Я сделал все, что обещал, но, блять, ответьте мне на ряд вопросов: какого хуя это было настолько сложно? Почему мне так тяжело было видеть изуродованное тело ребенка, который и не мой вовсе? Почему со мной творится вся эта неведомая хуйня, напрямую касающаяся Минни, когда должно быть ровно? Что, блять, происходит?!
За свою жизнь мне не раз доводилось избавляться от трупов, которые после меня же и оставались. На мои глаза нередко попадались не менее изуродованные тела людей, а причиной тому становились именно мои действия, потому что работа такая, потому что во всем этом я находил определенный кайф. Почти как наркоман, который пытается отыскать спасение и облегчение в очередной дозе героина, я пытался отыскать то же самое в бесконечной череде убийств. И ни разу меня не косоебило так, как за прошедшие дни.
Тяжелые. Гнетущие. Изматывающие и чертовски долгие дни - два дня, если быть точнее - за которые мне довелось несколько раз едва не слететь с катушек окончательно и бесповоротно. Отправить тело на экспертизу не составила большого труда, а вот заставить блядских судмедэкспертов работать - с этим пришлось повозиться. Пришлось приложить силу, а невысокого, медленно лысеющего мужика, руководящего всей этой шайкой, пришлось приложить затылком к ближайшей стене и доходчиво объяснить, что ждать ебучие полторы недели никто не собирается, а если он не хочет оставшуюся жизнь просидеть в инвалидном кресле, то придется постараться. Всегда знал, что у меня имеется определенный дар убеждения, потому что в конечном итоге мужик судорожно закивал головой и пообещал, что все сделают за пару-тройку дней.
Сегодня третий, а я даже не стремлюсь узнать результаты. Предоставил это Скарлетт, потому что именно ей надо удостовериться, именно ее терзают сомнения - и это, если так посудить, вполне адекватная реакция на случившееся, но меня подобное совсем не успокаивает.
Спасение нахожу в излюбленном скотче, который с готовностью подливает бармен и даже не пытается остановить, не лезет с заурядными вопросами, а только лишь кивает понятливо и бутылку далеко не убирает.
- Я снова слишком привязался к девчонке, - говорю и без того тихо, но голос приглушается еще и стаканом, который подношу к губам. Бармен слышит и бровь изгибает вопросительно, но молчит. - к ребенку, - поясняю и залпом вливаю в себя остатки янтарного напитка, шумно ставлю стакан на барную стойку и жестом прошу обновить. Морщусь и хмурюсь, хрипло выдыхаю. - к чужому, блять, ребенку.
- Это нормально. - коротко отвечает мальчишка, наблюдая за тем, как алкоголь в который раз наполняет стакан. Я же ухмыляюсь только, взгляд поднимаю, смотрю на него исподлобья, а после отмахиваюсь.
Надо отлить.
Не слишком ловко поднимаюсь со своего места и топаю в сторону толчка, попутно огибая появляющихся на дороге посетителей. Выпил достаточно для того, чтобы испытывать неконтролируемые приступы раздражения - алкоголь отвратный, в баре слишком шумно, свет не под тем углом падает, кто-то слишком громко дышит - но недостаточно для того, чтобы забыться. А надо бы.
- Хули ты встал на дороге? - рычу сквозь зубы, когда случайно задеваю мужика, мирно разговаривающего и никого не трогающего. Не смотрю на него даже. Вместо этого в сторону отталкиваю и иду дальше, не подозревая даже, что нарвался на проблемы.
Они настигают меня, когда выхожу из бара спустя два с половиной часа. Сунув руки в карманы куртки, собираюсь шагать в сторону дома, но позади себя слышу свист и оклик, а за ними и отвратительно низкий голос:
- Слыш, приятель, - обращается ко мне тот, что повыше и пошире, в то время как два остальных идут чуть позади. Останавливаюсь, но поворачиваться не спешу. Плечи расправляю и прохладный воздух носом втягиваю, хотя это не отрезвляет и не бодрит. Я все еще пьян и до сих пор не смог расставить по своим местам то, что касается Минни и моего отношения к ее смерти. Мне все еще не похуй - и это раздражает неимоверно. Раздражает настолько же, насколько самодовольный голос в спину, не предвещающий ничего хорошего. - поговорим?
- А нахуй бы ты не пошел? - огрызаюсь и поворачиваю голову, смотрю на приближающуюся компанию через левое плечо. Сконцентрировать пьяный взгляд получается не сразу. Приходится все-таки развернуться и слегка сощуриться. - И шавок своих забери. - у меня в адекватном-то состоянии не всегда получается держать язык за зубами, а сейчас и подавно. За это и приходится расплачиваться, пропустив болезненный удар в живот.
- Ты, кажется, перепутал что-то. - звучит язвительный голос где-то над левым ухом, а ладонь давит на шею со стороны затылка, не позволяя выпрямиться. Следующий удар - коленом - прилетает прямо в челюсть, заставив отшатнуться назад. С трудом удается удержать равновесие, но легче, если честно, не становится. Я не наделен способностью умело драться даже в самом шатком состоянии, поэтому в данный момент единственное, что могу делать - ловить один удар, второй, третий. Чувствую металлический привкус во рту и прокатывающуюся по всему телу боль - привык. Сплевываю в сторону вязкую слюну, смешанную с кровью и едва успеваю увернуть от очередного удара. Ухожу в сторону и встречаюсь плечом с неровной, шершавой кирпичной стеной, которая становится той необходимой опорой, позволившей удержаться на ногах. Еще чувствую, как кровь из рассеченной брови застилает глаза, отчего приходится буквально вслепую уворачиваться от ударов. Хуево получается, если честно. Воздух из легких выбивают, а каждый выдох съезжает на сдавленный хрип.
Сейчас, погодите немного. Я приду в себя и придумаю, что с этим делать.

Мне удается нанести несколько увесистых ударов, но это не спасается меня от нового, еще более сильного града кулаков, прилетающих в живот, по ребрам и по плотно сжатой челюсти. У меня получается уворачиваться ровно до тех пор, пока один из дружков ублюдка не оказывается позади. Он ударяет тяжелой подошвой под колено, вызывая тем самым не только очередной приступ боли, но еще и сдавленный, хриплый рык, вырвавшийся откуда-то из груди вместе с сиплым выдохом. Ноги безвольно подкашиваются, не позволяют удержать тело в вертикальном положении, потому после очередного удара я валюсь на асфальт, жмурюсь и скалюсь, слышу отвратительный мужской смех и чувствую, как кто-то ставит грязный ботинок на грудь, лишая возможности не только подняться, но еще и сделать необходимый вдох.
- Убьем его? - спрашивает так, словно все происходящее в порядке вещей, а убийство - это всего лишь безобидное развлечение. Впрочем, в свете последних событий все чаще кажется, что так оно и есть.
- Попробуй. - размыто ухмыляюсь окровавленными губами и нахожу в себе силы для того, чтобы предплечьем ударить по чужой ноге. Ударяю, но завалить мужика не получается. Зато получается еще больше его разозлить, потому не удивительно, что следом удар прилетает по ребрам. Больно, блять.
