Райли угрюмо косится на наручные часы, обхватывающие тоненькой змейкой, зазывно поблескивающей и нагло кидающейся в глаза циферблатом с неугодными циферками, ее запястье, кое постоянно рассматривалось ею вместе с оными же часами - как бы в попытках определить, как долго еще продлится творящееся снаружи безумие. Время-время-время. Она ловит взглядом отблеск ламп на чистом, нетронутом царапинами стекле, прикрывающем стрелки и золотистые цифры непрочным заслоном. Смотрит несколько секунд на то, как секундная стрелка – до неприличия тоненькая и длинная палочка, не прекращающая своего хода ни на мгновение – плавно передвигается от значения к значению, от деления к делению - и морщится, как если бы была в крайней степени недовольна тем, что не может поторопить медленно текущие, но вовсе не поспешающие друг за другом секунды. Вообще-то, если память ее не обманывает, в гостиной также есть часы, возможно, более точные, нежели ее, но на них Райли не смотрит, инстинктивно не доверяя ничему из того, что может предложить ее подозрительному существу эта обитель. Время-время-время. Боги, быстрее. Какого черта вода за окном льется скорее его? Уж не загустело ли оно окончательно? Оно – время. Или над нею просто хотят посмеяться? О, небеса, как долго! – почти полчаса полнейшего бездействия, если пораскинуть мозгами – эка невидаль. Но даже мозгами раскидывать не хочется. В уши монотонным воем, приглушенным преградой оконных стекол, вторгается, выгоняя все мысли – белый шум – дождь, бьющий, когда до слуха также доносятся стоны ветра – в стекла же и стены дома. Она изводится. Ей это не нравится. Причем, категорически. Она готова плеваться, готова грызть ногти, готова ради избавления и возможности сбежать – выскочить прямо под непогоду, под барабанный бой и мглу урагана. Но разбиваться она не готова. И какой же черт (Артур) понес Райли, несмотря на предупреждения, продиктованные миловидной афинянкой по телевизору, а затем повторенные уже мужским голосом – по радио, в машине, на полпути к цели – прямиком к особняку Огня. Но коли сунулась – расплачивайся. Штормовые предупреждения поступали часто – пожалуй, слишком часто, чтобы от них можно было бы отмахнуться. Но нет. Она отмахнулась, хотя теперь об этом и жалеет. Но лучше поздно, чем никогда, верно? Цена тому – неизбежное давление стен, спертый воздух гостиной и терзающее душу и тело раздражение, не пробирающееся сквозь заслон молчания, но между тем видное, проскальзывающее в резкости и неловкости движений, в порывистости шагов – в явном желании свалить как можно быстрее, неважно, причем, куда именно. Райли задыхается. Задыхается, пока мечется взад-вперед у окон, задыхается, смотря на часы в явном желании поторопить неспешный бег времени, задыхается, пока мечтает о глотке свежего воздуха. На языке отчетливо ощущается привкус озона и йода. И еще почему-то – неизвестно, почему - моря и аспирина. Она не чувствует дождь, но слышит, видит и представляет, с мазохистским удовольствием терзая себя этими фантазиями, как выйдет из дома, наконец, в прохладу и влажность умытой ливнем и оглаженной молниями осени. Пожалуй, Райли застонала бы, если б представляла или хотя бы предполагала,  чем это может ей помочь в бесцельном ожидании.
А дом сотрясается. Буря, терзающая его, материальна до ужаса; она вспыхивает за окнами, за преградами стен – невыносимо яркими бликами молний. Шум дождя после них затихает – но лишь на секунду, в которую кажется, что мир лишен даже подобия звуков. Но вот они возвращаются – громким треском и следующим за ним раскатом грома, ворчанием и рокотом перегоняемых из одного места в другое камней, сталкивающихся своими гранитными боками и оттого ревущих и гремящих где-то в вышине. Небо, затянутое тучами, налилось отвратительно темным, почти черным цветом, и из-за того, как и из-за плотной стены дождя, не видно ни зги, а освещающий комнату свет – желтый и белый, невыносимо пошлый свет электрических ламп – режет глаза, вынуждая зажмуриться, или устремить взор прочь, на улицу.
«Мы настоятельно рекомендуем Вам…» - с перебоями надсадно хрипит телевизор. Райли, прилипшая к окну, как ребенок к аквариуму, оглядывается на него, но ловит взглядом только цветные линии – следы поспешившего скрыться с места преступления ведущего. Разумеется, они рекомендуют. Почему бы им не рекомендовать? Она зло, по-кошачьи фыркает и прижимается к холодному, успокаивающему жар нетерпения, поселившегося на коже, стеклу, недрогнувшей рукой проводит по его прозрачной поверхности, словно пытаясь смазать влажные дорожки с другой его стороны. Но оно сухо, и никакой воды на нем нет. А жаль. Ей жарко. Но это и неважно: Райли отстраняется от окна, не пытаясь больше ни расслабиться, ни успокоиться, ни разглядеть что-либо в бесконечном потоке воды, низвергающемся с черного покрова небес на бренную землю. Отойдя от окна, она еще некоторое время бродит бесцельно, тяжело дыша – по комнате, тщетно пытаясь зацепится за что-нибудь взглядом. Ничего не выходит – потому она и не любит это место. Не любит за его сколькую гладкость, за отсутствие резкости, за фотографичную, излишне идеальную, «нафотошопленную» намыленность – блюр, отшлифовывающий мозг и внимание, стирающий их мягкой наждачной бумагой и ненавязчивыми прикосновениями волн, превращающих острые камни в безукоризненную гальку. Но это ничего; к этому можно привыкнуть. Можно дождаться. Райли вздыхает, вновь нервозно поглядывает на часы и опускается на диванчик, сгибаясь и подкладывая руку – ту, чье запястье постоянно мозолит ей глаза циферблатом и стрелками – под щеку. Ей некуда спешить, однако, и ждать не хочется. Бездействовать – это последнее, что она желает делать. Сказать вернее - не делать ничего вовсе. Но, да черт с ними, с уточнениями; Райли угрюмо буравит глазами окно, поглаживая большим пальцем черный камень, вставленный в массивный серебряный перстень. И, все-таки – бездействует. А это – унизительно. Впрочем, от мыслей об унизительности этого бытия отвлекает ее говор и звуки знакомого имени. Райли, да. Конечно, она – Райли. Запертый в четырех стенах продюсер (Почти), вечно жаждущий измотать себя до смертельной усталости. Миловидная блондинка – «с-вакуумом-вместо-мозгов» - или как там о ней изволят думать. Она вглядывается в лицо присевшего на один из диванчиков мужчины. В глазах Райли мелькают неловкость и сомнение – очевидно, имя его она вспоминает с трудом (Вообще не вспоминает). Они выныривают на поверхность, но тут же исчезают, потому что она вежливо улыбается. Не хватало еще агрессии, как к не проявляющей интереса в отношении «знакомых незнакомцев» девице.
