Честно признаюсь, что увидеть на столе возле собственных ног пару билетов на самолет, для меня было чертовски неожиданно. Я, утомленный - на самом деле не очень, - небольшим приключением, которое закончилось, благо, достаточно удачно и в нашу пользу, мысленно был настроен на пару дней беспрерывного лежания на диване, залипания в плазму, и поглощения нескончаемых, как мне порой кажется, запасов пива, мирно дожидающихся своего звездного часа в холодильнике.
Я с самыми уверенными мыслями и с самым похуистичным лицом собирался слать всех дальше, чем просто нахуй, если вдруг появится очередная проблема, требующая моего непосредственного участия. Нахер, ребят, мне итак за последние несколько дней пришлось помотаться по городу, и делал я это больше, чем за оставшиеся тридцать шесть лет своей прекрасно прожитой жизни. А еще, на секундочку, меня тут давеча несколько раз чуть благополучно не убили, потому имею полное право на несколько дней абсолютного проебства. Заслужил! И не надо говорить о том, что жизнь моя сама по себе одно сплошное проебство - сам знаю. Сути дела это, в общем-то, не меняет: я хочу немного абстрагироваться, и перестать хотя бы на пару дней думать о Покровителях, которые подначивают своих Хранителей на самые суровые поступки, о самих Хранителях, которые не всегда способны подавить в себе растущие в геометрической прогрессии амбиции, и начинают вытворять самую разнообразную хрень - как вот, например, с Хроносовским приспешником было, - и о всей ситуации, происходящей в Греции, в целом.
И не совру, если скажу, что поездке в Берген несказанно обрадовался.
Другая страна, другой климат, другие люди, и неизменно топчущаяся рядом Хансен, сжимающая в руке картонный стакан с кофе, куда предусмотрительно щедро плеснула купленный ранее коньяк - это ли не тот самый - ахуенный, - отдых, который может перепасть на мою тяжелую - нет, - судьбу? Думаю, что это он.

Самолет. Мягкие, удобные кресла. Снующие туда-сюда стюардессы, приветливо и лучезарно улыбающиеся, и часто интересующиеся о том, все ли в порядке, не нужно ли что-нибудь принести, и не желаю ли я перекусить. Это моя первая поездка за пределы Греции по собственной воле - пусть и с полпинка, организованного Теей. Да чего уж там - это моя первая поездка за пределы Афин. Многие, кому посчастливилось познакомиться со мной в жизни божественной, нежели обычной, среднестатистической, нередко задавались вопросами о том, почему я, будучи Хранителем Гермеса, не питаю большой любви к путешествиям, и всему, что с ними связано. Ответ все получали, и получают до сих пор, один и тот же: я просто слишком ленив для того, чтобы по собственной воле совершать длительные перелеты, многочасовые поездки, и продолжительные прогулки, если они не подразумевают под собой хорошую компанию, включающую в себя полный "олл инклюзив". В противном случае я лучше проведу свое безделье где-нибудь в пределах особняка, ведь хрен бы его знал, в какой именно момент кого-нибудь из местных обитателей в одно место василиск клюнет, и не жить не быть - подавай им меня, как человека, который способен разрулить все без лишней нервотрепки - правда мои нервы, как правило, страдают не по детски. Но сейчас не об этом.

Я и не заметил даже, на каком именно эпизоде "Игры престолов" меня благополучно вырубило, отчего голова, проскользившая по мягкой обивке кресла, съехала и легла на плечо Хансен. Естественно, в таком положении спать мне показалось чертовски неудобно, потому, поерзав и что-то невнятно пробубнив себе под нос, я - не проснулся ведь даже, - повернулся в кресле так, что сидел теперь диагонально: затылок мой лежал на женском плече, руки скрещены на груди, одна нога неизменно касалась пола, в то время как вторая свесилась с подлокотника - на который я её неуклюже закинул, - выпирая в и без того узкий проход. Не знаю как остальным, а мне было очень хорошо.