И когда я успел стать таким жалким? Наверное, в тот самый момент, когда позволил себе привязаться к ребенку, из-за которого, если хорошо подумать, сейчас и отхватываю удар за ударом, чувствуя при этом, как боль расползается по телу множеством скользких змей и постепенно становится не такой ощутимой. Ко всему привыкаешь. К боли, когда она беспрерывно чувствуется на протяжении нескольких минут, привыкаешь тоже. Ко всему, блять, можно привыкнуть, кроме понимания собственной глупости и безнадежности. Я сам виноват, потому что дал слабину, потому что позволил себе подчиниться безобидной детской невинности; сам виноват, потому что, как следствие, стал уязвим к тем чувствам, испытывать которые не должен был вовсе. Блять. Старею, наверное.
- Если не хочешь, чтобы твои мозги соскрребали со стен, то катись отсюда к черртовой матерри. И щенков своих заберри.
Какой-то слишком знакомый голос, слишком знакомое урчание, которое придает девчонке определенный шарм и гармонично переплетается даже с самым хладнокровным тоном. Таким, как, например, сейчас. Я не вижу Скарлетт, но уверен процентов на двести, что выглядит она сейчас превосходно. Впрочем, как и всегда. Она явно выбивается из общей картины этой заебанной подворотни - грязной, сырой, пропитанной отвратным запахом плесени. Мог бы насладиться зрелищем, но не могу, потому что для этого, как минимум, надо подняться и открыть глаза, а мне неплохо было бы для начала дух перевести и с силами собраться.
Слышу удаляющиеся шаги - быстрые и испуганные - ухмыляюсь слабо, но ухмылка практически сразу сползает с лица, когда Дефо подает голос, обращаясь теперь непосредственно ко мне:
- И какого черта это было?
Ответил бы, если б знал.
Не тороплюсь говорить. Переваливаюсь на бок, упираюсь в асфальт левым предплечьем и ладонью правой руки, согнутой в локте, приподнимаюсь и отплевываюсь от металлического привкуса. Хуевая затея, а разбитая губа, рана на которой успела за это время подсохнуть, вновь начинает кровоточить. Сплевываю в сторону и поднимаюсь - точнее, как поднимаюсь: пошатнувшись, валюсь на задницу и прислоняюсь спиной к стене, левое предплечье опустив на согнутую в колене ногу. Не слишком чистым рукавом куртки вытираю глаз, размазав по правой стороне лица кровь. Понимаю, насколько жалко выгляжу, но ничего с этим сделать не могу.
- Развлекаюсь, не видишь, что ли? - морщусь и жмурюсь от прокатывающихся по телу приступов боли, вызванных любым, даже самым незначительным, движением. Хреново, но терпимо. Жить буду. - А ты какого хрена здесь забыла... - поднимаю размытый, пьяный - хотя таковым себя не чувствую - взгляд, окидываю им стоящую неподалеку девчонку. Фыркаю, еще раз убедившись, что даже среди дерьма она выглядит превосходно; даже когда в ее жизни дерьма по горло, она выглядит не хуже. - вся такая спокойная, - упираюсь ладонью в асфальт возле себя и отталкиваюсь, поднимаюсь, шаркая курткой по кирпичной стене. - сдержанная, - взгляд от нее не отвожу. - собранная, - в отличии от меня, и это неимоверно раздражает. Примерно настолько же раздражает, насколько вся эта ебучая ситуация. Злюсь. Не контролирую ничего: не могу, не хочу. - как будто все в твоей жизни заебись? - делаю пару размашистых шагов и оказываюсь на расстоянии вытянутой руки. Она морщится и смотрит на меня с нескрываемым пренебрежением, возможно, даже с отвращением, а я на это лишь ухмыляюсь, оголяя испачканные собственной кровью зубы. - У тебя два дня назад дочь умерла. Дочь, блять! Какого хуя, Скар? Какого хуя ты такая спокойная? Какого. Блять. Хуя? - каждое слово буквально пропитано злостью - острой и не менее болезненной, чем каждый из тех ударов, которые довелось испытать на себе ранее. - Ты чуть не разорвала на части официанта, который случайно испортил твое платье, - было дело. - но с того момента, как нашли тело Минни, ты делаешь вид, словно ничего не произошло. Какая ты мать, когда меня косоебит из-за твоего, - специально делаю акцент на последнем слове, раздражаясь от правдивого понимания еще сильнее. - ребенка больше, чем тебя? Это я должен быть спокоен. Это мне должно быть похуй. Это не мою, сука, дочь убили!
Голос съезжает на утробный рык, звучит громче, а каждое слово таким колючим становится, натянутым и напряженным, что страшно становится. Страшно стало бы любому, но только не Скар. Я вижу по ее глазам, слышу по ее дыханию, ощущаю по ее действиям и эмоциям - точнее, по их отсутствию - что все это - хуйня. Она научилась игнорировать мои порывы, обзавелась иммунитетом, но самое херовое во всем этом то, что она вовсе не научилась прислушиваться, подстраиваться под ситуацию и разумно давить по тормозам там, где в любой другой ситуации вдавила бы до упора газ. С другими, наверное, эта тактика действует безотказно; со мной же не действует вовсе, потому ругань и взаимные проклятия являются неотъемлемой частью нашей жизни.
А я до сих пор так и не понял, когда эта самая жизнь успела стать  нашей.

Отредактировано Dimitris Katidis (23.02.2018 18:37:33)

- Ты черрртов эгоист.
А я ведь никогда этого не отрицал. Более того, прекрасно понимая и принимая это, я никогда не пытался измениться. Всегда был эгоистом. Всегда им, наверное, буду, потому как возраст уже не тот, чтобы осознание и какие бы то ни было факторы стали весомой причиной для того, чтобы меняться. Четыре десятка прожил с этим, прижился и привык, а от въевшейся ржавчины, как известно, невозможно избавиться, если пару раз провести по ней влажной тряпкой. Нужно что-то более существенное, нужно понимание, что будет нелегко. А еще нужно время.
Скарлетт выплевывает эти слова, пропитанные хорошо заметным ядом, мне в лицо, а я лишь губы в язвительно ухмылке кривлю. Ты ведь знала, с кем связывалась. Тебе ведь известно было, что из меня не выйдет любящий и понимающий мужчина, но даже вопреки этому ты продолжала держать меня рядом, из раза в раз возвращая к себе, стоило лишь почувствовать, что начинаю отдаляться. Из меня не выйдет верный муж, из меня не получится примерный семьянин. И сострадательный, сдержанный человек из меня тоже не получится.
Ты все это знаешь, ты не раз с этим сталкивалась и становилась невольной свидетельницей моего отвратительного характера. А еще ты не раз становилась тому причиной, но почему-то даже это не стало весомым аргументом для того, чтобы послать меня нахуй так же, как я слал нахуй твои попытки сделать из меня человека под стать себе, сделать из меня человека, который способен научиться видеть чувства если не окружающих, то хотя бы твои собственные, а не зацикливаться исключительно на себе. Почему ты до сих пор пытаешься меня перекроить? Почему даже сейчас, когда звучно твердишь о том, что ненавидишь меня, ты продолжаешь находиться рядом, а не уходишь? Почему, блять?!