- Ничуть, - обнаружив, что ее застали в несколько раздраженной и замкнутой позе, ничуть не соответствующей лишенной всякого понятия о депрессиях и недовольстве женщине, Райли распрямляется и откидывается на мягкую спинку дивана, - Я осталась вполне ожидаемо. Ты прав. Погода обязывает, - иначе она уже давно вдавила педаль газа в пол.

Да уж… еще насколько – «чудная», хотя и не «грозишка» далеко, потому как она – именно «грозишка» - не ввинчивалась бы сейчас в ее виски раскаленными гвоздями, скрипящими на черепной коробке напряжением, искрящимися и трещащими раздражающими мыслями, выбивающими в ней всякое желание и дальше сидеть на месте, и дальше находиться в мирной и душной обстановке гостиной давящего на нею всею своею массой, умножаемой на безысходность и тянущее чувство вины за то, что она вообще это испытывает – особняка, столь ею нелюбимого, но въевшегося под кожу вместе с неприязнью и обязанностью перед его хозяином. О том же Райли если и думает, то мыслей своих не выдает. Мыслью обращается она куда-то прочь – чувствует раздражающе мягкую диванную обивку, слышит гром, а перед ним – видит по-спартански четкие, как блики на лезвиях клинков, росчерки молний за окнами, разрезающие небесную твердь на множество граней.
- Вот и я не загнала, - в голосе Райли мелькает нечто, похожее на сожаление. Она улыбается, хотя скорее самой себе. Надо же. Она и вправду была уверена в том, что долго беспокоиться на счет навеса не стоит: все равно, мол, вернется вмиг. На деле же все не так обнадеживающе. Теперь, глядя за окно, она даже машины своей, оставленной на растерзание грому, молниям и бесконечному дождю, Райли не видела, хотя о ней волновалась не слишком, а лишь с отчуждением и любопытством размышляла краем сознания: не придется ли ей чинить ее после всего этого безобразия? – Думала, не задержусь. А оно вот как, - она отрывисто кивает подбородком на окна, - Не выйдешь даже… что? Ну… - Райли, удивленная, отвлеченная от собственных мыслей и рассуждений осознанием того, что она все-таки не одна и ее собеседник на деле имеет самосознание и интеллект, а потому и способность говорить, беззлобно тыкая ее, извлекая из угрюмой скорлупы бесконечного и изматывающего ожидания – замолкает и улыбается столь же смущенно и неуверенно, как если бы вопрос был ей не до конца понятен, - Нет… нет, разумеется, я не против, - Райли посмеивается, качая головой. В конце концов, это все-таки Компания, какой бы она ни была. После этого «признания» она больше не погружается в апатичный транс. Напротив, она лишь с интересом наблюдает за действиями мужчины, взявшим бутылку виски и два стакана, в один из которых – видно, для себя самого – и плеснул немного. На предложение Райли отвечает не задумываясь: - Нет, пожалуй. Я за рулем, - и тут же понимает всю нелепость своего заявления. Какое «за рулем», когда она даже на улицу-то выйти не может? А если и выйдет – то к машине ли ей будет верным устремиться первым делом, или попытаться найти себе лодку? Или это все те же неловкие, но, несомненно, занявшие в ее сознании определенное место, внедрившиеся туда и вросшие в самую глубь разума – надежды? Ох, неважно. Не проходит и нескольких секунд, как она внезапно улыбается вновь – смеясь над самой собою, выпрямляется и подвигается ближе, окончательно вливаясь в «Компанию» не как пассивный собеседник, а как уступивший и сдавший позиции человек, согласившийся, наконец: «Да, хорошо, я здесь, я говорю и слушаю»
- Хотя, знаешь… забудь, что я сказала, окей? Предложение еще в силе?.. Я с радостью выпью, - действительно, почему бы и нет? Плевать, совершенно плевать на то, что будет потом – как и на то, когда это будет. Как там он сказал? Насладиться мгновением? Попробовать его на вкус? Ну, для начала можно попробовать на вкус виски, верно? Что до мгновений… ну, там и будет видно, сможет ли Райли опуститься до такой неспешности и внимания к тонкостям мимолетных моментов, секунд, кои она по обыкновению своему привыкла пожирать в спешке, устремляясь затем к новым и не обращая на пожранные ни малейшего внимания, - Провидение, да? – уточняет Райли, - Наверное, только благодаря ему я и поперлась, несмотря на предупреждения этих трескучих ящиков, черт знает куда. Да. Видимо, так и есть, - она пожимает плечами, как бы добавляя: «А иначе – я просто полнейшая идиотка», что признано ею было уже достаточно давно.

Она слушает его. Слушает исправно, как сидящий перед учителем школьник, ощущая себя притом точно также – пригвожденной к месту, скованной и завороженной одновременно. Она вспоминает это чувство медленно, как будто нечто – неизведанное пока, однако, уже не нравящееся ей; а «нечто», выглядывающее из мутных вод, к коим подходит она с осторожностью дикого животного  - заключено в янтарь и брошено на самое дно, где ныне томится в вязком медовом плене, среди ила ненужных мыслей и тины волнений. Принимая из рук сидящего недалеко от нее мужчины стакан – намеренно не соприкасаясь с его кожей (Чужой), Райли, почувствовав лишь под пальцами не успевший исчезнуть от тепла чужой кожи холод стакана с плещущейся в нем янтарной жидкостью, понимает, отстраненно пока и только на уровне чувств, никак не пойманных верткой и быстрой мыслью, коя ныне нежилась, расслабленная, в неизвестно откуда взявшихся опиумных парах – она взяла из его рук не просто стакан виски, но нечто большее: брошенный ей мяч, реплику, если угодно; перчатку, коя не была выброшена прямо в лицо, а передана со всей надлежащей паучьей мягкостью того, кто хочет привлечь, однако, спугнуть не желает. Но, возможно, по глупости, стакан она берет без опасений, и лишь затем ловит себя на этом странном чувстве; подходит к мутным водам и заглядывает в них, стремясь найти ответ и избавление одновременно, понимая, что, ни того, ни другого, не получит. Невольно согревая теплыми, горячими пальцами холодный стеклянный бок, она возжигает – также невольно, уже вместе с собеседником, рука к руке, прикосновения которой поспешила избежать потому лишь, что он – чужой, он – не Макс и не «ее ребята», и он – один из них, не лучше и не хуже нее самой – нечто, чего узреть не может, но жар чего чувствует опасностью на собственной коже. Отмахнуться. Отвернуться от мутной воды, не желая и дальше пытаться высмотреть в ее темной массе кусок янтаря… так Райли и поступает. Она удобнее перехватывает стакан, чувствуя, что и он – ранее холодный – не приносит более даже малейшего облегчения в настигшей ее неясной горячке; откидывается на пружинящую спинку диванчика вновь и делает глоток – неспешный, не нетерпеливый. На мгновение он приносит ей успокоение, но как только алкоголь проскальзывает дальше, он превращается в раскаленные докрасна свинцовые шарики, которые, гулко ухая, падают вниз, в пустой желудок. Однако Райли не закашливается. Помнится, на Крите она глушила виски бутылками, хотя воспоминания эти запретны и засекречены, закрыты, обвешаны замками и засовами – очередное проявление трусости, сопряженной с инстинктивным и бездумным желанием защитить себя.