Проснулся от решительного тычка куда-то в плечо. Прохрипел нечто, отдаленно похожее на "отъебитесь от меня, пожалуйста", но когда действие повторилось - да еще и с новой силой, - резко подскочил, ударился локтем о подлокотник, красочно выругался, и только после этого, потратив на вдупление происходящего несколько долгих, как мне показалось, минут, понял, что прилетели мы.. нет, не в Берген. Всего лишь в Амстердам, где предстояло провести достаточно много времени. Я отдаленно помнил о том, что говорила по этому поводу Хансен, но зацикливаться не стал, потому сейчас так долго шевелил скрипящими после выпитого коньяка шестеренкам.
Впрочем, от былого сна не осталось и следа, стоило нам оказаться на улице, где прохладный ветер тут же принялся продувать все, что попадалось ему на пути, заставляя ежиться и хмуро сдвигать брови к переносице. Могли бы и предупредить, что здесь такой дубак. Или хотя бы заблаговременно посмотреть погоду, чтобы переодеться в нормальную одежду, а то на меня, стоящего в шортах и футболке, здесь как на дауна какого-то смотрят, или на чудо чудное. Не суть в общем, все равно не по себе как-то.

Нет, на самом деле здесь круто, а после вечно жаркой Греции смотреть на тяжелые тучи, отдающие свинцом и грозящиеся вот-вот разразиться проливным дождем, было по особенному приятно. Сейчас около четырех часов вечера, а из-за мрачной атмосферы кажется, будто уже порядка десяти. В это время суток в Афинах во всю херачит палящее солнце, желающее, видимо, чтобы люди сгорели к херам, оттого везде светло, и ни намека на приближающийся вечер. Здесь все иначе. Не темно, нет. Скорее, просто серо и невзрачно, по глазам не ударяют яркие вывески, отражающие собой солнечные лучи, не заставляют жмуриться и периодически тереть переносицу. Для меня, как для человека с хорошей зоркостью, греческая яркость смерти подобна. А здесь глаза будто отдыхают, и мне это чертовски нравится.
- Че за вопросы? Налево пошли, - ухмыляюсь, и, закинув руку девчонке на плечи, не торопясь иду в выбранном направлении. - а в Де Валлен - или как он там называется, - заглянем? - продолжая идти вперед, кошусь на Хансен. - Ну может хотя бы мимо пройдем?
Он, если верить телефонной карте, расположен как раз где-то впереди, и если никуда не сворачивать, то придем мы прямиком туда. А я, помнится, один раз бездумно залипая в какую-то, якобы познавательную, хрень, краем уха слышал, что нельзя побывать в Амстердаме, и не посетить этот замечательный квартал.

Я привык к горячим афинским улицам, привык к палящему солнцу, от которого хочется скрыться куда подальше в первые минуты три, привык к ровному асфальту, который буквально плавится под напором вездесущих лучей, и к теплым порывам ветра привык тоже. Прожив тридцать семь лет в чертовски жаркой стране, мне довелось возненавидеть эту приветливую, с виду, погоду, когда яркое светило над головой говорит: "Здарова, приятель! Смотри, как на улице прекрасно - тепло и светло. А не хочешь ли ты почувствовать себя в адском пекле, сгорев под моими лучами на половине своего пути? Не хочешь? А все равно получай, и еще отсутствие воды в ближайших магазинах тоже получай как бонус. Умирай от жажды, страдай, а потом умирай снова."
В такие моменты о прохладе можно было только мечтать, а навязчивая мысль, что еще немного, и улечу куда-нибудь, где температура воздуха не поднимается выше плюс двадцати, шевелилась где-то на задворках сознания.
Хотел бы оказаться в заснеженных Альпах, или где-нибудь в Канаде, да только возможности никак не представлялось. Единственное, что оставалось делать - смотреть по телевизору на то, как люди счастливо живут среди двухметровых сугробов, кутаются в тяжелые пуховики, и торопливо бегают по своим делам, потому что в тех местах, где слишком холодно, если долго тупить, то можно превратиться в ледяное изваяние.

Амстердам удивил меня с первых секунд, и продолжает это делать до сих пор. Я хоть и ненавижу жаркую погоду, но все это время наивно полагал, что холодную и промозглую погоду я не люблю куда больше, а все мечтания о больших сугробах, тяжелых свинцовых тучах, которые устилают землю пушистыми хлопьями снега, и пробирающих до мозга костей ветрах, так и останутся исключительно мечтаниями, потому что на самом деле я - человек теплолюбивый и, в то же время, не склонный к путешествиям.