Она прижимает меня к стене, а я даже не пытаюсь сопротивляться. Не могу, потому что сил не так много, да и не хочу. Чувствую, как тонкие пальцы сжимают горло, но дыхание не перекрывают, чувствую, как чужое сердце сбивчиво стучит, выдавая с потрохами истинное состояние девчонки, которая так упорно пытается делать вид, будто все нормально. Только сейчас где-то на задворках моего сознание проскальзывает мысль о том, что Дефо вовсе не похуй. И мои поздние догадки подтверждаются ее словами, которые звучат в голове приглушенным, но довольно четким эхом.
Это немного странно и не слишком приятно, если честно, но мне вдруг становится стыдно. Стыдно не только за свое поведение, за обидные и грубые слова, сказанные некоторое время назад, но еще и за то, что не разглядел истинного положения вещей. Мне было хуево, мне почему-то хуево сейчас, но я, как ублюдок последний, не додумался даже, что Скарлетт во стократ хуевее, а то, что внешне выглядит спокойной и хладнокровной - это всего лишь защитная реакция. У каждого она своя: я вот, например, предпочел заливать весь этот пиздец алкоголем, предпочел съебаться и упрямо пытался утопить горе в стакане виски; Дефо же предпочла иные вещи и сейчас я понимаю, что девчонка гораздо сильнее, раз смогла держаться, в то время как я с какого-то хуя сдался.
Она отходит к противоположной стене, а мне только сейчас удается разглядеть перед собой не прежнюю Скарлетт - всегда сногсшибательную, всегда желанную и будоражащую воображение - а девушку, которая не способна в одиночку удержать на собственных плечах тяжкий груз в виде потери ребенка. И чувствую в этот момент еще более острое раздражение, потому что должен был быть рядом, должен был помочь справиться с этим дерьмом, но вместо этого решил, что собственное шаткое положение куда важнее. Ублюдок.
Запрокидываю голову назад, встречаю лохматым затылком со стеной, закрываю глаза и на сдавленном выдохе провожу ладонью по лицу. Морщусь и фыркаю, когда случайно задеваю пальцами рассеченную бровь, но эта рана - самое малое из того, что сейчас имеет значение.
Не знаю, что именно становится причиной - то ли давящее чувство вины, то ли алкоголь, все еще скользящий по венам вместе с кровью - но я вдруг отталкиваюсь и делаю несколько шагов в сторону девчонки, опускаюсь перед ней на корточки и голову склоняю к плечу, силясь разглядеть чужое лицо. Оно скрыто ладонями, а подрагивающие плечи наводят на единственную мысль: слезы. Ненавижу слезы, но почему-то именно сейчас они становятся отдушиной для меня, которую хотел увидеть с того самого момента, как узнал о смерти Минни.
Может Скарлетт права, и в нашем случае кому-то требовалась выдержка для того, чтобы провести необходимую подготовку - оказалось, что это вовсе не я - но держать все в себе и дожидаться, когда бомба замедленного действия рванет - занятие такое себе. И не поверите, быть может, но мне становится если не проще, то хотя-бы немного легче.
Медлю несколько секунд, а потом кладу ладонь на плечо, которым Дефо прижимается к стене, и решительно притягиваю к себе, обнимаю, не позволяя вырваться, и утыкаюсь лбом куда-то в висок.
- Я не должен был все это говорить, - можно считать это извинением, потому что сказать тривиальное "прости" не позволяет какой-то невидимый барьер, разрушить который я пока не в состоянии. Но работаю над этим, поэтому когда-нибудь, возможно, все-таки стану менее эгоистичным. Когда-нибудь, но это не точно. - а ты не должна была возлагать надежды на такого, как я. - говорю совсем тихо, поразительно спокойно, но все так же хрипло, а каждый вдох отдается болезненными уколами где-то в области солнечного сплетения. - Я не обещаю исправиться, потому что не исправлюсь, и ты это прекрасно знаешь. Но я могу постараться быть рядом. Скажи только, - чуть отдаляюсь, отчего рука соскальзывает с плеча и останавливается где-то чуть ниже лопаток. - надо оно тебе? Или нет?
Да - и я останусь, потому что всегда, блять, остаюсь. Это непривычно настолько же, насколько странно, потому что Скарлетт - вторая в моей жизни девушка, которая не делает ровным счетом ничего, но заставляет испытывать странную тягу и желание быть с ней даже тогда, когда хочется нахуй послать. Или шею свернуть.
Нет - и я уйду окончательно, потому как до сих пор не уверен в том, что все происходящее между нами можно и нужно подгонять под перспективу, благодаря которой в конечном итоге мы если не долго и счастливо жить будем, то хотя бы вместе.
Слишком много неопределенности. Слишком много проблем.
Слишком мало времени.

Я не раз говорил, не раз убедительно доказывал не только собственным поведением, но и собственными действиями то, что возносить меня до статуса рыцаря на белом коне не стоит. Это глупо. Это смешно даже, потому что рыцарь из меня, мягко говоря, отвратительный, а вместо долгожданного спасения можно получить не больше, чем язвительную ухмылку, после которой вам либо мою удаляющуюся спину придется лицезреть, либо наблюдать за тем, как рука, которая должна была протянуться в спасительном жесте, на самом деле вытягивает из-за пояса оружие, безжалостное дуло которого будет направлено в сторону вашей головы. Герой из меня не вышел, потому что жизнь - эта сука, изначально начавшая вставлять палки в колеса - сделала все - и даже больше - для того, чтобы загнать меня в самый дальний и самый темный угол, где нет света, нет выхода, и нет надежды. Есть только мрак, в котором слоняюсь по сей день без фонарика, а единственным источником света является быстро сгорающая спичка и тусклый огонек медленно тлеющей сигареты. Этот мрак стал настолько родным, настолько привычным и свойским, что у меня нет никакого желания что-либо менять.
Зато это самое желание из раза в раз появляется у окружающих, которые смотрят на меня и видят человека сильного не только в физическом плане, но и в моральном, которые думают, что такой человек справится с любыми проблемами - не только своими, но и чужими - потому беспечно взваливают на плечи собственное дерьмо, мол, вот возьми, приятель, и попробуй не захлебнуться. А потом они ждут, что я, как самый настоящий супергерой, начну все это дерьмо разгребать, вытащив из бездонного кармана лопату настолько большую, что никому и не снилось. Они ждут, мечутся, что-то попутно пытаются делать, но в конечном итоге получают большое нихуя, ведь я, блять, не герой! Я, сука, даже не пытаюсь им быть, но почему-то окружающие упрямо продолжают клеймить меня этим отвратительным статусом.
Они клеймят, они ждут и возлагают большие надежды, а потом, когда получают вполне закономерный результат, начинают обижаться, начинают проклинать и осыпать самым скверными словами, потому что я - скотина такая - не оправдал ожидания, которые и не должен был оправдывать. Я просто делаю то, что делать привык, но никому до этого нет дела, потому что все, в свою очередь, привыкли зацикливаться на себе.
И я привык зацикливаться на себе, но почему-то ебучему окружению это постоянно не нравится. Заебали. Заебало.