- Да уж, - беззлобно фыркает Райли. На самом деле, это может означать все, что угодно и прочесть в нем заключенное и нечаянно выпущенное на волю «Разумеется-некоторым-здесь-не-нравится» - едва ли возможно. Вполне вероятно, что воскликнула так она лишь для того, чтобы сказать более просто: «До чего крепкое виски» - не задыхаясь от оной же крепости, разлитой горячей лужей в часто вздымающейся грудине.
Но интересует ее не это. Райли закусывает нижнюю губу – скорее задумчивый, нежели нервный или игривый жест. Она внимательно смотрит на своего собеседника – пока еще не встретившись с его взглядом – баюкая не осушенный еще и наполовину стакан. Неужто, решил мимолетным  и ничего не значащим откровением про место жительства вывести ее на мелководье, где билась бы она, рассыпая вокруг себя чешую информации, как тупоумная рыба? В любом случае, пусть подавится: не хватало еще вякнуть что-то, как секунду назад… тем временем же мозг щелкает, но порядка внутри себя Райли не чувствует, как предполагает, что он не будет ведом ей до тех пор, пока она – пьяная или трезвая – не сядет за руль полуживой машины и не выжмет из нее последние соки в последних рывках до дома. Более того, оборвав себя на поспешивших подкатить к горлу словах, она без задней мысли блуждает по лицу, с глупостью мухи приближаясь к расставленной сети.
Вот Райли заглядывает в обращенные на нее глаза – и пропадает. Она могла бы поклясться, что в глазах этих почудился ей блеск иглы в недрогнувшей руке коллекционера; иглы, вознесенной над распятой под ним бабочкой (Или мухой); иглы, которая привиделась ей лишь на секунду, а затем пропала. Потом лишь ощущает она – совершенно осознанно – почти физический дискомфорт, невозможность оторваться: все тело ее, кажется, завязло в тяжкой приторности, коя тут же и ощущается алкогольным послевкусием на кончике языка: его Райли спешит смыть новым  глотком, который оказывается существенно больше предыдущего и еще более обжигающим. Привкус застоялой патоки отогнать удается, но даже разорвать связь взгляда – тяжелого, медово-сладкого и тоже душного, в котором она завязла, как мошка, польстившаяся сладким запахом меда, как муха, запаянная в янтарь  – ей не удается, или просто не хочется. Костями чует Райли к себе почти противоестественный, растревоживающий интерес – не угрожающий и, в целом, не неприятный, но все равно отзывающийся в завороженном кроличьем сознании маячащей где-то на периферии разума тревогой. Но, как бы то ни было, Райли освобождают. Помогает гроза, хотя, видит Бог, лучше бы это был атомный взрыв. Она не любит грозу. Не любит гром и молнии, напоминающие о Зевсе и его Хранителе. Но вот она: невероятно яркая вспышка молнии, высветившей все в комнате куда ярче света светильников и ламп, означившей все грани и вытершей все, что было в них гладкого до невыносимой остроты и контраста, пронзает небеса и разбивается у самой земли. Миниатюрная продюсерша вздрагивает и, наконец, смаргивает, после чего вновь тянет стакан к губам, отмечая также, что и ломота в костях, вызванная придавившей ее плитой чего-то неосязаемого, исчезла, и приторный привкус на языке пропал.
- Да, - откликается Райли автоматически, удивленно глядя на поверженный телевизор, окончательно потерявший связь с реальностью, оставшейся в свою очередь где-то далеко от этого проклятого места. В ушах все еще звенит отголосок сотрясшего землю грома, а в глазах – чертями пляшут яркие пятна вперемешку с, воистину, незабываемым образом медовоглазого мужчины, чье лицо до неузнаваемости высвечено вспышкой молнии. Райли возвращается к реальности, как возвращает себе частичный контроль над самой собой, лишь после того, как вопрос задан, - Ничего важного или серьезного… отчетность, - также автоматически произносит она, хотя, конечно, на самом деле ей просто хотелось покончить с неприятной процедурой посещений особняка и его хозяина как можно скорее, почему и поперлась она незнамо куда прямо перед бурей, - Отчет нашему общему другу, который он, несомненно, ждал с нетерпением, - она растягивает губы дежурной улыбочке, приберегаемой на случаи упоминания персоны по имени «Артур Кестлер», -…и с которым я решила не тянуть… - на свою голову.

К счастью – к величайшему счастью – Райли не теряется, хотя и буравит пару мгновений, не больше, должно быть, собеседника своего совершенно нечитаемым взглядом, угадать в котором истинное ее отношение к оному вопросу, как  и к Артуру в целом, было вряд ли возможно, что, впрочем, и замечательно в высшей степени, так как откровенничать не хотелось совершенно, несмотря на разлившееся внутри, от алкоголя, надо думать, тепло, не просто согревающее и расслабляющее мышцы, но немедля спешащее отрезать и обрубить все ее связи с реальностью и хладным разумом – горячечным бредом, врезающимся в стенки пищевода расплавленным, раскаленным и шипящим, как угли, политые водой, при всяком ее движении. Шипение это отдается в уши ее легким шепотком, делающим непрерывные удары в гонг – грома – если и не менее разрушительными для ее бедного разума, то хотя бы терпимыми. Так что, когда до нее доходит смысл сказанной фразы, как и смутное, но несколько смущающее подозрение в том, что она может относиться к лидеру Огня как к… другу (если не больше того) – Райли натянуто улыбается, или же, если сказать еще вернее – и вовсе скалится, предполагая, однако, (или надеясь) что очередной мужчина, новый Эпимет, очарованный невинной прелестью Пандоры, и не задумается над тем, что улыбка и не улыбка вовсе, а вымученная попытка изобразить оную.