Сворачиваем мы все-таки налево, но это не из-за моей большой и пламенной любви к походам именно в эту сторону - межпрочим, не такой уж и я мудак в этом плане, как некоторые привыкли думать, - а лишь потому, что прохожих там было не много.
Мы медленно шагаем по узкой улице, девчонка курит, я скольжу орлиным взором по домам, что длинным коридором вытянулись по обе стороны от нас, и невольно ежусь, когда очередной порыв довольно таки сильного ветра бессовестно цепляется за шею и пробирается под одежду.
А до Де Валлена бы добрались как-то слишком уж быстро, хотя, быть может, просто за размышлениями и разглядыванием местных красот время летит незаметно.
Людей здесь стало немного больше, да и атмосфера воцарилась соответствующая кварталу, где сплошняком идут витрины, за которыми девушки старательно виляют самыми аппетитными частями тела, желая привлечь к себе внимание проходящих мимо мужчин. Мое вот внимание, лично, очень даже привлекается, глаза разбегаются, а желание воспользоваться услугами какой-нибудь умелой дамы ростет буквально в геометрической прогрессии. И ведь не мешает, собственно, ничего, да только мы как шли неторопливым шагом, так и продолжаем идти. Потрахаться, в общем-то, всегда успею, да и добра вот этого вот - шлюх всяких, - хватает и в Афинах.
К тому же, по левую сторону от меня идет Хансен, которую оставлять на произвол судьбы в этом городе я не собираюсь. И дело не столько в неохоте её оставлять - хотя и это тоже, - сколько в мыслях о возможных последствиях свободного девичьего плавания. Найти проблемы в Амстердаме можно ровно с тем же успехом, что и в Греции, но если в родных краях я чувствую себя, словно рыба в воде, и без особого труда из большей части дерьма вполне могу помочь выбраться, то происходящее в этом городе для меня - темный, непроходимый такой лес. Выбраться можно, но придется поднапрячься. А мы сюда приехали, чтобы отдохнуть. И вообще у нас где-то на горизонте маячит очередной перелет, так что нет, нам нельзя моросить, нам надо вести себя тихо и мирно.
И начинать это делать мы будем вот с этого кафе, куда заходит сначала Хансен, а затем уже следом вваливаюсь я. Уютненько, спокойненько, и обстановка какая-то домашняя что-ли. С виду и не скажешь, что где-то по соседству целые ряды шлюх на любой вкус и цвет имеются.

Валюсь на стул с противоположной от Теи стороны, откидываюсь на спинку, и завожу руки себе за голову. Пока девчонка делает заказ, я прикрываю глаза, зеваю, и смачно так потягиваюсь - кажется, даже несколько позвонков хрустнуло.
Не жизнь, а ниче такая сказка получается. Давно следовало бы устроить себе отпуск, но никаким планам, которые я нередко выстраиваю, сбыться ни разу не было суждено, а ленивая задница слишком ленива до лишних телодвижений, которые позволили бы съебаться из Греции. Вы только представьте: билеты найди, билеты купи, одежду собери, то, чего не хватает - докупи, всем все объясни, расскажи и покажи, отбейся от хуевой тучи вопросов и одного непробиваемого беннингтоновского "да ты ахуел что ли?", и все такое прочее. Жуть просто.
А тут Хансен просто поставила перед фактом, и мне очень даже заебись.

Особенно заебись сейчас, когда принесли выпивку и еду - да не просто еду, а кексы с самой настоящей марихуаной. Как минимум за это можно полюбить город самой искренней любовью.
- И за продолжение, которое будет не менее ахуенным! - поднимаю шот, и ухмыляюсь, а затем залпом опрокидываю в себя содержимое. Текила обжигает глотку, пищевод, и оседает в желудке, распространяясь по телу приятным теплом. Следом за ней идет кекс, вкус которого ничем не отличался от обычного такого, среднестатистического кекса - разве что не такой сладкий.
- А че вдруг ты вообще съебаться то из Греции решила? - внезапно спрашиваю, даже не удосужившись прожевать толком. Поднимаю взгляд и выжидающе смотрю на Тею.
Все-таки с её появлением моя жизнь стала куда ахуеннее.