Скарлетт, как бы мне не хотелось это признавать, относится к тем же людям. Она возложила на меня слишком большие надежды, она решила, что я справлюсь и помогу справиться ей, но в конечном итоге получила то же самое, что получают другие - ничего. Самое хуевое, но в то же время забавное, в этой ситуации то, что девчонка прекрасно все знала: знала меня, знала обо мне все, знала, каким я бываю и каким быть не могу. Знала, но все равно пошла по неправильному пути.
Она наивно решила, что я ради нее изменюсь, но при этом не подумала даже, что в таком случае придется меняться самой. Невозможно кому-то одному подстроиться под человека, который рядом топчется; невозможно не подстраиваться вовсе. Единственное, что возможно - меняться вместе, но Скарлетт почему-то решила, что сможет этого избежать, сможет остаться прежней, сможет жить так, как прежде, и при этом будет довольствоваться моим присутствием. Она, возможно, думала, что из меня получился бы неплохой цепной пес, который прибежит по первому зову, который будет ластится и хвостом вилять, выпрашивая порцию хозяйской ласки, а когда ненужен стану, то можно будет на цепь посадить и кость бросить, чтобы сильно не гавкал.
Забавно, если все так.
Хуево, потому что так оно, кажется, на самом деле и было, потому что если бы Дефо была хоть немного наблюдательна, если бы видела в зеркальном отражении не только себя, но и присутствия человека, который, наверное, попытался бы измениться, хоть в конечном итоге наверняка потерпел бы поражение, то всего того, что происходит сейчас, не было бы вовсе. Но оно есть. Есть Скарлетт, которая медленно, но верно утопает в собственном горе. И есть я, который теперь не в силах что-либо изменить, но, вопреки всему, до сих пор готов попытаться.
Наверное, все можно было бы решить, если бы сейчас в подворотне находились обычные люди, с обычными людскими проблемами и переживаниями. Но в подворотне находятся носители, чьи эмоции и чувства ощущаются гораздо острее за счет живущих внутри чудовищ. Именно этим можно объяснить то, что происходит дальше.
А дальше происходит пиздец: Скарлетт предпочитает идти путем наименьшего сопротивления, потому начинает злиться. Злость эта, естественно, обрушивается на меня целиком и полностью, когда все такие же мягкие и нежные руки ударяют в грудь с силой вовсе не человеческой, а подворотню наполняет звериный рев. Отшатываюсь назад, но на ногах держусь. Морщусь и скалюсь, потому что удар становится поводом для очередного приступа боли, словно кто-то приложил раскаленный металл к грудной клетке. Больно, но терпимо.
Самое болезненное начинается в тот момент, когда девчонка окончательно с катушек съезжает, а у меня не находится ловкости и четкости движений для того, чтобы от ударов уворачиваться. Пропускаю один. Второй. После пятого считать перестаю, но помимо боли чувствую еще и растущее в геометрической прогрессии раздражение. Какого хуя ты делаешь, блять? Какого, хуя, Скарлетт?
Впрочем, хороши оба, если так посудить.
Я нахожу в себе силы для того, чтобы в какой-то момент перехватить женские запястья. Сжимаю их окровавленными пальцами и не забочусь даже о том, что могу сделать больно. Сильнее, чем есть, уже, кажется, не будет. На сдавленном, хриплом рыке подаюсь вперед и припечатываю девчонку к ближайшей стене - кажется, она ударилась затылком, но в данный момент мне почему-то похуй. Похуй так, как должно быть. Так, как должно было быть всегда, но почему-то не было. Вжимаю ее в стену, окровавленные зубы озлобленно стискиваю и скалюсь. Молчу. Вглядываюсь в опухшие от слез глаза и наравне со злостью все еще чувствую раздражающую вину за то, что в нужный момент рядом не был. Это бесит еще больше, потому что какого, блять, хуя? Актуальный на сегодняшний день - впрочем, как и на все остальные дни - вопрос, не дающий мне покоя.
Почему я должен чувствовать вину, почему я должен заботиться о ее чувствах, когда о моих собственных никто и никогда не заботился? Несправедливо.
Молчу еще какое-то время, а затем подаюсь вперед, сокращаю между нашими лицами расстояние, но делаю это лишь для того, чтобы хрипло, болезненно сипло и приглушенно сказать:
- Ты сделала свой выбор. Дай теперь мне сделать свой.
Отпускаю ее, разжимаю ладони, оставив на запястьях размазанные следы собственной крови. Рассеченная бровь кровоточит еще сильнее, вновь застилает глаза, отчего приходится несколько раз моргнуть, зажмуриться, а затем взмахнуть головой. Вытираю рукавом лицо и медленно, с каждым шагом срываясь на хрипы и рваные выдохи, иду прочь. Мне нужно время, чтобы со всем этим дерьмом разобраться. Мне нужно время, чтобы разобраться с тем, что происходит между нами. Мне нужно, блять, время для того, чтобы поставить окончательную точку.
Вот только уйти далеко не получается, потому что сил не остается, потому что левая нога предательски подкашивается, отчего приходится навалиться плечом на ближайшую стену и ссутулиться, поморщившись от боли.

Мне не привыкать, что сил в теле, ровно так же, как и крови, с каждым движением остается все меньше и меньше; мне не привыкать, что ноги предательски подкашиваются, а все остальное ломит так, что хоть волком вой; мне не привыкать, но с какого-то хера все равно становится дьявольски тяжело, словно каждый участок изможденного побоями тела наливается свинцом, становится таким неподъемным, что единственным желанием, врывающимся в голову бессовестно и беспощадно, становится желание сесть, закрыть глаза и послать все нахуй окончательно и бесповоротно.
Я, честно признаться, думаю о подобном каждый раз, когда попадаю в очередное дерьмо, из которого удается выбраться живым, но отнюдь не здоровым. Множественные шрамы, которыми усеяна львиная доля моего тела - преимущественно та, которая выше пояса - становятся самым железобетонным доказательством того, что мне вовсе не привыкать.
Сейчас я чувствую все то же самое, никаких новых ощущений нет, а свойственное желание заглядывает в гости сразу же, как только колено левой ноги подгибается, заставив меня отшатнуться в сторону и навалиться плечом на шершавую стену. Больно, блять, потому что приходится машинально ссутулиться, отчего в груди вновь распаляется новый приступ. Морщусь и скалюсь, фыркаю и сплевываю куда-то в сторону вязкую слюну, в которой крови, кажется, гораздо больше, чем самой слюны. Провожу языком по зубам - все на месте, хоть что-то радует. Прикладываюсь ладонью к ключице и давлю слегка, но легче не становится.
Легче не становится еще и от того, что до собственной квартиры, в которой не появлялся последние пару месяцев, но которая стала пристанищем на последние два дня, добираться придется хуеву тучу времени, так как находится она на другом, блять, конце города. И с какого хуя я вообще выбрал именно этот бар? Почему нельзя было выбрать какой-нибудь поближе, где рожи все знакомые, а местные пьянчуги не представляют никакой опасности? Раздражает.