- Ну, это… - она вертит в руках стакан, -…это нормально, - также натянуто заканчивает Райли, с мысленным стоном понимая меж тем, что сказать: «Я ляпнула, не подумав; то была фигура речи» - она уже не сможет при всем желании, если сохранилось при ней хоть малейшее к себе самой уважение. Что ж, оно сохранилось, по счастью, или, как видно, уже несчастью, так что Райли безмолвствует, благоразумно не рискуя пытаться сказать что-то в свое оправдание. Впрочем, вскоре она вновь вынуждена оказывается ожить, что и продемонстрировать нужным сочла – несколько резковатым и неловким, но не грубым, к счастью, движением плеч, а также смешком: - О, да, - и она качает головой, - У меня все… просто замечательно, - да ладно, мол, что, черт возьми, может случиться – по мнению обывательницы, ничуть не беспокоящейся о прочтении брошюр и пытающейся как можно скорее покинуть «кабинет унижений», выстроенный вокруг «пыточного кресла» с кучей отвратительных приборчиков и иже с ними рядом – если у нее уже давно и чести-то вспомнить о том, что у ее организма есть еще и сексуальные, и женские потребности – не было. А уж вспомнить имя сидящего перед нею, с коим она и пьет, и вполне себе мило разговаривает, Райли не может совершенно ни коим образом, и потому внезапно смеется, уткнувшись в запястье, пропахшее почти позабытым, но узнаваемым на уровне инстинктов тошнотворно-душным даже для нее самой запахом. Смеется, правда, искренне, но все-таки неуловимо истерично – от неожиданности, вызванной очередным раскатом грома – поймав себя, должно быть, на мысли, что не смогла бы она провернуть это с собою – вспомнить точно, как его зовут – даже под угрозой смертной казни, что тут же бесхитростно  и сообщает, все еще смущенно посмеиваясь, - Ну, по правде говоря, я… я действительно не могу вспомнить твое имя, извини. Просто… в последнее время я вдруг стала потрясающе забывчива. Может, ты просто напомнишь мне? – неловко, но явно попытавшись вывернуть все это в русл шутки, предлагает Райли, а затем вновь издает нервный смешок – сразу после того, как новый электрический разряд пронзившей небеса молнии окончательно высосал из комнаты все источники света, и она погрузилась в прилипчивый и неожиданно прохладный сумрак, льнущий к коже, но не приносящий  даже малейшего облегчения просто оттого, что он слишком похож на обрывки паутины. Но и его героический гинеколог спешит развеять, достав из секретера свечи вместе с канделябром, а затем – возжигая тоненькие светлые фитильки и принося тем самым свет не электрический, но теплый, отражающийся в глазах загадочными бликами, чадящий и неровный, но куда более приятный глазу и сердцу, нежели белоснежные и безликие отблески ламп.
- Пожалуй, - отзывается Райли, кивая, - Да, так все-таки лучше, спасибо тебе, - а после того и наличие у себя в собственности магазина скрывать не смеет (в оном, впрочем, надобности и не возникает), - Верно, - соглашается она, отставляя стакан в сторону, - Не сказать бы, что существует он очень успешно: прибыль небольшая, но и дрязг нет, - что, конечно же, для женщины, коя является его хозяйкой, весьма и весьма приятный факт. Ну, он должен быть таковым – приятным. Не для Райли, однако…

Собственно говоря, она и перехода-то меж днем и окончательно сгустившимися сумерками не заметила: беспрестанно бьющие молнии, их отвратительный треск и яркий свет, за коим следует, как привязанный, сотрясающий и небеса, и всякое, что есть под ними, грохот, а вместе с ними и преграждающая, мешающая обзору с особенным рвением, стена дождя, повисшая за окном беспокойным, никогда не замирающим в статичности и непрерывно меняющимся, хотя и кажущемся целостной, неделимой массой, облаком – почти полностью смазали ее восприятие окружающего мира, что не бесить не могло. А тут еще окончательно подохший, сдавшийся и павший перед гнетом стихии, телевизор… о, да если бы она могла еще и на время глянуть!.. Но нет, увы – брошенный украдкой на часы взгляд не принес результатов: во мгле, развеиваемой разве что неверным светом, исходящем с древней и теплой простотой от свечей в канделябре, разглядеть движение тоненьких стрелочек, как и отмеряющие каждую пройденную секунду деления, Райли так и не смогла, как ни силилась со всей той вежливой бестактностью, на кою была способна.
- О, да, - вздрагивает блондинка, встрепенувшись и вновь вспоминая о присутствии рядом с нею постороннего человека: она спешно отрывает взгляд от мутно поблескивающей цепочки часов на своем запястье, и с улыбкой возвращает взгляд, как и ту часть своего внимания, коей управлять она способна хоть в коей-то мере - обратно к мужчине, - Вертелось на языке, - и глазом не моргнув, лжет Райли, - Спасибо, что напомнил, - и, быстро перестраиваясь, скорее по привычке, выработанной за годы работы в деловой среде – она смеется, негромко, правда – одновременно с этим кивая и как бы говоря: «Понимаю, понимаю; что ж, на том мы и квиты», - Ничего, это не удивительно. Касбпарк – моя фамилия. Райли Касбпарк, - и в темноте, в тишине и одиночестве, чей покой нарушается лишь ими двумя, звуки ее имени даже самой его носительнице кажутся странными, почти чуждыми и удивляющими – настолько, что, кажется, впору подумать: не первый раз за всю жизнь ли ты их слышишь по-настоящему? Или же впервые – сквозь заслонку чего-то, что упрямо налегает на уши, словно пуховая подушка, не пропускающая, а лишь приглушающая звуки. Сквозь пуховую подушку – как со дна, как через поглощающий мысли и фразы янтарь, который на вкус почему-то отдает медом и йодом, а также пылью и плесенью. Да она и смотрит, как со дна…
Когда молния бьет в очередной раз, в ушах Райли звенит, и оттого она невольно ерзает на месте, вновь ощущая себя прикованной, распятой и не могущей даже сделать практически ничего для того, чтобы разорвать поглощающую ее связь взгляда – тяжелого, но вместе с тем и нечитаемого, давящего, подтверждающего и опровергающего все, что было сказано его хозяином куда лучше, чем даже интонации, коими он играет теперь – прямо сейчас - с небрежной ловкостью мальчишки, подбрасывающего и ловящего из раза в раз мяч.  Она совершает прошлую ошибку вновь, за что немедленно себя и корит, хотя и исправиться не может никак, а оттого молча бесится, щурится и сжимает челюсть до тех пор, пока из головы ее не вынимают все, что было там, не переворачивают отнятое и не запихивают вновь - новыми, странными и чуждыми, но почему-то приятными мыслями. Кролик дергает ушами, тянется наманикюренной лапкой к носу и автоматически чешет его, чтобы вывести себя из состояния транса, в кое погрузил его засасывающий взгляд удава и его мягкий голос. Это Райли успокаивает, и она с удивлением и раздражением – услышанное ей не нравится – понимает, что соображает, хотя и все также заторможено.