Мутные, легкого свинцового цвета тучи, нависающие над городом, в какой-то момент раздражаются несильным, но достаточно ощутимым для того, чтобы не желать оказаться на улице, дождем. Залпом вливаю в себя содержимое шота, блаженно причмокиваю, наслаждаясь крепким, ярким вкусом вкупе с обжигающей горечью, и поворачиваю голову в сторону окна. Наблюдаю за тем, как попавшие под дождь люди начинают торопливо метаться, разбегаются в разные стороны, прячутся под редкими узкими навесами, или заваливаются в ближайшие магазины и кофейни. Кто-то особо припизднутый - или романтичный, кому как больше нравится, - продолжает неторопливо прогуливаться вдоль узкой улицы, видимо находя во всем этом свою какую-то прелесть. Нет, дождь я, конечно, люблю и все такое прочее - релакс там, умиротворение, нахождение полной гармонии с самим собой и своим внутренним альтер эго - как поговаривают буддийские монахи, засевшие где-нибудь в горах Непала и видящие дождь раз в тысячелетие, - но моя неприязнь к мокрой, липнущей ко всему, до чего только дотягивается, одежде в разы сильнее. Но еще больше, чем мокрую одежду, я не люблю болеть, потому что в болезни своих минусов в равной степени столько же, сколько и плюсов: с одной стороны, о тебе пекутся - но это не точно, - чаек горячий приносят, всякими там отварами заботливо пичкаю, да таблетосы разной паршивости успевают в глотку запихивать, аргументируя это тем, что так надо, иначе суждено мне вычихать мозг через нос - если, конечно, там есть че вычихивать; но с другой стороны, когда я болею - это ад, и ад, вопреки всему, не для тех, кто в таким моменты находится в самой непосредственной близости, а в первую очередь для меня. Сами посудите: не выпить тебе толком, ни покурить, ни сходить развеяться, в очередной раз доебавшись до Беннингтона. Мне, честно говоря, во время болезни не то, чтобы куда-то идти - мне двигаться лень, а перевернуться с одного бока на другой - ого-го какое важное достижение.
В общем, болеть я не люблю, посему торжественно заявляю, что если вы вдруг решите замутить романтическую прогулку под дождем, то лучше сразу берите руки в ноги, и идите нахуй. Или в ближайший магазин за едой и выпивкой, тогда нахуй можно и не ходить.

Я с нескрываемым интересом слушаю рассказ девчонки, кривлю губы в легкой, привычной ухмылке, потому как ловлю себя на какой-то странной философской мысли о том, насколько мы все-таки разные, но в то же время парадоксально одинаковые. Провожу языком по нижней губе, закидывая в рот еще один кекс, но заливать его новым шотом не спешу - верчу его пальцам, отчего раздается характерный скрежет соприкасающегося со столешницей стекла, и за собственными размышлениями не сразу слышу вопрос, заданный Хансен.
Точнее, нет, я слышу его, но вдумываюсь лишь в тот момент, когда прохожий, за которым все это время наблюдаю, скрывается в небольшом магазинчике каких-то странных побрякушек, или что-то такое - не важно крч.

Поворачиваюсь к Тее, не отводя от нее взгляда выпиваю содержимое шота, и только после этого медленным, мелодичным настолько, насколько умею - а не умею вовсе, потому что голос у меня больше похож на карканье туберкулезной вороны, - голосом, как делали это древние рассказчики всяких там легенд, начинаю: - История моя берет свое начало задолго до того, как.. - замолкаю, потому что замечаю на себе недоуменный взгляд сидящей через стол от нас пожилой пары, склоняюсь перед ними в дурашливом поклоне, отнюдь не грациозным жестом взмахивая рукой, и едва ли об угол стола лбом не ударяюсь, но вовремя останавливаюсь, скосив глаза на оказавшуюся перед самым носом столешницу.
Алкоголь тут очень знатный, в голову, видимо, уже хорошо ударил.
- Кароч, - выпрямляюсь, откидываюсь на спинку стула, попутно стянув с тарелки еще один кекс. - у меня была не такая уж и необычная жизнь до того, как стал хранителем, - коротко жму плечами и откусываю небольшой кусок выпечки. - жил себе спокойно, делами своими занимался, крал у богатых, и отдавал все.. себе. Да, Робин Гуд из меня так себе получился, - ухмыляюсь, закидываю в рот последний кусок кекса, что мирно дремлет в руках, после чего подаюсь вперед и упираюсь скрещенными предплечьями в стол. - а потом случайно спиздил у одного ублюдка кошель. Ублюдком этим оказался Кестлер, которого петух в жопу клюнул.. а может и не только клюнул, а может и не совсем петух. Ну в общем нашел он мне.. или не он, а эти его церберы, но не суть, потому что один хрен хорошо, что не убили. Провалялся в коме, удобно так провалялся, целых полгода, или больше - не помню, а когда вернулся в этот дерьмовый мир, то узнал, что меня искал какой-то тип из Эгейнста, - неопределенно чешу небритую щеку, скриви нижнюю челюсть в сторону, и коротко кошусь на девчонку. - типом оказался бывший лидер группировки. Он мне и талисман торжественно всучил, и объяснил все, и как-то остался я в Эгейнсте, прижился. Выпить постоянно есть че, пожрать. И не то, чтобы я хочу отомстить Кестлеру за кому.. я вообще мирный парень, - ухмыляюсь шире, между делом взлохматив ладонью растрепанные волосы на затылке. - просто.. хер знает крч, не нравится он мне.
На мгновение хмурюсь, поджимаю губы, а после выпиваю снова, только теперь морщусь и тихо хриплю - слишком уж горько чет пошло.
- А тебя, че, никто ни разу не пытался затащить в группировку? Ну, до того, как это пришел сделать я? - раз уж мы начали играть в эту увлекательную игру. Подзываю официантку, обаятельно улыбаюсь во все тридцать два, и прошу обновить шоты и кексы.
Посиделки обещают быть довольно долгими.

