внешний вид

Что за гребанный март? Отвратительный! Ужасный! И эмоциональное состояние ему под стать, если не сказать хуже.
Всю ночь Дилан занималась чем угодно, кроме сна: рисовала маркером человечков на листиках, отстукивала пальцами по деревянному столу незатейливые мелодии, щипала себя в разных местах, чтобы проснуться в родном Таллахасси и никогда, абсолютно НИКОГДА не приезжать в долбанную Грецию! Если честно, девочка находилась в таком взвинченном состоянии, что могла разрыдаться в любой момент. Не из-за внезапно появившегося на горизонте пиздеца или всепоглощающей злости на Честера, который был виноват лишь в том, что… блять, да ни в чем он не был виноват! И от этого становилось еще паршивее. Оакхарт хотелось рыдать из-за сочетания неизведанных ранее чувств. Таких сильных, переворачивающих привычную жизнь с ног на голову и мешающих смотреть уверенно в будущее… А еще – из-за двух банальных полосок на тесте, купленном в круглосуточной аптеке. Его нужно было покупать хотя бы месяц назад, а не тогда, когда стало слишком поздно. Но не-е-ет, мы же лучше всех знаем, какие у беременности симптомы! Есть месячные? Чудесно, имеется шанс не превратиться в мать с сомнительными методами воспитания. Месячных нет? Бей тревогу и звони во все клиники, где могут сделать аборт. Да, ДжейДи всегда считала именно так. Однако только сейчас поняла, что она ничего не знает о жизни. Она ничего не знает о беременности, о здоровом питании и о том, как нужно заботиться о другом человеке. Черт возьми, эта идиотка не могла лишний раз накрыть брата теплым одеялом, чтобы тот не замерз! Какие дети? Какое материнство? В голове пульсировала одна-единственная мысль: нужно бежать, делать аборт, искать деньги... что угодно, лишь бы не допустить этого. Подумаешь – Честер запретил вредить бедному неродившемуся отпрыску, ужас-то какой! Он запретил очень много вещей; в частности – общение с Дафной, той самой девушкой, рядом с которой Дилан всегда чувствовала себя так, будто сидит перед теплым камином, кутаясь в уютный плед и попивая горячий шоколад. Атмосфера теплоты и комфорта всегда находилась в дефиците у юной американки из Таллахасси. Оно и неудивительно: у нее не было заботливой матери, не было примера женской мягкости и терпимости, не было практически ничего из того, что порою ей так не доставало. Отказываться от таких необычных ощущений лишь потому, что тебе приказали? Нет, до того, как Беннингтон поставил запрет на личную тему, которая ни коим образом его не касалась, девчонка приготовилась принести в жертву отношения с Дю Морье. Потому что сама ввязалась. Потому что никто не заставлял ее вступать в Эгейнст. Потому что нужно научиться держать слово, как бы сложно тебе ни было. Потому что пора отвечать за свои поступки. Но потом... Дилан просто напросто разозлилась. Кто он такой, чтобы запрещать избавляться от ее собственного ребенка? Кто-кто! Биологический отец! И что, блять, с того? Он даже не помнит, когда и как сделал из Оакхарт мать своего потенциального дитя. Не помнит, зато хочет папой стать. Удивительно.
Что за идиотизм? Они будут самыми худшими родителями на земле.
Хотелось, чтобы кто-нибудь прижал тебя к груди и погладил по голове. Попробовал солгать, дескать, всё обязательно будет хорошо. Но не может быть всё хорошо, когда ты съезжаешь на поворот в сторону, про которую совершенно ничего не знаешь.
Вот почему Дилан нарушила указ. Не только из-за здорового чувства противоречия, подначивающего кипеть бунтарскую кровь и козлить ебанутый темперамент. Она знала, что дозу заботы, понимания и утешения можно найти у Дафны. Знаете, не наигранных, а настоящих, очень душевных и сердечных. Хранительница не останется равнодушной. Ведь они... кто они?.. Подруги, близкие люди, заложники собственных симпатий... называйте, как хотите. Они такие разные и непохожие, и все равно дополняют друг друга. Юная американка садится на кровати, неуклюже набирает знакомый номер и слышит гудки. Левая рука ложится на теплый живот. Сегодня прикосновения кажется инородным. Признаться честно, ДжейДи очень боится, что почувствует какое-то движение. Боится до того сильно, что у нее перехватывает дыхание.