- Ну, они, надо думать, оказались умнее нас, раз решили остаться дома, - несмотря на разошедшиеся по спине мурашки, Райли пытается игнорировать этот «недо-намек», почему-то, если не напугавший, то попросту выбивший из колеи и удививший. Намякает? Нет… а если да, то зачем? – она, к счастью, в темную пучину этих мыслей не бросается, и успокоена оказывается, как поглаженная по шерсти кошка, уже более небрежным и невинным заявлением, последовавшим далее. И удивилась бы Райли тому контрасту, что составили эти две фразы, поставленные, будто друг против друга, если бы не шла за «голосом», притянутая его призрачным звучанием, сквозящим во взгляде ее собеседника, укрепляющимся оттого, опутывающим и подталкивающим куда-то вперед. Вновь чувствуя себя завязшей, двигающейся с трудом, она находит возможным – на насмешливый вопрос – лишь неопределенно дернуть плечами. Конечно, было бы приятнее. Приятнее – быть может, если бы она была одна и не ловила невольно всякий дьявольский отблеск в непроницаемых глазах своего странного спутника, коим, голосом которого и зачарована – запертая с ним наедине, перед выбором, состоящим из двух прямых: упасть в пропасть, разверзшуюся под ногами, и найти там вечное мучение и продолжение терзающей ее ныне горячки, или же бежать прочь, под дождь, гром и молнии, чтобы от нее и себя самой избавиться, наконец, но счастливо быть погребенной где-то на обочине дороги. И все же, от нее требуют движений, требуют действий и решений, которые, как думается на секунду, уже продиктованы ей заранее, продуманы и выставлены – лишь выбери, но ничего не меняй. Райли вынужденно улыбается вновь и послушно протягивает свою руку в ответ. Ладонь у нее мягкая, однако, подставляться для поцелуя она явно не желает. Возможно – по привычке. Вместо того, чтобы вверить горячую длань во власть ее пожимающего, Райли, как делала много раз до этого,  ощущая оттого желанный прилив сил, сжимает пальцы, переворачивая руку в рукопожатии, все еще неотрывно глядя в глаза напротив, однако, теперь уже не настолько неуверенно, будто мимолетное прикосновение прошлого придало ей уверенности: в себе и том, что это прикосновение – вынужденное – не нарушает святых границ ее личного пространства и не затягивает ее в бездну еще больше.
- В таком случае, приятно познакомиться.
И она почти не лжет.

Когда мирное  и деловое, по сути, рукопожатие, оказывается прервано, а руку ее на мгновение сжимают сильнее, Райли теряется; на секунду, пусть и лишь на секунду, разум ее захлестывает удивление, перемежающееся с мягким и ненавязчивым, как кошачья поступь, страхом, который из нее высасывают, словно яд, оставляя одно лишь непонимание – сильное, но не дающее облегчения или спокойствия. Что ж, в конце концов, все закономерно – успокаивает она себя, замерев и теперь уже в свою очередь нечитаемым взглядом воззрившись сверху вниз на приникшего губами к ее руке мужчину. Ты не продюсер больше; не сейчас  и не здесь, тогда как, и ныне – не сделка, заключение которой можно вырвать из глотки надоедливых партнеров, с коими и окончить общение – рукопожатием, напоминающим о том, что она не женщина даже, а ее подобие – деловое и пробивное. От этого напоминания становится неуютно – в который раз. Кальциевая оболочка с нее слезает вместе с нервами, обнажая оставшиеся, но вряд ли целые, бьющие  яростной реакцией – болью – в мозг. Она не берется гадать, чего ожидали от нее в этот недолгий миг молчания, после которого, конечно же, завораживающий шепоток невысказанного вновь вторгнется в ее воспаленное сознание, да и не реагирует почти никак, а лишь смотрит сначала на затылок, а затем в глаза склонившегося и припавшего к ее руке мужчины – собранная, выпрямленная, но какая-то странно растерянная. Когда же рука Райли оказывается отпущена, она машинально потирает ее – вряд ли с целью стереть прикосновение губ, к коему она не стремилась, но скорее для того, чтобы вновь вывести себя из подобия транса, в кое вновь начинает скатываться она – ребенок, со смехом свергающийся с ледяной горки в черное озеро. Проделав это, руки своей она не выпускает, и кладет ее на другую – то ли баюкая, то ли просто защищаясь таким образом от обступивших ее со всех сторон видений.  Кто его покровитель?.. – мысль эта, кажется, к ней приходит впервые за все то время, что, бездействуя, сидит она с ним наедине, однако, как и имени, вспомнить того она не может, хотя и поклясться готова, что отгадка, близкая, как никогда – намеренно от нее ускользает мокрым и скользким ужом, подсовывающим в руки вместо себя липкую, запутывающую пальцы, паутину и обрывки фраз вперемешку с тяжелым и прогорклым предчувствием. Она, так яростно интересовавшаяся судьбой и всякой стороной жизни своей группы, требовавшая приносить себе «на ковер» все, что бы ни относилась к ним – оказалась опасно, почти безрассудно пренебрежительной, и это пренебрежение, чувствует Райли, аукнется ей рано или поздно: если не сейчас и не здесь, то, быть может, позже. Впрочем, в  том, что это произойдет, сомнений почему-то не возникает: ей следовало бы больше внимания уделять тем, от кого она все время пыталась бежать, рассчитывая, что помехой ее безоблачной жизни они не будут.