Можно попробовать добраться до Легиона. Штаб не так далеко, а еще там есть медики, которые подлатают, которые зашьют ебучую бровь, продолжающую верно кровоточить, отчего правый глаз приходится держать закрытым и лишь в самый крайних случаях жмурить его в попытке что-либо разглядеть.
Сука.
Почему все идет по пизде даже тогда, когда кажется, что пиздецовее ситуации быть не может? Ладно, сейчас я соберусь с силами - с их остатками, если быть точнее - и обязательно дойду до ебучего штаба. Делаю глубокий вдох, но получается хуево. И еще больнее. Вместо необходимого выдоха срываюсь на надрывный кашель - удивительно, как внутренности не выплюнул. Зато кровь по подбородку потекла, заставив провести по нему и без того грязным рукавом. Ахуенно. Не помню даже, когда мне последний раз за один вечер прилетало столько ударов. Даже Сету не удалось причинить столько вреда, сколько его причинили какие-то ублюдки, а после и женщина, в которой я нуждался настолько же, насколько хотел послать.
Странно немного, но сейчас я нуждаюсь в ней не меньше, все еще слышу ее дыхание, с трудом, но улавливаю стук ее сердца, хотя не оборачиваюсь. Удивляюсь только немного, почему она до сих пор здесь. Почему она вообще здесь, когда должна быть в другом месте и с другими людьми? Хуй знает. Теперь похуй уже, наверное.
Я делаю еще пару шагов, но это все, на что меня хватает. Прикладываюсь виском к стене и закрываю глаза, дышу прерывисто, а каждый вдох сопровождается свистом. Такое чувство, будто несколько ребер не то, что сломаны, а в щепки перемолоты. Обхватываю свободной рукой торс и в очередной раз срываюсь на кашель - теперь сухой, напоминающий лай старого, побитого пса. Таким я себя сейчас и чувствую, если честно.
И примерно так, говоря откровенно, я представлял себе гребанную смерть: не от старости - какой там, удивительно то, что сорок лет удалось прожить; не в бою, когда вражеская пуля впивается куда-то в правое подреберье и проходит навылет; и даже не от рук того, кто наделен силами не человеческими, а божественными. Почему-то уверен был, что сдохну в подворотне, напившись и попав в потасовку. Идиот, спросите вы, потому что являюсь далеко не обычным человеком, потому что уживаюсь с Цербером, который с легкостью ломает не только чужие шеи, но и чужие жизни? Как можно справиться с тем, у кого сил гораздо больше? Оказывается, что можно - и сегодняшний день - яркое тому доказательство. Меня не спас Цербер, меня не спасла сила, которой он наделил. Меня спасла девчонка, которая потом собственноручно же и добила. Забавно. Вся моя жизнь - ебучая забава. С самого первого дня, с самого первого вздоха моя жизнь - ебучая забава и сплошное издевательство, ведь даже на свет появился не потому, что того захотели родители, а будто по-приколу. По неудачному стечению обстоятельств, которое преследует меня теперь постоянно. Ахуенно.
Поэтому и не возлагаю на себя большие надежды. Не на кого, если так посудить, их не возлагаю. Но - видят Боги - искренне удивляюсь, когда не только шаги чьи-то слышу, но и улавливаю присутствие Дефо. Уверен, что это она, пусть и не вижу лица из-за размыто взгляда, сконцентрировать который не в состоянии. Не вижу, но слышу, чувствую и удивляюсь снова, когда мягкая ладонь касается щеки и заставляет повернуть голову. Жмурюсь - больно - но терплю.
- Скар, - хрипло выдыхаю, подавшись чуть вперед, навалившись на нее и упершись окровавленным лбом в плечо. Она обязательно поворчит на меня за то, что испортил платье, но сделает только в том случае, если выживу.
Ее присутствие успокаивает, но сил не прибавляет. Висну на ней, чувствуя себя мешком с дерьмом. На деле таковым, наверное, и являюсь, но сейчас похуй. На все похуй, потому что мы едва успеваем доковылять до машины, едва я успеваю свалиться на заднее сидение, как сознание проваливается в такой родной мрак.
Вот так совсем заебись.

Я окончательно теряю сознание раньше, чем успеваю коснуться окровавленной рожей мягкой обивки заднего сидения. Валюсь, пачкаю все, а дверца, которую Скарлетт закрывает следом, ударяется о мое колено. Не чувствую ничего, кроме обволакивающего и такого родного мрака, в котором привык бродить каждый раз, когда доводилось огребать слишком сильно. Последний раз случилось это в тот момент, когда Сет решил испытать на прочность не только мои нервы, но и нервы Цербера. Если я - видят боги - еще пытался сдерживаться, потому что по субординации положено (нет, на самом деле не пытался), то с чудовищем дела обстояли куда проще и запущеннее. Он просто взвыл от ярости, когда взору налитых кровью глаз предстал какой-то жалкий Хранитель, настроенный весьма решительно и умудрившийся причинить столько вреда. А на память остались внушительные шрамы на разодранных хлыстом руке и плече, которые до сих пор неприятно ноют.
После сегодняшнего вечера никаких шрамов не останется - разве что тот, который в районе брови, но он вряд ли будет заметен - но в памяти моей он отложится, наверное, надолго. Поразительно, потому что всему виной обязательно окажутся эмоции, которые довелось пережить, чувства, которые довелось через себя прогнать в тот момент, когда Дефо появилась в поле зрения. Я упрямо отказывался признаваться в том, что они есть, что девчонка нужна мне так же, как я нужен ей - сегодня она это показала, доказала и раскрыла глаза; я никак не мог привыкнуть к тому, что теперь Скарлетт является не просто тем несносным Носителем, который решил подпортить мне жизнь, не просто человеком, который почему-то вдруг постоянно поблизости топтаться начал, а девушкой, с которой мне - если опустить все те незначительные нюансы в виде конфликтов и ругани, криков и проклятий - хорошо.
Я отказывался признавать это, потому что не привык, потому что был не в состоянии самостоятельно разглядеть очевидные вещи, а потому вел себя, как откровенный ублюдок. Апогей был достигнут сегодня, когда понять наконец-то и принять истинное положение вещей пришлось только после того, как женские руки нанесли вреда больше, чем чужие ноги, пинающие под ребра, по животу и пояснице.
Забавно даже: девчонка уже второй раз едва ли в могилу меня не загоняет, но при этом не вызывает той яростной ненависти, которую должна бы вызывать как минимум потому, что посмела не только вторгнуться в размеренную жизнь, но еще и чуть было ее не отнять. "С какого хуя?" - первое время вопил здравый смысл, а я лишь ухмылялся и с упоением наблюдал за тем, как глаза Скарлетт расширяются от удивления, когда замечают меня не только живого, но и здорового, такого же самодовольного и продолжающего топтать греческую землю не тяжелыми подошвами, а увесистыми лапами.
Но если первый раз она, вонзив безжалостное острие куда-то в бок, просто развернулась и ушла, оставила истекать кровью и дожидаться медленно подступающей смерти, то сегодня что-то пошло не по плану, а я оказываюсь на больничной койке вместо того, чтобы остаться в той подворотне.