Голос. Знакомый голос поздоровался. Девушка облегченно выдыхает и выдавливает из себя улыбку. Потом начинает говорить. Дафна, я хочу с тобой встретиться. Я знаю, что ты встаешь рано, но все равно извини за звонок в такое время. Мне просто больше некому звонить. Как Вивиан? Как ты? Да я нормально... давай расскажу при встрече? Сейчас нет смысла перечислять все события, потому что мне бы очень не хотелось долбануться прямо в квартире Макса. И я не хочу, чтобы он услышал, это вообще не его дело. Давай в одиннадцать ноль-ноль. На одной из скамеек центрального парка. До встречи.
Дилан долго плутала по бесконечным аллеям, спрятав руки в карманы. Погода стояла чудесная: с востока, кажется, дул прохладный ветер, деревья шуршали листьями и тем самым успокаивали нервы, мирные всплески фонтанчика тоже действовали до тошноты умиротворяюще. Наша бывшая смутьянка (впредь она достойна только такого статуса) пришла позже целительницы, потому что слишком глубоко задумалась и не смогла сосредоточиться на поиске дороги. Увидев Даф, девочка широко улыбнулась, однако улыбка вышла неестественной из-за того, что глаза остались грустными. И вот, Двуликая крепко обнимает Хранительницу. Становится намного спокойнее. Появляется ощущение, что все проблемы разом решились, и Дилан больше ни с чем не нужно разбираться.
– Блин, Даф, я так рада тебя видеть! – нервно начала шатенка, присаживаясь на деревянную скамейку и убирая прядь каштановых волос за ухо, дабы не лезли в глаза. – Ты представляешь, какой-то пиздец творится! Беннингтон мне запретил с тобой общаться, типа мы теперь по разную сторону баррикад. Даа, я должна защищать интересы Эгейнста, ненавидеть Артура и игнорировать тебя, но... мы же не будем им подчиняться, верно? – ДжейДи тараторила. Она не вещала, не высказывалась, она нервно выпаливала каждую мысль, пришедшую ей на ум за последние несколько часов. Было совершенно очевидно: эта девица говорит, чтобы не думать. Заглушает словесным поносом собственные мысли и специально растягивает речь, лишь бы не подбираться к сути и не признавать глобальность возникшей проблемы. – Я не буду слушаться Честера. Я этого уже не делаю. Потому что... Даф, я же убьюсь. Я просто убьюсь без тебя среди них всех. Им даже в голову не приходит, блять, что я человек, а не бесчувственная машина. Они думают, мне не нужна поддержка, ничего не нужно. Типа сама справлюсь... Но, сука, я не... Я просто... – поток заканчивается, внезапно Оакхарт теряет дар речи. Безмолвно открывает рот и смотрит себе под ноги. Только не рыдать! Не закатывать истерики! Ты же мужик, а не принцесса ванильная, поэтому держись! Охуенная мантра, почти внушает уверенность в собственных силах. Но... блять! Если верить рассказам левых людей, то все беременные бабы льют слезы и ведут себя пиздецки неадекватно. Вот вам еще одна причина избавиться от него. Дженнифер теребит край любимой рубашки и напряженно стискивает челюсть. Наверное, эмоциональная тяжесть чувствуется даже в воздухе. Наконец девочка поднимает серые глаза и упирается взглядом в лицо целительницы.
– Я беременна, – выпаливает на одном дыхании. К горлу подступают слезы, шатенка шмыгает носом и опускает уголки губ так, будто собирается зарыдать. И все же... нет. – Я не знаю, что делать.
Точнее, я знаю. Но этого я не хочу.

Три желания. Три поросенка. И та самая троица, которую любит Бог. Что это за магическое число? Почему оно так влияет на наш мир? Ведь и в жизни Дилан все пошло кувырком, стоило ей только связаться с ним.
Она даже воображать никогда не смела, будто когда-нибудь начнет рыдать из-за человека. Да и вообще, в принципе, – рыдать. Но летом две тысячи одиннадцатого года у нее появился Клинт, а чуть позже осенью – Дафна и Честер, стоящие по разные стороны баррикад. Великолепная троица мучителей, которые, в общем-то, виноваты лишь в том, что ДжейДи позволила им сократить дистанцию между ними и ее холодным, пустым сердцем, бьющимся в одиночестве уже двадцать три года. Освальд порвал душу на лоскуты собственной смертью в неправильную неделю; Беннингтон стал слишком небезразличен, чтобы легко перенести последствия его поехавшей крыши. А теперь… Теперь еще и Дафна?  Мироздание, мать твою, это совсем не смешно! Зачем Дилан распускать сопли? Чтобы почувствовать, насколько сильно ей стал важен человек?
Отлично. Она чувствует. Немедленно прекрати.