На предложение подлить виски Райли задумчиво, почти тоскливо, но на деле оценивающе, поглядывает на отставленный в сторону стакан, и уже выдавливает свое «Не стоит», как захлебывается и давится им же, потому что, как видно, ее не слушают. Еще несколько мгновений она, кажется, колеблется, а затем, будто поскользнувшись на льду и вновь  почуяв падение, препятствовать ему с небывалой глупостью человека, очевидных вещей не видящего и себе самому помочь неспособного, решает: «Хуже не будет» - почему под раскат грома и тянется к уже успевшему остыть стакану. «Спасибо» она не говорит – слова застревают где-то в горле, как застывает на полпути и уже поднимаемый для глотка стакан: она внезапно и с очередным приступом легкого удивления, осознает, что собеседник ее постепенно исчезает из виду, растворяется в неверных тенях там, где неровный и несмелый свет его фигуры не касается. Райли невольно прислушивается, все еще не решаясь сделать глоток и подозревая, что все ее мысли, поддерживающие на себе разум, после этого падут осколками. Шаги в темноте завораживают, почти пугают, как и кажущиеся бессмысленными и несвязанными слова, значения которых она, как ни пытается понять, не может. Не задумываясь долго, она, пожалуй, чуть более повседневно и резко, нежели того застуживает колдовская обстановка, заявляет в знакомой манере:
- Пожалуйста. Я думаю, что неплохо было бы попасть домой хотя бы до полночи, - это звучит так, как будто в противном случае ее машина превратится в тыкву, а майка и накинутый наспех – она ведь не рассчитывала на  то, что придется остаться надолго – пиджак, как и все остальное, превратится в лохмотья или исчезнет вовсе,  -…и не свалиться притом на обочину, или не собрать по пути все те встречные деревья, что сумели устоять, - про то, что, скорее всего, горячей воды и еды она, вернувшись, не обнаружит, Райли благоразумно умалчивает, или же просто продолжить не может, так как задыхается и давится словами в приступе чего-то, что принимает за панику. Голос перемещается за спину, туда, где она, не обернувшись, увидеть его не смогла бы. Но, завороженная, она и пытаться-то не смеет, и сидит, вновь прямая, натянутая и напряженная, как струна – тронь и откликнется – не делая попыток оглянуться, быть может, полагая, что в таком случае загонит себя в клетку и поддастся испугу, как, впрочем, и чему-то еще – неясному - окончательно. Сон… да, вероятно, так оно и есть, потому что все происходящее, оцениваемое Райли, смотрящей со дна, как бы со стороны, кажется настолько гротескным, настолько странным и нереальным, что поверить в истинность навеянных ей видений она не может, как ни пытается, тогда как объяснение это приходится донельзя кстати. И все же, в том, что это – именно сон, не кошмар и не ужас, подсунутый в ее слепо шарящие во тьме пальцы горячкой, Райли не уверена. Помнится, некоторое время назад, еще тогда, когда она тонула в депрессии, коя в конце концов окончилась нервным срывом, и приведшим ее к психологу, она слушала сказки своей мозгоправши, слегка шепелявой, но неизменно прекрасной и вскрывающей мозг тоненьким наточенным ноготком со всею женской грацией, что была у нее, и что сама Райли временно растеряла. Она, если память не отказывает ей, предлагала в качестве реабилитации практику осознанных сновидений  и создания собственного Тихого Места, в которое можно было бы сбежать от кошмаров. Долго сеансы с нею не продлились, ибо Райли, привыкшая и откровенно любящая все переносить на себе – в одиночестве – бежала от этих безумных советов, как от огня. Однако… сейчас же они – блеклые и сухие, как осенние листья, подобранные ею в отчаянии, столь лишенными смысла не кажутся. Она уже было желает – со всею страстью и решительностью, на кою способна – дернуться и вырваться из паутины, всплыть со дна, как все мысли, что были у нее, внезапно улетучиваются, растворяются, как в кислоте, лишь только ей стоит с замиранием сердца ощутить, испуская меж тем долгий судорожный вздох, осторожное прикосновение к собственной шее: мягкое, ненавязчивое движение, проигнорировать которое возможным  не представляется никак. Райли подрагивает, но, скованная, недвижимая - и отклониться, избегая того, что всякий лед сжигает, оскверняет столь милую ее сердцу святость личного пространства – не может. Во рту – пустыня; в горле першит. Ища поддержки и успокоения, она опускает взгляд и заглядывает во все еще сжимаемый в пальцах стакан, но видит лишь – искаженное и размытое - собственное лицо, стекленело и жадно смотрящее наверх из янтаря: отражение мучащего ее наяву кошмара. Мир сжимается, однако, сердце стучит в знакомом и обнадеживающем ритме. Это – единственное, что удерживает ее на грани, совсем рядом с зовущими темными водами пропасти, над которыми лишь теплые пальцы – часть дрожащего мира вокруг, часть пустого крыла поместья, из которого не сбежать, и часть, ошарашивающее контрастирующая с могильным, но таким желанным холодом, коим дышит ей прямо в лицо зовущая бездна теней.
Вот сердце подскакивает – и Райли теряет последнюю опору.

Секунды медленно покидают пространство вокруг нее, черное, зияющее, как открытая рана; они утекают сквозь пальцы, густыми каплями крови  капают на пол, после чего, в конце концов, исчезают, оставляя ни с чем пытающуюся уследить за ними Райли, мучающую себя попытками поймать их или хотя бы понять, куда они деваются. Их, как  и объяснения того, что происходит, она, как ни старается, не находит, и лишь топчется на месте, взмешивая и взбивая воду – в масло, оттого теряясь в хитросплетениях времени еще больше, теряя вместе с тем саму себя и с напряжением ожидая того, что будет дальше. Вокруг нее – там, где тяжко пустующий провал раны оканчивается неизвестностью; а там, где часть осмысленного мироздания все еще сохраняет себя в качестве рационального зерна и взывающего в попытках освободиться от налипшей на него гадости разума – повис вопрос и неразрешенное нечто. На оное Райли воздействия не имеет, хотя и ощущает свою к нему принадлежность, а оттого бесится лишь сильнее, барахтается и утопает, как завязшее в трясине животное, добросердечный, но равнодушный хозяин которого тихо шепчет: «Успокойся» - наверняка, уверенный в том, что слова эти дойдут до истерзанного тревогой разума, поселятся там и дадут ростки. Себя способной соображать здраво она оценивает с большой натяжкой: выбирая из бездействия и подчинения, склоняется к барахтанью и попыткам вырваться, хотя уже ощущает собственное падение. Не чувствуя под ногами твердой опоры, Райли пытается ухватиться за что-то, что было бы хотя бы чуть-чуть – хотя бы немного – материальнее окружившего ее безобразия. Она зовет, хотя сама не понимает, кого именно; пытается отыскать дверь, но ее не находит… причем, все это рядом с шипящим клубком змей, сражающихся за право поставить первый укус в безропотно подставленную для него шею. Буря за окном беснуется, как стая вакханок, ревущих и несущихся по холмам и долам – к Афинам и прочь от них – однако, их Райли не слышит, или же принимает клич их и топот исполинских ног – за все то же шипенье, вторгающееся с исчезновением новой секунды, в ее гудящую от напряжения голову. Бежать бы, да некуда.