***
Не знаю, сколько прошло времени, прежде чем глаза открываю. Впрочем, сразу же их закрываю, потому как по привыкшему к темноте зрению ударяет яркий свет. Жмурюсь и фыркаю, подношу руки к лицу и тру запястьями веки. Потребовалось около пяти минут на то, чтобы взгляд удалось сконцентрировать на идеально ровном потолке.
В палате никого нет - заебись. Подаюсь вперед, морщусь, скалюсь от отголосков былой боли, но это херня, потому что дышать могу ровно и спокойно, не чувствую болезненных уколов в груди, а руки и ноги больше не кажутся свинцом налитыми. Делаю глубокий вдох и тут же рвано выдыхаю - перестарался. Все таки у местных медиков силы пусть и божественные, но окончательно и бесповоротно поставить на ноги, сделать вид, будто ничего и не было вовсе, они не могут.
- Вам лежать надо. - звучит негромкий, боязливый голос молодой девчонки. Медсестра, кажется. Ни разу ее не видел, а вот она, судя по взгляду и прижатому к груди планшету, обо мне слышала. Ухмыляюсь.
- Не надо. - скидываю на пол ноги, упираюсь в ребро койки ладонями и сутулюсь, наклоняю голову и несколько секунд просто сижу, пытаюсь собраться с мыслями и вспомнить хоть что-нибудь. Нихера. В голове туман и одно большое нихуя, приправленное отголосками какого-то странного предчувствия. - Как я здесь оказался? - вдруг задаю вопрос, заставив девчонку, которая принялась заниматься своими делами, вздрогнуть и замереть. - Не бойся ты так, не съем я тебя. - ухмыляюсь снова, хотя не очень приятно слышать чужое сердцебиение - испуганное, быстрое - в области собственных висков.
- Вас привезла, кажется, Скарлетт... - она сглатывает подступивший к горлу ком, когда говорит о Дефо. И правда, не поминай демона всуе.
Еще около часа я трачу на то, чтобы окончательно прийти в себя и клочками восстановить события, произошедшие накануне. Помню бар, в котором мальчишка наливал не слишком паршивый алкоголь, помню мужиков, с которыми не смог справиться из-за отсутствия координации. Помню и девчонку, которая появилась в самый подходящий момент, помню ее взгляд, помню руки, решительно толкнувшие в грудь, а затем избившие до состояния нестояния. Но никак не могу вспомнить разговор, предшествующий всему этому. Почему сорвалась она? Почему сорвался я? Пазл никак не собирается из-за отсутствия некоторых деталей - важный деталей и нужных.
И выход у меня один: спросить.
Я не размениваюсь на длительную подготовку, не привожу себя в порядок - не на свидание иду - поэтому в кабинете Дефо появляюсь в том же виде, в каком был доставлен в Легион: в пыльной, грязной, окровавленной одежде. Сейчас меня меньше всего заботит собственный непрезентабельный вид. Сейчас меня больше заботит то дерьмо, что послужило всему этому причиной. Помню о смерти Минни, но чувствую, что дело вовсе не в этом. Тогда в чем?
- Скар, - с легкого толчка открываю дверь, которая незамедлительно поддается. Решительно вхожу в кабинет, в несколько размашистых шагов оказываюсь возле стола, упираюсь в него кулаками и пристально смотрю на девчонку. Не понимаю, что вижу в ее глазах. Не понимаю, или не хочу понимать? - в двух словах: че за хуйня?

Картинка в голове упрямо отказывается складываться в нечто единое, а все попытки вспомнить что-то самостоятельно лишь провоцируют приступ острой боли, концентрирующейся где-то в районе висков. Морщусь на мгновение, жмурюсь, но тут же снова глаза открываю, поднимаю взгляд и цепляюсь им за бледное женское лицо. Скар выглядит ужасно, если говорить откровенно, а меня удивляет то, что она не только себе позволила так выглядеть - хотя обычно тратит хуеву тучу времени на то, чтобы привести себя в порядок и выглядеть сногсшибательно даже тогда, когда в магазин едет - но еще и мне позволяет все это видеть. Это странно. Это наводит на мысль, что что-то здесь не так.
А не так здесь все, начиная от внешнего вида обоих, и заканчивая этим гнетущим, давящим напряжением, воцарившимся в кабинете, стоило мне пересечь линию порога. Это напряжение сдавливает грудь, сжимает невидимыми лапами шею, заставляет испытывать нехватку кислорода, хотя его здесь в избытке, потому что работает кондиционер. Становится душно, неприятно. Отсюда хочется уйти, хочется оказаться на свежем воздухе, а потом затянуться ядовитой сигаретой, наполняющей едким дымом легкие. Но я продолжаю стоять на месте, все так же упираюсь кулаками в столешницу, смотрю на девчонку и терпеливо дожидаюсь объяснений. Не собираюсь уходить, пока не пойму всю суть того дерьма, что случилось накануне.
В дерьме этом, кажется, мы сидим вместе, причем не просто сидим, а увязли по самое горло. Я смотрю на Скарлетт, но Скарлетт на меня не смотрит вовсе. Она уводит взгляд, хотя до этого при любых обстоятельствах пристально, с вызовом и присущим высокомерием заглядывала в глаза; она губы поджимает, а я слышу неровное биение ее сердца - уловил его прежде, чем успел появиться в кабинете.
Она говорит, а я, признаться честно, ушам своим не верю и готов смириться с тем, что некогда четкий слух конкретно сейчас меня подвел. Дефо извиняется? Просит прощения, при этом выглядит так, словно нашкодивший маленький котенок, который знает, что сделал что-то не очень хорошее, но не знает, что за это с ним сделают.
- Это из-за меня ты попал в госпиталь. Я виновата. Прости.
И вот сейчас пазлы наконец-таки начали находить свои законные места, начали собираться в единую картину произошедшего. Я же всего лишь делаю глубокий, шумный вдох, тут же выдыхаю, и молчу. Молчу, следом губы поджимаю, а брови как-то непроизвольно к переносице съезжают.
Воспоминания заползают в голову медленно, шестеренки с неприятным скрежетом начинают крутиться, воображение нехотя вырисовывает выборочные моменты, а общая картина всего этого вызывает новый приступ головной боли, словно кто-то решил вкрутить в виски тупые, ржавые, погнутые гвозди. Мало приятного, если честно. Во всей этой ситуации, раз уж на то пошло, в принципе мало приятного.
Кулак, на мгновение оторвавшийся от ровной поверхности, тут же с оглушительным грохотом встречается с ней снова. Сутулюсь, голову наклоняю и жмурюсь, но жмурюсь не из-за того, что ситуация вся эта хуевая, а потому, что боль колючими импульсами проскальзывает от затылка к вискам. Создается впечатление, будто колючей проволокой голову стягивают. На деле же стоит, наверное, попытаться расслабиться и спокойно все обсудить.
Смогу ли я это сделать? Получится ли у меня держать себя в руках, когда раздражение, подкидываемое чудовищем, начинает подавать признаки жизни? Удастся ли сохранить то, что грозится остаться лишь тлеющими руинами?
Наверное. Я понимаю это, когда взгляд поднимаю, смотрю на девчонку исподлобья и вдруг вспоминаю самую суть: мне нужно было быть рядом с ней, потому что переживать случившееся в одиночку слишком сложно; мне следовало помочь ей, а я решил, что правильнее будет зациклиться на собственных гнетущих чувствах, которым места в моей душе не должно быть вовсе.