Я не особо люблю вспоминать свое прошлое - и это совсем не потому, что от врывающихся в сознание картинок мне становится тоскливо, грустно, или херово. Нет, мне доводится вполне спокойно переносить все душевные разговоры, касающиеся моего прошлого, я с готовностью рассказываю о нем, но делаю это исключительно тем людям, которым, наверное, доверяю. Впрочем, доверяю ли я кому-нибудь на сто процентов? Скорее нет, чем да. Просто считаю, что любой человек, каким бы дорогим и близким он не был, в любой момент может оказаться по ту сторону баррикад.
Мне не доводилось сталкиваться с предательством лицом к лицу, не доводилось ощущать эту неприятную боль, когда в спину вонзается невидимое лезвие ножа, всаженного рукой, принадлежащей тому, кто некогда был мне дорог. Да даже в тот момент, когда я обнаружил свою женщину в постели с каким-то левым мужиком, ничего подобного почувствовать не довелось. Быть может, потому что я только внешне такой "свой в доску" парень, а на деле же совершенно не умеющий проявлять эмоции, и вообще вместо сердца у меня кусок гранита. Быть может, потому что я слишком распиздяй, чтобы загоняться по такому поводу, потому как искренне считаю, что незаменимых людей нет, а бабы... они никуда не денутся, и на смену одной всегда может прийти другая. А, быть может, это было тем самым предзнаменованием, которое в последствии помогло мне понять, что не семейный я совсем человек, не для меня все эти ужины точно в семь часов, сборы за большим столом, где детишки весело перекидываются фразами, дразнятся и издеваются друг над другом, а женщина, строго прикрикивающая на них, с немым укором будет посматривать в мою сторону, потому что соскальзывающий со стола локоть, и неспособность подпереть кулаком щеку говорят лишь о том, что дорогой муженек - я, то есть, - снова где-то надрался, вместо того, чтобы уделить время семье, погулять с детьми.
От одной только мысли о таком развитии событий у меня волосы на ногах дыбом становятся. Меня вполне устраивает то, что происходит сейчас - пусть и происходит, в большинстве своем, какая-то херня несусветная, - и если бы был у меня шанс что-то изменить, то я бы, наверное.. изменил себе форму носа, потому что не нравится она мне.

- Конечно знаю, - ухмыляюсь, смотрю на девчонку исподлобья, а затем вливаю в себе очередной шот. - но это не меняет того, что мне есть за что недолюбливать Кестлера. - добавляю, и откусываю хороший такой кусок от пирожного. Мне начинает нравится этот вкус. А еще начинает нравится, что мыслей в голове становится много и они растягиваются, словно жевательная резинка. В пьяном состоянии я, вопреки всему, больше думаю, чем говорю.

Старательно пережевывая пирожное и изредка поглядывая на разномастных посетителей, я с интересом слушаю рассказ Хансен, при этом цепляясь за упоминание о драконе. Наверное, круто встретить такую херню, но совсем не круто, если такая херня грозится тебя сожрать. Мне доводилось видеть ящера исключительно в фильме - Эрагон, кажется, - но там он был такие большим, могущественным, и добрым, что создавалось впечатление, будто стоит только захотеть, и дракон подчинится, станет верным другом, и нерушимым защитником. На деле же оказалось, что они, походу, готовы сожрать первого встречного. Хорошо, что этот не сожрал Тею. Было бы грустно, честное слово.
- Признайся, что я - это лучшее, что случилось с тобой за последнее время, да? - продолжая жевать, отчего речь то и дело съезжает на непонятные, нечленораздельные звуки, горделиво выпячиваю грудь, по которой скатывается несколько крошек, наигранно задраю нос, и прикрываю глаза, всем своим видом показывая, мол, какой я крутой и хороший. В итоге возвращаюсь в исходное положение, выпиваю снова, и растекаюсь на своем месте, закинув одну руку на спинку, и вытянув правую ногу вперед.