Дилан делает глубокий вдох, стараясь убедить себя в том, что происходящее – дурной сон. Она не беременна, целительница не прощается с ней, и остальные проблемы она лишь примерила на себя, как обычно актеры примеряют роли для лучшего перевоплощения. Чтобы понять, каково это, – быть кем-то абсолютно нормальным. Тем, у кого есть проблемы в отношениях с близкими людьми, а не со случайными прохожими, которым не нравится твое странное поведение. Видите, да? Вы понимаете, почему легче оставаться одному? Тебе не хочется плакать. Ты не думаешь о здоровье и сохранности кого бы то ни было; тебя интересует только собственная шкура. И никогда в жизни ты не просыпаешься брошенным, потому что самого себя, к сожалению, бросить нельзя. Такова суть – обжигаться каждый раз и оставаться единственным виновником глупого ожога, позволяющего переосмыслить некоторые ценности. Ты знаешь, что ты виноват, и ты также знаешь, каким образом можно всё исправить. Но когда ты обжигаешься по вине другого человека… очень немногое поддается корректировке.
– Ты серьезно? – Дилан понимает, кто поставил запрет на общение. Ей даже не нужно задавать вопросов, чтобы понять. И, знаете, в этой ситуации ее огорчает отнюдь не эгоистичное «я останусь без поддержки на ближайшие несколько месяцев». Ее огорчает, что Дю Морье расстроилась ничуть не меньше, чем она. Крепкие объятия похожи на вопль отчаяния. Оакхарт обнимает подругу в ответ, вдыхая аромат цветочного шампуня и выискивая у себя в сознании хоть одну причину не расстраиваться. Быть может, ДжейДи не очень умная. Быть может, характер у нее говно, сисек нет, сущность тупо мужская и эмоциональный диапазон соответствует уровню зубачистки, и все-таки… Она такой же человек, как и все остальные: умеет чувствовать, переживать, влюбляться, сожалеть о сделанном, пусть и открещивается от всех этих умений. Сейчас у нее нет сил делать вид, что жизнь прекрасна. Как она может быть прекрасной, когда вокруг происходит черт пойми что? – Блять, ну что же это такое-то, а… – обреченно выдыхает юная американка, чуть не отпуская Хранительницу из объятий и не склоняясь над собственными коленями в позе вечного страдальца. Слезы наворачиваются на глазах сами собой, поэтому девушке приходится крепко зажмуриться и стиснуть зубы, обнимая целительницу так сильно, как только это было возможно. Слушай, Даф, я не особо умею просить о помощи вербально, зато я могу обхватить тебя за шею и прижаться лбом к мягкому плечу, чтобы стал понятно, какой ужас творится в моей жизни прямо сейчас. «Что мне делать без тебя? Блять, что мне вообще делать?» – только если включать фильмы ужасов и радоваться каждому убийству. Да, так вам и надо, мерзкие людишки! Пусть вам будет плохо! Находиться в одиночестве я не хочу! – Почему? – с уст срывается кретинский вопрос, который в какой-то степени можно назвать риторическим. – Почему нам обязательно надо стать друг другу никем? Ведь есть случаи, когда люди находятся по разные стороны баррикад и сохраняют теплые отношения, – кому вообще нужны оправдания? Они все равно ничего не решат. Ди открывает глаза и всматривается куда-то вдаль, думая только о том, как год назад она сидела на скамейке в парке другого города. И понятия не имела, что существую проблемы, которыми сейчас полнится ее сознание. – Ты нужна мне. Да, эгоистично, но это правда. Я не знаю, как справляться с происходящим, понимаешь?
А когда ты вообще что-нибудь знала, Дилан? Кажется, никогда.

Мы с тобой не просто по разные стороны баррикад, ты же знаешь…
Дилан прекрасно знала, что есть нечто большее, чем вражда двух группировок как таковых. Плевать на бессмысленное кровопролитие, всепоглощающую ненависть и бессчетное количество трупов, которые оставил за собой Артур Кестлер. Войны были и раньше, хотя в них начисто отсутствовал какой-либо смысл. Куда страшнее однажды проснуться и обнаружить, что тот, кого ты любишь всем сердцем, исчез с лица Земли, потому что его ненавидели. Его ненавидели все, кроме тебя. Или, например, его не стало лишь по той простой причине, что он был лидером восстания, лицом рьяной борьбы за свободу, человеком с железными принципами, который предельно четко видел цель. Так обидно осознавать, что когда-нибудь война группировок закончится, а в тебе молниеносно начнется новая. И такую войну не получится сразу закончить. Дилан прекрасно знала, что в итоге у разбитого корыта окажется кто-то из них. Хотя почему «кто-то»? Она не любит Честера, у нее нет причин для всепоглощающей грусти. Больно станет только Дафне. Но если она не избавится от этого ребенка, если она не найдет способ порвать любые связи с лидером Эгейнста, если она подождет месяц-другой…  Тогда это будет уже не остановить. И это будет действительно больно.