Она виновата, потому что чуть не убила меня в плане физическом. Я виноват, потому что чуть не убил ее в плане моральном. Вопрос в другом: если ли в моем случае это незначительное "чуть"?
- Скар, - мой хриплый голос звучит непривычно отстранено. Обхожу стол и оказываюсь позади нее, сокращаю расстояние, едва ли не прижимаясь грудью к ее спине. - посмотри на меня. - мне не нравится, что за все это время девчонка ни разу не удостоила меня взглядом. Это первый тревожный звонок, игнорировать который было бы глупо. Я не привык размениваться на аккуратные действия, когда ситуация обостряется и накаляется, но конкретно сейчас почему-то делаю все медленно, словно боясь спугнуть Дефо. - Меня удивляет, что ты признаешь вину, хотя при смерти от твоих рук нахожусь не впервые. - ухмыляюсь. Говорить красивые и складные речи получается не всегда. Сейчас, честно сказать, не получается совсем, но внимания, как такового, на это не обращаю. - Скар, - зову снова, касаюсь указательным и средним пальцами ее подбородка и поворачиваю к себе. - я сделал много неправильных вещей. Ты - тоже. - ладонь уходит от подбородка к шее, а большой палец скользит по такой же мягкой, как и всегда, щеке. - И выбор мы сделали неправильный. - ты ничего не сказала, когда я ждал ответ, а я, в свою очередь, решил уйти, когда должен был остаться с тобой.
Смотрю на нее, заглядываю в глаза, словно пытаюсь найти ответы на вопросы, задать которые либо не хотел, либо не успел. И все-таки один вопрос продолжает вертеться в голове, извивается и кусается, не позволяет пересечь невидимую черту. И не задать его я отчего-то не могу:
- Ты помнишь вопрос, который я задал тебе? Ответь.
От него, как оказалось, сейчас зависит абсолютно все.

Кулак свободной руки безвольно сжимается, когда Скарлетт вновь уходит от ответа. Ногти болезненно впиваются в ладонь, но никаких неприятных ощущений на коже я сейчас не чувствую, потому что все они - эти неприятные, ядовитые ощущения - концентрируются где-то в сознании, заставляя испытывать медленно, но верно растущее раздражение. Оно плавно приближается к точке невозврата, когда обратной дороги уже не будет, когда придется идти исключительно вперед, а последствия окажутся слишком ужасными не только для меня, но и для девчонки. Они уже, если так посудить, есть. Они появились в тот самый момент, когда я, узнав о смерти Минни, решил уйти туда, где можно напиться и забыться, где можно если не избавиться от этого несвойственного дерьма, то хотя бы попытаться. А Скарлетт, в свою очередь, решила остаться, решила закрыться и замкнуться, предпочла следовать привычному пути - вытоптанному и такому родному, а не сделать то, что я от нее, наверное, ждал: она не вернула меня, не вправила мозг, не устроила скандал на ровном месте, который вполне имел место быть, потому что ситуация слишком давящая, гнетущая и ломающая. Я бы понял, я бы осознал и остался. Но она ничего не сделала, а мне без необходимого толчка догнать было слишком трудно.
В итоге все случилось так, как случилось. Виноватых искать слишком поздно, перекидывать друг на друга вину глупо и бесполезно, а попытаться исправить положение можно, но для этого необходимо расставить по местам все точки, найти ту золотую середину, благодаря которой все, быть может, сумеет наладиться.
Вопрос в другом: сможем ли мы - два упрямых барана, не способных в нужный момент пойти на уступки - хотя бы попытаться что-то наладить?
- Я не могу ответить на этот вопрос.
Конкретно сейчас мне вдруг начинает казаться, что наладить ничего не получится.
Я понимаю, о чем говорит девчонка, слышу слова, но не вслушиваюсь в них не потому, что не хочу, а потому, что не могу. Она не может ответить, а я не в состоянии справиться со злостью, которая скользит по венам вместе с кровью, которая заставляет напряженно сжать челюсть, стиснуть зубы и шумно фыркнуть. Слова Скарлетт пульсирующим эхом проносятся в голове и становятся поводом для единственной - пусть и не совсем правильной - мысли: она сделала свой выбор.
Хочу податься назад, хочу уйти не только из ее кабинета, но и из ее жизни, потому что не вижу во всем этом смысла, но сделать это не позволяют мягкие ладони, которые оказываются на щеках. Это ненавязчивое, абсолютно не настойчивое действие почему-то не позволяет мне и шага назад сделать. Я продолжаю стоять на месте, словно прирос ногами к идеально натертому полу, а хмурый взгляд прикован к чужим глазам, в которых замечаю собственное отражение. Но там присутствует еще кое-что. То, что заставляет меня протяжно выдохнуть и поджать губы.
Это еще не все. Дослушай. Остановись и не просто услышь, а прислушайся.
Не будь идиотом, Катидис.
Девчонка продолжает говорить, при этом взгляд пристальный не отводит. Ее вкрадчивый голос, кажется, проникает в самые отдаленные углы не только сознания, но и души, которая, вопреки всей этой блядской ситуации, продолжает испытывать острую необходимость в присутствии Дефо рядом.
Она должна быть со мной. Она должна быть моей. Она должна не только быть рядом, но и чувствовать, что я рядом тоже.
"Чего хочешь ты?" - этот вопрос не только в голове вертится, но и действует на меня, словно отрезвляющая пощечина. Он каким-то странным образом заставляет не только успокоиться, но и подумать о верных вещах. Чего хочу я? Никогда себя об этом не спрашивал - и в этом заключается главная ошибка. А сейчас, глядя на Скарлетт, я вдруг нахожу ответ.
Прикрываю глаза и выдыхаю, чуть опускаю голову. Медлю. Молчу. Слышу, как неровно бьется ее сердце, периодически пропуская удары. Она ждет, она хочет услышать то, что я должен был сказать уже давно. А не говорил только лишь потому, что не привык, потому, что не умею складно пиздеть в моменты, когда того требует ситуация. И сейчас уверен, что не смогу ничего толкового сказать, но попытаться стоит.