Хансен задает вполне себе мудрый вопрос, заставив меня на мгновение прерваться и перестать жевать. Отворачиваюсь, смотрю в окно, за которым раздражается легкий дождь, вижу пробегающую мимо пару, торопливо забежавшую в кафе, где мы сидим, а затем задумчиво поджимаю губы. Вопрос, вообще-то, хороший.
- Понятия не имею, - честно отвечаю, жму плечами, и поворачиваюсь обратно. - но подозреваю, что ничего хорошего. Они грызутся между собой уже много лет - не конкретно Кестлер и Беннингтон, а, скорее, Эгейнст и Огонь, - и я не могу вспомнить ни одного случая, чтобы все это хотя бы смотрело в сторону мира. Это как два барана, которые все мозги себе выбьют, но от своего не отступятся, пока кто-нибудь не сдастся. А Кестлер и Беннингтон - это даже хуже, чем два барана. Они будут грызться, пока кто-нибудь не сдохнет. И что-то мне подсказывает, что это будет далеко не Огонь. Знаю, оптимист из меня так себе, но я с трудом представляю, что все закончится победой светлой стороны. Впрочем, не сказал бы, что здесь вообще есть светлая сторона. - мудро, как мне кажется, рассуждаю, и снова выпиваю.
А потом выпиваю еще, потому что все это, на самом деле, очень херово.