– Я буду счастлива? – а он? А креветка, которая так удобно расположилась у меня в животе? Они будут счастливы, Дафна? Не пойми меня превратно, я не считаю тебя той, кто не понимает, о чем она говорит. Только проблема в том, что мы с Честером – это не совсем то же самое, что и вы с Артуром. Я – это не совсем то же самое, что ты, и Беннингтон – это не совсем то же самое, что Кестлер. Я не очень хорошо представляю, каково быть матерью. Точнее, я не представляю себя в подобной роли абсолютно никак. Мне кажется, будто от одного детского писка во мне проснется паника. Можно обворовывать продуктовые магазины, угонять чужие тачки и вести себя бесстрашно, но нести ответственность только за свою жизнь. А нести ответственность за кого-то еще – путь извилистый и трудный, знакомый мне только из книжек. Понимаешь, Дафна, ты похожа на мать. Ты похожа на маму. Мягкую, теплую, ласковую и опекающую, а на кого я похожа? Ну, максимум, на старшую сестру или тетю из другого города. Ладно, не это самое страшное. Я, наверное, могу смириться со статусом женщины, собирающейся родить. Я могу смириться даже с наличием сына, только что мне нужно будет делать, если родится девочка? Я же загублю ей жизнь и буду ненавидеть себя за это. У всех мамы как мамы, милая, а у тебя мама – мужик. Да и папа у тебя – мужик, а вместе мы – два идиота, которым противопоказано становиться родителями. – У меня нет пятнадцати лет, Даф, – почему-то слегка раздраженно произносит Оакхарт сорвавшимся голосом. Она сжимает губы и закрывает глаза, в то время как слезы медленно прокладывают дорогу от нижнего века до подбородка, где становятся прозрачной каплей и падают вниз, смешиваясь с грязью асфальта и оставляя маленький кружок. Чуть слышный всхлип, судорожный вздох. Миссия провалена. Геркулес снова будет ей недоволен. – Я беременна от человека, который меня не любит. А лично я даже не знаю, что я к нему чувствую, – на выдохе выпаливает маленькая американка и открывает глаза. Будь ее воля – она бы никогда их не открыла, чтобы не видеть тот кошмар, что творится вокруг. – Моя лучшая подруга – единственная, кто способна помочь мне разобраться в происходящем, – не будет рядом со мной из-за какой-то ебучей войны, которая заберет либо того, кого любит она, либо того, кого я боюсь когда-нибудь серьезно полюбить, – она смотрит на Дафну в упор. Серьезно и тяжело, тем самым нагнетая обстановку вокруг. – У меня нет образования, я не умею готовить, и в моей голове сидит назойливый мудак, от которого я не могу избавиться. И он не желает, чтобы я была женщиной, не чувствуя себя виноватой за такой выбор, – не то что бы она жаловалась, конечно. Ей неплохо жилось неучем и рукожопым пацаном. Теперь нельзя быть ни тем, ни другим, ни третьем. Ей нужно учиться быть матерью, а матери – это те, кто способен дать не только тепло и заботу. Дать что-то еще, научить основам, сделать из мелкой фигни настоящую личность. В таком контексте собственные недостатки казались воистину губительными. И они почему-то больше не приносили радости. – Нет, вряд ли я буду счастлива, – шепчет Дилан сквозь слезы, вытирая мокрые дорожки нижней частью любимой майки. – Но я очень надеюсь, что счастлива будешь ты, – правда, не совсем представляю, каким именно образом. Счастье Дафны – это что-то светлое, но такое абстрактное и неназывное. Пусть Вивиан растет большой, Артур правит Землей, а остальные находятся под гнетом тоталитаризма. К тому времени не будет уже ни Чеса, ни Макса, ни ДжейДи, ни кого-либо еще, способного чувствовать тоску по былым временам.

Не надо обещать того, чего не сможешь исполнить.
Дилан не говорит так, но она так думает, в напряженном онемении наблюдая за мягкими жестами Дафны. В ее чертах прослеживается нечто знакомое, будто запавшее в память по нежной юности. Материнское и теплое. Жаль, в действительности запасть оно просто напросто не может: родная мать бросила маленькую девочку почти сразу же, не успев ни к груди ту прижать, ни покачать на руках, ни колыбельную спеть, хотя эта девочка тысячу раз представляла ласковый мелодичный шепот: «не плачь, милая, все будет хорошо». Или думала, что представляет.