- Я не могу сказать, чего хочу. - ровный голос звучит поразительно спокойно и уверенно. - Но зато могу сказать, чего не хочу точно: уходить. - ладони перемещаются на женскую шею, большие пальцы упираются в подбородок, не позволяя увести голову или отвернуться. Сам же скидываю с собственных щек ее ладони, когда подаюсь ближе, нависаю слегка, смотрю в глаза, но расстояния больше не сокращаю. - Ты столько раз пыталась меня убить, - ухмыляюсь снова, а ненавязчивая боль в боку словно напоминает о начале наших непонятных отношений. - а я столько раз мечтал свернуть тебе шею, - не вру; пальцы, будто в подтверждение слов, слабо, но ощутимо давят на кожу. - но сейчас это не имеет никакого значения. Ты права: я не буду рядом только потому, что ты этого хочешь; я не стану для тебя идеальным мужчиной, дарящим цветы и дорогие украшения; я так и останусь псом, который действует на нервы и вставляет палки в колеса. - руки от шеи уходят дальше, обнимают и заставляют девчонку податься вперед. Касаюсь подбородком макушки и добавляю:
- Но знаешь, что самое для тебя хуевое? - говорю чуть более расслабленно, с проскальзывающей издевкой и свойственной усмешкой. - Я не могу позволить тебе жить спокойно. - я буду и дальше действовать тебе на нервы, буду злить для того, чтобы потом привычно бурно мириться, буду глаза закатывать и фыркать каждый раз, когда ты ворчишь, указывая мне на валяющиеся банки из под пива, буду язвить и саркастично ухмыляться, делать вид, словно внимательно слушаю, но все равно в конечном итоге поступать по своему. В этом заключается весь смысл. В этом заключается вся суть нашей совместной жизни и тех отношений, которые появились незаметно, но стали важной частью: если бы мне было похуй, если бы мне ничего из этого не надо было, то здесь и сейчас я бы не стоял. Меня бы не было рядом все это время, а при первом же скандале просто молча ушел.
Но я здесь. Я не ухожу до сих пор, и делаю это не потому, что не могу, а потому, что не хочу.

Главной причиной, по которой я не решался лезть в какие-либо отношения, является выяснение оных. То, что началось в той блядской подворотне и продолжает происходить сейчас - прямое тому доказательство.
Мне уже доводилось вариться в этом котле, куда безобидная женская рука из раза в раз подкидывала новые претензии, приправленные открытым недовольством и съезжающие в конечном итоге на ссоры. Это было достаточно давно, а сейчас кажется, будто и неправда вовсе: я искренне хотел быть для своей женщины нормальным мужчиной, который любит не за что-то определенное, а просто так; который видит только ее, а на других никакого внимания не обращает. Я старался таким быть, но каждый раз не столько натыкался на одни и те же грабли, сколько топтался на них. Ей не нравилось, что не говорю теплых и нежных слов в ее адрес, не называю каким-то приторным и до зубного скрежета милым животным, которых на каждом шагу было как-то слишком уж много - какой-то зоопарк, ей-богу; ее не устраивали мои странные ночные пропажи и окровавленная одежда, которую периодически находила за корзиной для грязного белья, но при этом ее вполне устраивали суммы, которые получал сразу же после того, как получал и новые раны; ей постоянно казалось, что я изменяю, что трахаю каких-то других баб на заднем сидении своего автомобиля или в баре, откуда периодически возвращался не пьяный, а слегка подвыпивший - и это являлось главной причиной всех наших ссор. Она настолько мастерски выносила мне этим мозг, что в какой-то момент я всерьез начал задумываться о том, что пора бы сделать так, чтобы эти обвинения стали хотя бы не беспочвенными. Почему нет? Все равно ведь в конечном итоге окажусь кобелем, который о чужих чувствах не думает.
Смешно даже, потому что после всего этого дерьма - а я терпел зачем-то, рычал и едва сдерживался, чтобы не ударить, потому как Церберу это все не нравилось вовсе - именно она решила, что потрахаться с другим мужиком - нормально. Я не убил ее за измену; я и его не убил тоже, но зато избил так, что бедолага до конца своих дней к инвалидному креслу прикован оказался. И я понимаю, что он не виноват, что просто поддался и решил воспользоваться моментом, но, во-первых, похуй. Во-вторых, я сделал все для того, чтобы она осталась с ним, чтобы она изо дня в день видела перед собой человека, который стал инвалидом по ее вине.
Я же после всего этого стал тем, кто сейчас стоит перед Дефо. Почему тогда ввязался во все это и снова решил наступить на грабли? Наверное, потому, что наши со Скарлетт отношения начались с лютой неприязни, которая отчего-то медленно превратилось в то, что есть у нас сейчас. Мне, если честно, до сих пор непонятно, в какой именно момент все пошло по пизде, а я оказался не только в доме девчонки, не только в ее постели, но и в ее жизни. Точно так же мне непонятно и то, каким образом ей, в свою очередь, удалось стать неотъемлемой и нужной частью моей жизни. Это странно. Это удивительно даже.
Этого не должно быть, но это есть - и сделать я ничего не могу.
Должен уйти, но продолжаю оставаться рядом; должен забить и нахуй послать все, что грозится стать не только ссорой, но и бойней двух носителей, но вместо этого продолжаю несвойственно терпеть, продолжаю оставаться в ее жизни и позволяю ей оставаться в своей.
- Поехали домой. Я взяла нам выходной, никто не посмеет нас потревожить сегодня.
Коротко киваю и утыкаюсь подбородком в макушку, прикрываю глаза и обнимаю за плечи, прижав к себе. Долго в таком положении не задерживаемся, потому уже через несколько секунд отдаляюсь, перехватываю ее взгляд, а после пропускаю вперед.
Дорога до дома занимает не так уж и много времени, хотя постоять в небольшой утренней пробке все-таки приходится.
Я впервые за последние несколько дней возвращаюсь не в свою квартиру, а домой. Стоит переступить порог - и мысли о Минни тут же начинают лезть в голову, вгрызаются в сознание, путаются и неприятно копошатся. Приходится качнуть головой и переносицу потереть, отогнав от себя это гнетущее и раздражающее состояние. Привык, что дочь Скарлетт встречала меня каждый раз, когда возвращался с работы примерно в это же время. Она радостно висла на моей шее, стоило мне, упершись одной рукой в стену, наклониться для того, чтобы развязать шнуровку на ботинках; она вела меня к дивану, усаживала и по-детски сердито говорила о том, что я должен лежать и отдыхать, потому что вечером обязательно должен буду показать, как разбирается пистолет - почему-то нравилось ей наблюдать за этим. Она, точно так же, как и Скарлетт, стала неотъемлемой частью моей жизни. А потом какой-то ублюдок ее забрал.
Челюсть снова сжимается от злости, следом сжимается в кулак и рука, находящаяся в кармане, а брови сами собой к переносице съезжают.
- Я в душ. - говорю глухо, хрипло и отстранено, кидаю на стол ключи от машины, после чего ухожу на второй этаж. Грязная одежда остается лежать бесформенной кучей - сделаю с ней что-нибудь, но потом. Душ помогает расслабиться, а холодная вода - прийти в себя. Злость не уходит, но немного притупляется. Она, если так посудить, не уйдет никуда, потому что нахожусь в доме, где все напоминает о ребенке - именно поэтому, наверное, не хотел сюда возвращаться. Блять, какого хуя вообще? Я не должен все это чувствовать. Я не должен так реагировать. Я ничего из всего того, что делаю, делать, блять, не должен.
Обмотав полотенцем бедра, взмахиваю головой, отчего брызги холодной воды во все стороны разлетаются - привычка, от которой никак не могу избавиться. Ладонью заглаживаю волосы назад и ухожу в спальню. Валюсь на кровать, переворачиваюсь на живот, подмяв под себя подушку, и прикрываю глаза.
- Иди ко мне. - голос приглушается, но я уверен, что Скарлетт все прекрасно слышит. Сам же слышу ее сердцебиение - ровное и успокаивающее. Именно этого мне сейчас не хватает.