глаза, нос, щеки, подбородок подруги. Эта она, безусловно, это она – Алексис. Мягкие черты лица, волосы и движения, взгляды и жесты, запах. Это она, конечно, это она. Но почему Скарлетт так жадно ищет опровержение подлинности подруги?
Потому что она от нее отвыкла, так долго, так больно привыкая жить без нее.
― Мисс Скарлетт, ― на английский манер – как любит Кэтти, но с диким французским акцентом спрашивает осторожно вырастающая за спиной Адель – пятнадцатилетняя сирота, которую удочерила Скарлетт. Ну, как удочерила. Скарлетт сразу обмолвилась, что ей не нужна еще одна дочка – ей нужна домработница и няня. Не за просто так, конечно, а за проживание, за хорошее питание, за образование и прочие необходимые подростку нужды. Адель, скромно пожав худенькими плечиками, согласилась на такие условия и, уложив в пакет два серых ситцевых платьишка, перекочевала в дом Скарлетт. Кэтти отвела Адель небольшую комнатушку и устроила в школу, подарила несколько своих пар туфель и даже юбок – нелюбимых, конечно, и с нескрываемым чувством гордости за собственную прозорливость наблюдала, как юная француженка возится с Минни. И – Скарлетт в этом не признается никогда, конечно, – она была рада, что в этом огромном доме появился кто-то еще, кроме хозяйки и ее хныкающей дочки.
― Мисс Скарлетт, накрыть вам стол? ― ее голос тихий, но звонкий, похожий на весеннюю капель.
― Да, доррогая, подай нам чай в паррке, ― распоряжается Скарлетт, не глядя на Адель.
― Хорошо, ― она покорно кивает и уходит в сторону кухни.
― Адель, ― Скарлетт негромко окликает девушку, ― как подашь на стол – рразбуди Минни и выходите вместе в паррк гулять. К нам.
Адель, не в силах сдержать улыбки, радостно кивает забранной в тугую косу головой – ведь Скарлетт – а она так любит Скарлетт! – очень редко позволяет бывать в ее обществе.
― Идем, ― снисходительно говорит Кэтти и разворачивается. Она легко ступает босыми ногами по светлому паркету в гостиную, обходит большой кожаный диван и направляется к огромной стене – от потолка и до пола стеклянной. Грациозным движением отворяя прозрачную дверь, Скарлетт кивает на небольшую искусно выполненную беседку в самом центре темно-зеленого парка. Возле беседки, справа, стоит небольшой фонтан, по углам обставленный греческими статуями; слева – детская игровая площадка, а сзади взгромождаются крупные кипарисы и дубы – они словно скрывают беседку от посторонних глаз, защищают ее. ― Я перреехала после смеррти мужа. Хоррошо, что он оставил мне не только дочку, но еще и сумму в банке, ― говорит холодно – она ни о чем не жалеет. А если честно – жалелка уже просто не выдержала и сломалась.
Вот только о том, что Алексис о смерти Бласта еще не знает, Скарлетт совсем не подумала…

Скарлетт ступает мягко, почти бесшумно. Босые ноги приятно касаются светло-зеленой августовской травы – коротко подстриженной и ухоженной, приятно щекочущей пятки. Кэтти легко приподнимает голову и, щурясь, всматривается в небо – пытается определить, сколько времени. И беззвучно усмехается, ловя себя на мысли, что не время суток хочет узнать, а количество месяцев, проведенных в одиночестве. А по-другому это не назовешь – одиночество. Ее бросили самые близкие люди, и поначалу она их люто ненавидела. Говорила, что вернись они к жизни – и убила бы собственными руками второй, третий, десятый раз. Потом убеждала себя, что и без них неплохо – вон, смотрите, живет, пьет по утрам апельсиновый сок, волосы все так же блестят и глаза неизменного цвета молочного шоколада.  Она не нашла в себе сил смотреть на дочь и уйти с головой в семью – уж нет, Минни слишком похожа на ненавистного отца – поэтому Кэтти окунулась в карьеру. Скарлетт забросила воровской бизнес, предварительно совершив три крупные сделки и хорошенько нажившись на оных, и ушла в актрисы. Режиссеры, конечно, восхищались дивной фигуркой с длинными ногами и неповторимыми губами, улыбались заигрывающе и нежно, пели ласково и многообещающе. А за глаза обреченно мотали головой и устало прикладывали розовые ладошки к морщинистым лбам – ничего ведь хорошего из красивой обертки не выйдет. А Скарлетт, уверенная в собственном актерском таланте, пошла еще дальше – в модели. И там уже улыбались не только в глаза, но и за глаза – говорили, что она невыносима просто – невыносимо красива то есть. Скарлетт велась на комплементы, как ребенок на шоколадные конфеты. И дела пошли в гору: съемки для дешевых журналов, потом для глянцевых изданий, для каталогов и для интернет-магазинов. И, конечно, шикарная сделка, принесшая Кэтти не только миллионы, но и известность, ведь теперь ее симпатичное личико заигрывающе улыбалось с каждого второго билборда, зазывая купить напиток Zico.
И она поняла, что и без них – без близких людей то есть – не так и плохо.
Жизнь заиграла новыми красками: светские приемы и вечеринки, любовные письма и незабываемые свидания. Скарлетт как будто снова оказалась в школе, где каждый мальчишка пытался добиться ее внимания. Но мальчишки выросли в красивых мужчин, с ниточки одетых и пахнущих дорогим парфюмом. Выросли, но не повзрослели – все так же велись на умелое жеманство Скарлетт, на томные выдохи и роковые взмахи длинных ресниц.
И Скарлетт вовсе забывала, что у нее есть дочь, а когда-то были муж и подруга.
Подруга, которая теперь осторожно ступает за Скарлетт, внимательно вглядываясь в цветы и кустарники, в фонтан и в статуи, в качели и в беседку, куда так скоро заходят. Кэтти садится на стул и расправляет плечи, медленным кивком головы приглашает сесть и подругу.
― Да, ― коротко отвечает Скарлетт, глядя строго в глаза подруге. Ответ звучит так, словно Кэтти подтверждает не смерть мужа, а сделанный в ресторане заказ. ― Из Дрревней Грреции веррнулся не он, а его трруп. Я похорронила его в ноябрре. А потом меня еще и в его убийстве обвинили, ― хмыкает Скарлетт. Она обвиняет во всем мужа и даже не скрывает этого. ― Поэтому я перреехала, а заодно сменила пррофессию. Я теперрь известная актрриса и модель, ― хвастается она, кокетливо закусывая нижнюю губу и отводя голову в сторону. ― А что с тобой? Как отрреагировал Себастьян на внезапное возврращение? ― Кэтти невольно хмурится, вспоминая последнюю встречу с мужчиной. Кажется, тогда он обвинил во всем Скарлетт. Впрочем, сразу же за это и поплатился. ― И, Боже мой, откуда ты только достала этот отвратительный пиджак? Он же из пррошлогодней коллекции. Я понимаю, что ты была меррртва, но это не повод не следить за модой! И что с твоими волосами? У тебя же кончики секутся! Нам нужно сррочно сходить в спа-салон, ― Кэтти замолкает, вглядываясь в сторону дома, и видит Адель, несущую в руках поднос с чаем, печеньем и еще чем-то. ― Умница, доррогая. Выходите к нам гулять, пусть Минни увидит человека, на которого нельзя становится похожим, ― тихо смеется, разливая зеленый чай по чашкам.