Макс рассказывал, как она обещала. Она обещала тоже, что все будет замечательно. Что у них будет полная любящая семья, а потом… исчезла, словно пепел на ветру. Банальное и тупое сравнение, да, и все-таки именно оно отображает общую суть. Неужели каждая мать лжет своему ребенку? И зачем? Чтобы защитить его сердце? Значит, и Дилан года через два начнет это делать. У нее не получится найти другой выход; с Честером – только так и жить, не имея понятия о том, вернется он завтра или оставит о себе неясное воспоминание. Макс рассказывал, как некоторые больше не приходят обратно. Он проводил вербальные экскурсии в мир Хранителей. И чем больше ДжейДи углублялась в него – тем серьезнее начинала понимать концепцию оного. Эта концепция отпечатывалась на ней, словно больное клеймо, хотя недавно оно выглядело, как простая тату из хны, неспособная прожечь кожу и остаться навсегда с человеком. Что ж… остался один вопрос. Если она станет мамой, то часто ли ей придется говорить неправду под давлением мифологической обреченности? Наверное, каждый день. Присягать, клясться, давать зарок. 
Но нельзя обещать того, чего не можешь исполнить.
А самое страшное, что любовь к ребенку не дает тебе трезво оценивать собственные способности. Ты думаешь, что можешь все – и Индийский океан переплыть, и стаю волков прикончить голыми руками, и построить работающий вертолет из сухого песка. Только улыбайся, пожалуйста. Не плачь. Ты – моя плоть и кровь, почти кусок души моей, я сделаю невозможное, лишь бы тебе не было больно. Дилан уже знает, как будет действовать настоящая мать, но пока не понимает ее мотивации. Она ничего не чувствует, чтобы понимать.
Скажи, Дафна, ведь ты пытаешься защитить свою маленькую глупую подругу? Потому что она тебе – что-то вроде дочери, которую надо научить держаться? Ты либо слишком наивна, либо слишком самоотверженна, и я не знаю, что из этого хуже. Оакхарт подается чуть вперед, чтобы прижаться щекой к теплой ладони целительницы и прикрыть глаза на тяжком выдохе. Слезы высохли, прекратили собираться на нижнем веке и срываться вниз по коже, вырисовывая причудливые дорожки, но отнюдь не из-за того, что плакать уже не хочется. Правила игры просты: мама врет ребенку, ребенку – врет, что он верит. Они морочат друг другу голову, надеясь облегчить собственные страдания. Ты будешь счастлива, ДжейДи, – говорит ДюМорье, и только тогда, когда это обещание воплотится в жизнь, она найдет свое счастье.
– Разумеется, буду, – говорит Оакхарт, поддерживая иллюзию возможности такого исхода. Каждому в их тандеме кажется, будто нет ничего невозможного. Дать надежду любимому человеку, не имея для нее ни единой причины, – тоже вид вранья. Для него не нужна сила. Сейчас Дафна куда сильнее Дилан, а юная американка просто подыгрывает. Тут много ума не надо. – Разумеется, – зеленые глаза печально опускаются в пол, бледная рука крепче сжимает нежную ладонь, парк топнет в безысходной тишине. Ни людей, ни зверей не видно, а даже если они есть, то замечать их не получается. Они обе понимают: пора попрощаться или, вернее, идти на поводу у своих личных мучителей. Послушаться Зевса. Подчиниться Аресу. Признать, что они считают эту войну серьезной. И на нее не имеют никакого влияния.
– Пообещай мне только, – пустой воздух снова наполняется тихим голосом, девушка поднимает взгляд на подругу и проводит свободной ладонью по тонкой коже запястья, – что ты навестишь меня, когда он родится. Или не родится. Неважно, – она пока не решила, есть ли в ней достаточно мужества, дабы сопротивляться сразу двум приказам Лидера. Не общаться с Даф? Видишь, само мироздание против наших отношений, поэтому так тому и быть. Стать матерью и превратиться в лгунью? Врать себе и ребенку? Я пока не решила, что легче – терпеть уничижительные карие взгляды или видеть зарождение фиктивной надежды в таких же карих глазах. У нас в Америке говорят: we are running out of time. И, кажется, мое время выходит слишком уж быстро.