Не вижу никакого смысла скрывать то, что понятно не только ежу, но и всем обитателям особняка - в целом. Каждый, кто является частью Эгейнста, так или иначе понимает всю безвыходность того положения, в котором засели без перспективы выбраться наружу. Но дело тут даже не в том, что это дно, за которым скрывается дно еще более глубокое, не позволяет нам спокойно существовать, радоваться жизни так, как это делают любые другие жители Афин, не посвященные в подробности происходящего вокруг пиздеца. Дело в том, что каждый по своему пытается с этим дерьмом справляться: кто-то продолжает бороться, из последних сил пытается из кожи вылезти, лишь бы привести все к тому логичному финалу, в котором безоговорочная победа достанется Эгейнсту, между тем упрямо продолжая игнорировать бесперспективные прогнозы и отсутствие того мира во всем мире, к которому изначально все стремились; кто-то не пытается лезть на рожон, но при этом точно так же продолжает надеяться, будто все разрешится само собой - розовые очки этим ребятам явно не жмут, но рано или поздно и они треснут; а кто-то - я.
Я стал частью Эгейнста не потому, что искренне поверил в возможность благополучного исхода, и в то, что пусть нас мало, но мы решительно справимся с проблемами, и избавимся от зловредного Кестлера; я стал частью Эгейнста даже не потому, что мне, со своими божественными силами, любезно одалживаемыми Гермесом, не куда было больше податься, а перспектива беспризорно бродить по греческим улицам меня неимоверно пугала. Нет. Я стал частью Эгейнста потому, что просто подвернулась такая возможность, а мысль, что упускать её - глупо, не давала мне покоя первые минут пятнадцать. Мне удалось не потеряться во всей этой божественной херне, но меня никогда не посещала светлая вера в благополучие - даже в те моменты, когда, казалось бы, одеяло на себя перетягивает именно Эгейнст. Быть может, это неправильно, и мне следовало бы вырисовывать в своей голове какие-нибудь иллюзорные картины счастливого будущего, но я этого никогда не делал и делать не собираюсь. Дерьмо ведь в любом случае останется дерьмом, даже если его завернуть в красивую обертку от конфеты. С жизнью нашей все происходит точно так же, и тешить себя мнимыми надеждами - это все равно, что жевать ту же конфету, на деле являющуюся дерьмом. Ничего приятного, и вкус все такой же отвратный.
А еще жизнь имеет свойство быстро заканчиваться. Вот прям как текила и пироженки, которых совсем недавно было много, а теперь нихера нет.
Впрочем, мы ведь сюда приехали не за тем, чтобы жрать и пить - этим, к слову, мы удачно занимались и дома, - потому неплохо было бы двинуть куда-нибудь дальше. Хансен, будто прочитав мои мысли, именно это сделать и предлагает, вот только какого-то хрена за пьянку платить должен я. И то, что монета не той стороной легла, вот совсем не повод!
Бурчу самые отъявленные недовольства себе под нос, чешу бороду, провожая девчонку хмурым взглядом, а затем, когда в поле зрения вдруг появляется симпатичная официантка, обворожительно улыбаюсь, вскидываю бровь, и многозначительно так поджимаю губы. Она же, в свою очередь, смущается, уводит взгляд в сторону, и любезно интересуется о моих предпочтениях в плане заказа. Кроме счета и еще одного шота текилы я ничего не прошу, и вот спустя минуту перед моим носом материализуется и то, и другое. Несколько купюр кидаю на стол, а шот, который быстро выпиваю, ставлю сверху. Подмигиваю официантке, вываливаюсь из-за стола, и шагаю в сторону выхода.
Кажется, последний глоток оказался лишним. Меня то ли разморило совсем, то ли усталость после перелета сказывается, но алкоголь ударил в голову настолько мощно, что я не замечаю какого-то, блять, слишком высокого порога, об который запинаюсь, отчего мой грациозный выход на свежий воздух чуть не оказывается фееричной встречей с мокрым асфальтом. Но я был бы не я, если бы не удержался на ногах - тем более годы тренировок и литры выпитого алкоголя дают о себе знать.
- Ой, - незадачливо смотрю на проходящую мимо пару, целенаправленно обогнувшую меня по весьма приличной траектории. Размазано машу им рукой, ухмыляюсь, а после поворачиваюсь к Хансен. - а мы вообще где жить то будем? Хотя похуй, - хмыкаю, лапая себя в поисках зажигалки. Нахожу её во внутреннем кармане куртки, достаю вместе с пачкой сигарет, одну из которых вытягиваю зубами, вместе с тем подкурив сигарету девчонки, а следом и свою. Затягиваюсь, выпрямляюсь, запрокидываю голову назад, и прикрываю глаза. Горький дым наполняет легкие, обжигает, и позволяет расслабиться. Вот сейчас очень ахуенно. Что еще для счастья надо? Правильно, ничего.
В спокойствии, умиротворенности, и болтовне проходит порядка десяти минут. Как показала практика, это именно тот промежуток времени, за который наша спокойная и размеренная жизнь превращается в пиздец. Вот сейчас, например, она тоже грозится в пиздец превратиться, потому что вон те парни, с нескрываемым удовольствием мудохающие какого-то сопляка, грозятся и для нас стать проблемой.
Голос Хансен заставляет меня повернуть голову в её сторону, сделать еще один затяг, зажимая сигарету зубами, и пожать плечами, мол, понятия не имею. Не то, чтобы я хотел ввязываться... на самом деле нет, не хотел, и до сих пор не хочу, но один из мужиков замечает нас, стоящих неподалеку и наблюдающих за развернувшейся картиной.
- Э, вы.. - он свистит, прям таки как заправский гопник, и шагает в нашу сторону. Его голос, честно говоря, никаким образом не вяжется с внешним видом: здоровенный мужик, на которого мне даже сверху вниз смотреть не приходится, а голос, как у пятнадцатилетнего мальчишки. Эти мысли заставляют меня ухмыльнуться, прокряхтев что-то нечленораздельное. - че скалишься? - и тут я становлюсь предельно серьезен.. настолько серьезен, насколько позволяет мое нетрезвое состояние.
- Простите, парни, мы тут мимо проходили, никого не трогали. И вас не трогали, так что будьте так любезны, идите, пожалуйста, нахуй. - поворачиваюсь к Хансен, и подталкиваю её, чтобы шла. Впрочем, далеко уйти мы не успеваем. Чувствую на собственном плече чью-то тяжелую руку, останавливаюсь, и поворачиваюсь.
- Я же вежливо попросил. Пожалуйста.. нахуй.. - вкрадчиво повторяю, замечая двух других мудаков, переключивших внимание на нас. - не прокатило, да? Нет, вообще-то, если бы я был трезвый и здраво соображающий, то использовал какие-нибудь менее обидные слова, которые обеспечили бы нам спокойное возвращение в номер отеля, но в свете того, что по венам вместе с кровью текила циркулирует, еще и приправленная кексами с травой - пусть этой самой травы там, скорее всего, и не было толком, - мне отчего-то кажется, что ребята совсем не обидятся, если я предложу им пойти нахуй. Вот и предложил, за что получил кулаком в нос. Больноблять. Удар достаточно сильный, и я непроизвольно отшатываюсь назад, но каким-то невиданным образом все- таки остаюсь на ногах. Шмыгаю носом, и тут же морщусь, чувствуя во рту металлический привкус.
- Ауч, - цокаю языком, стирая кровь тыльной стороной рукава. - вы мне бороду испачкали.
И как бы не борода сейчас должна меня волновать. Ой не борода.