Я Алиса. Я чертова Алиса, погнавшаяся за кроликом и застрявшая в норе. Мне следовало есть поменьше печенья… как будто все, что просит «съешь меня», «выпей меня» или «пойдем со мной» нельзя отвергнуть. Так какого же хрена я все еще не могу выбраться? – ни туда, ни сюда, как ни старайся. Долбанные кролики с кучей мохнатых лапок… произносят они. Я никогда и ничего не хотела. Отвалите от меня со своей капустой, мне хватило, хватило…

Она все еще смотрит со дна, но теперь уже начинает задыхаться, отчетливо  понимая, что отведенный запас кислорода подходит к концу. Найти еще – или всплыть. Но выбора ей не дают, как ни хотелось бы: существует лишь несколько путей, хотя ни одного из них перед ней не открывают до тех пор, пока укус не сделан. После этого всплыть Райли заставляют: ненавидимыми ею управленческими движениями под слабое сопротивление, выраженное в неудовлетворенно сдвинутых бровях и вопросительном взгляде, ее, завороженную, но раздраженную, тянут на себя, как большую куклу с гадким нравом и вздернутым носом; принуждают встать, поддерживая за руку; ставят на ноги и переводят на новое место прямо во время того, как мир, ставший теперь уже не раной, но натянутым до треска черным покрывалом, пронзается иглой и со стоном лопается, обнажая вакуум, вне которого – лишь непреклонно и отвратительно нагло поддерживающее прикосновение, а под ногами – ставшая видной бездна. Райли машинально оставляет все еще полный стакан с виски на столик, поколебавшись на мгновение: не опустить ли его на голову наглецу?.. – но мысль эту с усталостью отогнав. Она послушно становится перед мужчиной, сначала посмотрев на свою руку, все еще удерживаемую им, а затем вопросительно глянув ему в глаза, дабы увязнуть вновь, но теперь уже не в не отпускающей тяжести, а благодаря мнимой доброте, ее сменившей и кажущейся, пусть и лишь на мгновение, почти подозрительной. И все-таки, руки Райли освободить не пытается: кажется ей, что, высвободившись, избежав контакта, она непременно провалится в бездну, будет поглощена вакуумом, разверзшимся вокруг нее. Она не просит: «Отпусти», но не спросить «Что ты делаешь со мной?» - не смея потревожить безмолвную вселенную звуками человеческого голоса – не может. Она не требует ответа, потому что долгие секунды ничего, кроме сантиметров тактильной близости и глаз напротив – не существует. Человек рядом с нею – часть теней, холодная, несмотря на всю теплоту его кожи, и безликая, складывающаяся из осколков, медленно, со скоростью каждого удара, гонящего кровь по венам в языческом ритме, тогда лишь, когда ладонь Райли, как ни пыталась она противостоять, водружается напротив его сердца – неожиданно живого, ударяющего грудину изнутри, бьющего набат совсем рядом с недрогнувшей дланью, удерживаемой ставшим вдруг материальным хозяином. Повинуясь ощущениям, растревожившим и ослабившим затянувшуюся на ее шее удавку, Райли, почуяв себя почти вольной соображать без натуги, нервно, почти истерично усмехается, как если бы наличие сердца у паука оказалось для нее неожиданностью, и без усилия переводит взгляд на собственную руку, все еще положенную на мерно вздымающуюся грудь. Лицо ее кривит улыбка – неуверенная и все еще вопросительная, нервная и тревожная, но искренняя настолько, насколько близка и далека от нее истерика. Ощущение иррациональности окончательно затапливает Райли, и она, качая головой из стороны в сторону, как бы говоря: «Ну, хорошо, ты псих, я псих, допустим, давай постоим» - расправляет и раздвигает пальцы, расслабляет руку, позволяя себе отсчитывать гулкие удары.
Раз. Два. Три. Бесконечность.
Биение собственного же сердца она ощущать почти перестает, да им и не интересуется до тех пор, пока не обнаруживает, что первоначальная эйфория проходит также внезапно, как и появляется. Улыбка становится грустной,  и когда Райли вновь качает головой, возвращая руке первоначальное, напряженное положение, значит это не «Допустим», а «Нет». Поднимая глаза, она готова увидеть то, что удержит ее от падения небывалым ужасом – не знакомого незнакомца, с любопытством патологоанатома рассматривающего ее сверху вниз, а нечто худшее. Вонючая, гадкая убийца – как смеет она, лицемерно считая себя несчастной в собственной вине, жить и отдаваться в волю одного из тех, кто уже заставил ее пасть, притом, помалкивая, нацепив на себя кажущуюся ей самой такой праведной маску заботы и нормальности. Какое отдохновение может быть? Уж не посмеет ли она снять с плеч своих крест, который обречена нести до конца дней своих – тяжкий крест греха и вины за убийство невинных?.. Нет, не посмеет. От грудящихся у ее одра призраков она будет прятать лицо, но креста своего не сбросит, и тянуть на себе его будет до тех пор, пока не распнут ее на нем – открывшимся злодеянием. Райли хмурится, все еще улыбаясь, после чего – голос ее тих и хрипл - говорит:
- Э-э-э, нет. Не уверена… - не уверена в чем? Для начала, в том, что ее услышат,  а затем уже в том, что говорит не полную ерунду – вторя исключительно своим мыслям, -…не уверена, хочу ли я быть… всем этим. Вернее, не думаю, что смогу, - взгляд Райли бездумно блуждает по лицу мужчины, соскальзывает и вновь останавливается на ее собственной ладони. Она вообще ни в чем не уверена – и не была уверена вот уже как довольно долгое время. И, как нет веры у нее в собственное будущее, нет ее и в том, что оно должно быть изменено, пусть и на вечер, от которого потом придется бегать, как от огня. Она не уверена в собственных силах и том, что может быть «пламенем и тенью», - И еще… голова… кружится, - совсем уж невнятный и бессвязный шепот утопающей, цепляющейся за единственную опору, - Что же ты делаешь-то?.. – но Райли совсем не уверена в том, что действительно хочет это знать. Однако и освободиться она не может – горячая рука поверх ее собственной давит неимоверным грузом, который, пожалуй, еще хлеще вины и потерянности.