– Я закрою глаза, а ты… просто уйди. Не оглядываясь, – некоторые отказываются верить в определенные вещи, пока не узрят их воочию. Все просто: визуально Дилан не зафиксирует прощания с дорогим другом. Стало быть, оно и не произойдет вовсе. Останется смутная надежда на будущее. Великолепный самообман. – Спасибо за все, – шепчет юная американка, спокойно целуя Даф в щеку и последний раз обнимая ее за тонкую шею. Секунда-другая, – Оакхарт спокойно принимает прежнее положение. Делает глубокий вдох.
Не надо обещать того, чего не сможешь исполнить...
Я закрою глаза, потому что я смогу. Закрыла.

Всем нам нужно чувствовать, что мы не одни в этом мире. И Дилан не была исключением.
Вы скажете: как же так? Зачем маленькой юркой бунтарке, вечно заводящей такие знакомства, которые не длятся больше одной недели, связывать собственную нить судьбы с чьей-то еще нитью? И не просто связывать, а превращать маленький изящный бантик в крепкий узел, стойко выдерживающий ножницы ссор, обид и запретов? Люди думают, что быть одиночкой – это почти то же самое, что быть одиноким. Люди думают, что быть бунтарем – это почти то же самое, что быть вечно веселым разгильдяем, которому не бывает больно: ведь личность, проводящая революцию против постылых материальных ценностей, не имеет времени уходить в уныние. Дилан двадцать три гребанных года находилась в эпицентре разных происшествий, ныряла в самое дикое бурление событий и казалась окружающим той самой личностью, у которой просто нет времени на крепкие отношения. Личностью, которая самостоятельна настолько, что печали свои научила убивать трапезой с рисовыми булочками, алкогольными загулами или покупкой последнего альбома любимой группы. Наверное, в этом была доля правды: Оакхарт не грузила остальных своими проблемами и не требовала от них никаких душевных откликов. Она исчезала в жизненном круговороте, ограждая сердце от привязанностей, потому что боялась однажды разучиться разбираться с эксцессами без чьей-либо помощи. Но она не знала, что на самом деле лишается большого счастья – счастья быть выслушанным, утешенным и успокоенным. Она не знала, что этого не стоит бояться. Даже наоборот – этого стоит ждать, на это стоит надеяться, об этом стоит молиться.
И в Греции для нее открылась страшная правда: она не одиночка, она – одинока. Дилан внушила себе, что ей не нужны никакие эмоциональные привязанности, хотя глубоко в детстве только в них она и нуждалась. В легком прикосновении к щеке, в мягком объятии, в теплом поцелуе… в отсутствии равнодушия со стороны хоть кого-нибудь.
Она нашла своего «кого-нибудь». Не одного, а двух целых. Именно поэтому ей было сложно представить, как она снова превратится в ту самостоятельную личность, которой восемь лет назад в голову пришла гениальная идея – сделать аборт. Если бы этой идеи не было – той креветке сейчас бы исполнилось восемь лет. А этой креветке исполнится? Исполнится ли, если Дилан решит проблему по-своему?..
Независимая бунтарка ДжейДи закрывает глаза и просит: уходи, Дафна, уходи восвояси; мы сами придумаем, как нам быть.
Обычная Дилан, не имеющая ни статуса, ни национальности, и смирившаяся с тем, что больше быть неэмоциональным камнем у нее не выходит, молит едва различимо: не слушай меня, останься, пожалуйста; эту проблему у меня решить не получится. Остановись, оглянись, заметь меня. Увидь во мне нечто большее, чем остальные видят. Распознай непутевого подростка, которому страшно принимать взрослые решения. Я думала, мне не нужен никто, а оказалось, что я хочу чувствовать твое небезразличие. Потому что безразличием, Дафна, сыта я по горло. Умоляю, вернись. Умоляю, черт тебя подери, не поступай так со мной.
Но разве всегда бывает так, как мы того хотим?
Вы скажете «нет». ДжейДи скажет «нет». Толпы возмущенных людей ответят «нет» тоже. А игривое мироздание возьмет и сделает невероятное вероятным, чтобы удивить всех и каждого.
Юная американка податливо прижимается щекой к мягкой груди, обхватывает худыми руками Хранительницу за талию и зажмуривает глаза еще сильнее в ту секунду, когда чувствует теплое прикосновение губ к макушке. Она не хочет их открывать, потому что боится, что выдумала возвращение Дафны. Даже тактильные галлюцинации – это жестокая шутка Богов, которая рассеется сразу после того, как веки поднимутся. Нос, покрытый веснушками, утыкается в шершавую ткань куртки; из груди вырываются рваные глухие то ли всхлипы, то ли хрипения. Теперь Дилан старается снова стать сильной и взять себя в руки. Высушить позорное озеро слез. Ведь у нее есть тот, кто верит в ее силу. Глубокий вдох, глубокий выдох, – она чувствует родной запах мокрого асфальта, единственный и неповторимый, такой специфический и с налетом воздушной добродетели. Запах Дафны.