Во что, ответь, о, Пандора, верил ее отец, когда, мечтая лишь о том, чтобы найти успокоение в заслуженной отставке и не задумываясь о том, что «бывших» не бывает – отдавал дочь свою на растерзание, бросал ее в огонь, и по сей день терзающий и дух ее, и тело? Неужто, был уверен, что она будет счастлива хоть на миг, или хотя бы укрыта в безопасности от враждебного ко всякому миру?.. О, нет. Эгоистичность родительская, порой, оказывается невероятной, а там, где стараниями их должны цвести цветы – остается лишь выжженная пустыня и один лишь бесплотный край. Но вот он мертв, тогда как дочь его близка к пропасти, как никогда: сопротивляющаяся, барахтающаяся и завязающая с каждым новым движением еще больше, злящаяся и пугающаяся, отвращенная от самой себя и своего окружения, от сжимающего ее руку мужчины. Он же, лишь заслышав отказ... от чего? От чего она отказалась? – в лице меняется: улыбку, растягивающую его губы, сменяет он сухим и почти пугающим спокойствием, от которого Райли инстинктивно, как почувствовавшее опасность животное, отшатывается – вернее, пытается отшатнуться, спастись, быть может, даже бежать, хотя и безуспешно, как ни пыталась, как ни старалась.  Беглое движение мира замедляется, как кадр из второсортного приключенческого фильма – кажется, она даже слышит треск стали и выстрелы, красиво свершаемые, пока кадры медленно сменяет друг друга; вакуум вокруг тяжело вздыхает, наливается тяжестью, и ей кажется, что спасение близко, что разорвавшийся контакт положит конец этому безумию, закроет разверзшуюся под ногами бездну, и не упадет она, а обнаружит теперь уже желанный грохот бури, возможно, опрокинутый стакан с виски – разрушенный янтарь, из которого воспарит она прочь; ей кажется, что стоит только вырвать руку, как черное «ничто» лопнет мыльным пузырем, как и сухое, решительное выражение на лице напротив; что, быть может, оно тоже, в свою очередь, исчезнет, и она – Райли, уверенная и в имени своем, и в фамилии, и в способности мыслить – обнаружит себя мирно сидящей напротив улыбающегося ей с неизменным дружелюбием «нового знакомого», возможно, несколько опьяневшей и осоловевшей от виски… тогда она сообщит ему об этом, а он рассмеется и скажет «Все нормально», как будто тянущего, липкого и льнущего к коже кошмара никогда и не было. А может… это и есть кошмар? Беспокойное биение сердца, набат пульсации крови в ушах и висках, приставшая к коже влажная футболка, а затем – долгожданное пробуждение с медленно исчезающим ощущением чужого прикосновения на коже: недолгий страх, который окончится дрожью в коленях и перемещением на кухню, зажженным светом и включенным телевизором… она ждет этого, но успокоить небеса ее не спешат. Райли чувствует скольжение кожи по коже, отступает назад – секунда, другая – неимоверно медленно, хотя, наверное, не прошло и мгновения. Свобода кажется ей безумно близкой, восхитительное понимание того, что вот сейчас – она высвободит руку из тисков чужих пальцев – оседает на языке теперь уже желанной сладостью… но нет. Обычный бег времени ошеломляет ее сумбурностью того, что происходит в следующие мгновения. С кратким возгласом она возвращает себе возможность говорить в вернувшихся и ускорившихся мгновениях, и с этим возгласом ощущает, как ладонь ее в самый последний миг сжимают, как кажется, до треска. Кадры сменяют друг друга с неожиданной скоростью, и теперь уже видятся они Райли вырезками не из приключенческого фильма,  а из неимоверно реалистичного ужастика. Или просто какой-то черной комедии. Воспринимать их, как «романтику», пусть даже опошленную и вывернутую, поставленную сверху вниз, она отказывается категорически. Покровы скинуты за секунду до того, как Райли с силой притягивают обратно, положенной на спину рукой отрезая все пути к отступлению. В ее широко распахнутых глазах на мгновение мелькает понимание… а потом смутную надежду на подтверждение нереальности происходящего у нее отнимают, буквально сцеловывая ее привкус с грубо смятых губ. Ох, не о том мечтает нормальная женщина… да и ненормальный продюсер – тоже не о том. Оный продюсер не мечтает вообще ни о ком и ни о чем, кроме как об успокоении – не о том, однако, что может ей подарить «перерождение», преподносимое неожиданно жесткими руками через полное разрушение и уничтожение. И все-таки, оно приходит – мимолетное – вместе с осознанием того, что под ногами пропасти нет, что она есть лишь в глазах и поцелуе сжимающего ее мужчины. Поняв это, Райли смелеет и отпускает глухо рычащий, загнанный, словно зверь – гнев. Сердце ее стучит, ускоряя темп, но не от желания или возбуждения, а лишь оттого, что подгоняет его лай спущенной с цепи твари. За мгновение до того, как от ее губ отрываются, безбашенная девица, начхав на все принципы «невраждебности», сжимает зубы, захватывая нижнюю губу посягнувшего на святое без дозволения наглеца, после чего зубами клацает вновь, стремясь оттяпать еще  и кончик носа, но промахиваясь из-за собственного тяжелого дыхания: попыток словить побольше воздуха после устроенного ей «сеанса». Не останавливаясь на этом, она, словно опомнившаяся муха, пытающаяся вырваться и ускользнуть от подползшего к ней паука, барахтается в сжимающих ее руках, слабая, но настырная. Стремясь предотвратить дальнейшее посягательство, но все еще придерживаемая за спину, Райли упирается в его ключицы локтем, яростно кусая горящие губы и вовсю отчитывая себя за глупость. Тело горит, но это – лишь вернувшаяся лихорадка, кусающаяся, как накинутый на распаренную кожу колючий свитер: вырваться, так еще и дать наглецу по… кхм... рогам. Кажется, она, наконец, вспомнила, что некогда – еще до того, как ее придавило к земле – она за косой взгляд в свою сторону могла разнести смертника по кусочкам… а за недружелюбный взгляд в сторону «ее ребят» - на атомы.
- Безумен! – уверенно припечатывает Райли, пытаясь угадать, на кого она злится сильнее – на себя или на него, чьего поцелуя и избежать хотелось бы, и – некой нерациональной частью – возобновить, - Как и все здесь! – возможно, она о своих словах еще пожалеет, если учесть, что за окном – непогода (осознание которой к ней, наконец, вернулось), и прочь от себя и своего «противника», ей можно будет бегать только по дому, - Безумен, безумен, безумен, - лихорадочно повторяет она, пытаясь заглушить вновь вторгающийся в натужно работающий разум шепоток: «А ты – позволила. Так не один ли он столь безумен?», - Убить?  Прошлое? А с ним, может быть, себя? – и Райли не спрашивает «Так умер мой отец?», хотя поверх шепота, теперь уже вбивающегося в ее сознание: «Чего же вырываешься? Самоубийца! Самоубийца!», в глазах ее вопрос этот прочесть возможно. Она не хочет слияния, не хочет поглощения, не хочет вечно мучиться ощущением неправильности , как и не желает симбиоза. Быть может, она лишь глупая девчонка, бегущая от неизбежного. И все-таки, она не хотела «милости» своего отца, хотя приняла ее безропотно, опрометчиво полагая, что помешать ей никто из Них не сможет. Ее… заставили. И, всемогущие боги, с какой бы болезненной покорностью тело ее ни требовало прильнуть или вернуть ядовитое забытье и сладкий плен янтаря, разум Райли отчаянно не желает, чтобы им управляли. Возможно, это – действительно лишь неизбежность, как и сегодняшний вечер, и этот поцелуй. И все-таки, отказать себе в отчаянном и безумном сопротивлении, заявлении себя, как живого и соображающего человека, она не может.