Но стать сильной не получается.
– Спасибо, – раздается благодарный всхлип, пробивший себе путь сквозь слои плотной ткани. Девочка медленно поднимает голову и, упираясь подбородком в куртку, открывает глаза. Вот она, милая ДюМорье – настоящая и любимая, с которой не так страшно и больно вспоминать свои горести. – Что мы с тобой будем делать, Дафна? – тихо задает вопрос Оакхарт, отодвигая правый уголок в сторону. На лице появляется грустная полуубка, придающая красным глазам и дорожкам на щеках особый печальный шарм. – Я смогу врать Честеру, но я бы не хотела, чтобы тебя уличил во лжи Артур. Ты уверена, что хочешь остаться? – это твой последний шанс уйти навсегда.
Но в любом случае – спасибо тебе, Дафна. Спасибо за то, что дружба с Дилан для тебя важнее твоего страха.
Потому что если в этом мире и есть вещи, за которые стоит бороться, то это только те, которые намного важнее него.

Дилан прекрасно знала, что Дафна права: жизнь, построенная на вранье, никогда и никому не принесет счастья. Да, ложью можно спасать, отгораживать от боли, смягчать зуд душевных ран, но рано или поздно – без спроса, конечно же – правда выплывет наружу, и вы пожалеете о том, что осмелились навешать лапшу на уши во имя краткосрочного облегчения. Что будет, если Даф сумеет обмануть Кестлера? Ее сестринские встречи с ДжейДи, ее уютные посиделки и разговоры о пустяковых вещах не смогут снова быть такими же непринужденными, какими были до фразы «мы расстались на лавочке в парке». Любой диалог перекроет тяжкое чувство вины и страх того, что Артур всё знает и видит. А потом, когда он в действительности выведет суженую на чистую воду, случится неизбежное: Хранитель найдет способ отгородить глупую ДюМорье от пагубного влияния маленькой прыткой бунтарки из Таллахасси. Так должно быть. И так обязательно было бы, но целительница, выкинув из головы успешный исход собственного вранья, решила не жить с тайной на сердце. Наверное, Дилан тоже придется сделать выбор между грязной ложью и строгим взглядом человека, сверлящим ее силуэт нон-стоп даже в те минуты, когда она отворачивается от него в другую сторону или находится чуть поодаль, занимаясь своими личными делами. Ее и правда интересовало: что будет, если она сумеет обмануть Беннингтона?
ДжейДи не знает и знать не хочет. У нее есть немного времени, чтобы расставить приоритеты и выдвинуть на первое место кого-то одного. Лучшую подругу с теплой улыбкой и мягкими движениями или мужчину с нереальным цветом глаз, который – иногда Оакхарт так думалось – тоже мог бы быть для нее в чем-то лучшим.
– Мне придется лгать, наверное, – говорит девочка, машинально вытирая щеки, которые кажутся ей мокрыми от слез, но в реальности давным-давно высохли. – Честер не так спокоен, как Артур. Когда злится – ломает че-то всё, крушит, из себя выходит… я порой боюсь, что он когда-нибудь не вернется обратно, – обязательно надо спросить у Беннингтона, откуда у него такой поганый характер. Вот истоки собственного темперамента Оакхарт распознать не могла, как ни силилась: у нее не было жизни до Геркулеса, она всегда шла с ним в ногу – от юных лет и до относительного взросления; а Чес ведь когда-то не пил кровь, не превращался в волка, и карий взгляд его не окрашивался бордовым. Каким он был до того, как стал Хранителем? Таким же вспыльчивым и жестоким? Или Арес все-таки что-то в нем перекроил и поломал? Дилан не отказалась бы узнать ответ на каждый из этих вопросов.
Ее серо-зеленые глаза обрисовывают нарисованную мелом картинку – прямо под ногами и на асфальте. Солнышко, удовлетворенно зажмурившись, отдает лучики маленьким человечкам, пляшущим где-то внизу. Почему-то хочется размазать детский шедевр по шершавой поверхности, причем желательно – на глазах у автора.
– Тут не с чем поздравлять, Даф, – девчонка сокрушенно качает головой, запускает пальцы в густые каштановые волосы и взъерошивает их. По привычке. – Я прекрасно понимаю это чувство, когда хочется немного… другого, что ли? – она замолкает. Кажется, проверяет свой ответ на точность формулировки. – Да, – говорит на выдохе; тонкие губы двигаются едва заметно, – другого. Ты бы уехала вместе с Артуром и дочкой на ферму, срывала бы яблоки, загадывала бы желания на четырехлистных клеверах… Без сил и всего прочего, верно? А я бы… я бы хотела, чтобы последние полгода прошли по другому сценарию. Ты права, своему ребенку можно дать то, чего тебе не хватало, но проблема в том, что я не смогу этого сделать. У меня бы это получилось, наверное, если бы мы с Честером, знаешь… встречались дохрена времени, и вдруг – две полоски на тесте. А сейчас меня преследует ощущение, что он ненавидит всё, что со мной связано. Потому что мироздание впихнуло ему меня насильно. Без возможности выбора, – интересно, стоит ли в такие моменты верить в судьбу? Вам никогда не приходило в голову, что любое событие в нашей жизни происходит ради каких-то конкретных целей? ДжейДи, например, будучи скептиком и реалистом, терпеть не могла попытки окружающих доказать ей, что даже взмах крыла бабочки имеет определенную причину. Зато теперь, вспоминая цепочку различных происшествий, обрывающуюся сегодняшним днем, она начала находить кармический смысл в ошибках прошлого. Не только своих! Не окажись Макс дебилом и не перейди дорогу крутым парням из «Огня» – он бы не стал жить в Греции. А если бы он не стал жить в Греции, то маленькая девочка Дилан оказалась бы в другой стране после того, как ее выгнал из дома отец. И снова по нарастающей: нет побега из дома – нет переезда; нет измены бывшего хахаля – нет возвращения на родину; нет Афин – нет судьбоносных знакомств. Подружились бы они с Дафной, если бы Оакхарт не наткнулась на преступника с ружьем? Видимо, нет, но ведь какие-то высшие силы сделали так, чтобы ДюМорье оказалась в нужное время в нужном месте! И это отнюдь не единичный случай. С Честером случилось также. Он случайно заснул под деревом, Дилан случайно отпустили с работы пораньше, и она случайно решила сократить путь через парк. Один из членов «Огня» использовал на Честере технику, когда Дилан случайно находилась рядом. И совершенно случайно получилось так, что беременность почти не давала о себе знать, пока не стало слишком поздно.
Такая вот штука, эта ваша судьба.
– Впрочем, неважно, – Ди легко махает рукой в сторону и улыбается – как-то неловко, несколько глупо и неестественно, но с благодарностью. – Я тоже голодная. Пойдем.
Она аккуратно поднимается на ноги, сжимает ладонь почти матери и с доверием, присущим ребенку, направляется вслед за целительницей, рассматривая ее лицо пристально и глубоко, вдыхая носом тонкий аромат, доносящийся до нее потоками воздуха. Их путь лежит по открытой местности, которую окружают кусты и скамейки с более счастливыми – обычными, в какой-то степени – дуэтами, трио и квартетами. Иногда людей больше, но все они, не замечая утренней светлой унылости, улыбаются, смеются или нежно прикасаются друг к другу; мифологические страхи их явно не заботят и не трогают. Ни на улице, ни дома, ни в кафе: то место, куда пришли две заклятые подруги, тоже кишит живыми, настоящими жителями Афин. Их лица угрюмые, уставшие, безразличные, они ковыряются вилкой в завтраке, но их мысли не перебивает назойливых голос чудовищ и героев. Их инстинктами не манипулируют наглые Боги. Они принадлежат себе. Полностью и всегда.
– По-моему, мы здесь сидели, когда ты спасла меня от смерти, – говорит Дилан и отводит уголок губ в сторону. Ей нравится вспоминать тот момент, когда всё началось. И когда они ни о чем не знали. – В крови, грязные. Ты – уставшая и растерянная, я – озадаченная. Официанты кидали на нас подозрительные взгляды… Знаешь, с тех пор я – не я, и иногда мне кажется, что я стала кем-то лучшим, – хорошие люди всегда волей-неволей влияют на нас благотворно. И однажды Дафна доказала ДжейДи, что отвечать добром на зло – это рискованно, конечно, но не глупо. – Скажи, – девочка поддается грудью чуть вперед, передвигает салфетницу в сторону и убирает прядь волос за ухо, – почему ты с Артуром? – она на секунду замолкает, прикусывает губу и тарабанит пальцами по гладкой поверхности, расцветкой напоминающей какой-нибудь камень. – Если не считать, что он спас тебя. И что он дал тебе дом. Он ведь… лишает людей жизни. Он хочет всё это, – обводит рукой пространство и посетителей, его наполняющих, – уничтожить. За что ты его любишь, Даф?
Да просто любовь зла. И иногда, в связи с этим, – очень болезненна.