"Говорила мне мама, что следует более тщательно выбирать маршруты, по которым собираюсь тащить свое многострадально-нетрезвое тело домой, ведь практически на каждом углу меня может поджидать какая-нибудь серьезная опасность, которая вполне может повлечь за собой не только пару сломанных или раздробленных в порошок костей, но и более печальные последствия, наравне с которыми может находиться и никому совершенно ненужный летальный исход; говорила мне мама, что мой длинный язык - и напрочь отсутствующая способность в нужные моменты держать его за зубами, - когда-нибудь сыграет со мной злую шутку; говорила мне мама, что ничего хорошего из меня не выйдет - и вот, собственно, ничего хорошего, кроме отборного мата, пристрастия к горячительным напиткам, и любви к женщинам, из меня так и не вышло." - именно так я бы думал - или говорил, - в те моменты, когда жизнь неожиданно принимает весьма пиздецовый оборот - а случается это достаточно часто, - но делал бы это исключительно в том случае, если бы у меня была мать. Или отец. Или еще какие родственники, которых моя распиздяйская натура не слишком бы радовала своей прекрасной особенностью ввязываться во всякое дерьмо. Зуб даю, что каким-нибудь родственничкам, по особенному любящим следить за жизнью чьей угодно, лишь бы не за собственной, пищи для перетирания было бы просто завались - я ведь вон какой умелый, пиздецовые ситуевины нахожу просто на раз, обходить их стороной навыков не имею, а вот встревать в самый эпицентр - это всегда пожалуйста.
Впрочем, никаких родственников у меня тоже нет, ни чьих наставлений на меня не сыплется с той же скоростью, с какой высыпается песок из соседской старушки, чья квартира находится по правую сторону от моей - там, кажется, совсем случай запущенный, и бабуля умудрилась перескакать по количеству прожитых веков даже самую древнюю мумию, - из чего можно сделать разумный вывод, что я сам себе молодец, могу делать все, что захочу, и ничего мне за это не будет.
Ну, почти.. если не считать разбитого носа, откуда продолжает идти кровь, которая без зазрения совести пачкает бороду, остается на губах, заставляя чувствовать во рту металлический привкус каждый раз, когда их облизываю, и капает на грязный, пыльный асфальт.
- Ну вот, блять, еще и куртку испачкал.. - обреченно кривлюсь, глядя сначала на запятнанный кровью рукав, которым только что пытался вытереть бороду, а затем быстрым взглядом исподлобья проскользив по лицу мужика, который в темноте переулка как-то уж слишком стремно поблескивает не только своими бешеными глазами, но еще и чем-то металлическим. Понятия не имею, что это, но что-то мне подсказывает, что если это что-то попадет куда-нибудь в область печени, то будет не очень круто, и не совсем приятно. Будто в подтверждение этих размышлений, стоит мне шмыгнуть носом, как от переносицы ко лбу проходит волна обжигающей боли, заставившая меня на мгновение зажмуриться и покачнуться.
Я ведь вообще не из этих, помните? Ну, в смысле, не дерусь я, кулаками махать не привык, хоть и выгляжу таким ахуенно большим, мощным, и вообще практически боец ММА, только трусов и капы не хватает - это, кстати, как показала практика, нихрена не помогает в ситуациях острой жизненной необходимости. То есть, недоброжелатели не разбегаются в ужасе, когда я выпрямляюсь, расправляю плечи, и становлюсь практически медведем гризли, а я не лишаю себя перспективы в который раз вернуться в особняк не только пьяным, но еще и побитым. Судьба у меня, видимо, такая. Я даже почти привык (нет).
Запрокидываю голову назад, жмурюсь, и снова шмыгаю носом, вместе с тем прикрыв указательным пальцем обе ноздри. Надолго в этом положении не задерживаюсь, потому что слышу какие-то звуки со стороны, но и отвлекаться от своего "чертовски важного" занятия тоже не спешу. Становлюсь немного боком к Хансен, кошусь в её сторону, замечая ещё и мужика, который сначала пятится, затем начинает орать, а после не находит ничего лучше, чем резко дернуться вперед, пока его дружки реагируют на вопли товарища. Я выпрямляюсь, опускаю голову, но сделать шаг в сторону не успеваю - что за еблан? - отчего тяжелая туша валится прямо на меня. Удержаться на ногах мне, конечно же, не удается, поэтому мы синхронно, почти как олимпийские легкоатлеты, валимся на землю. Моя спина встречается с твердой поверхностью, из груди вырывается недовольное кряхтение, а по телу прокатывается какой-то слишком острый, слишком сильный приступ боли, заставивший меня снова зажмуриться. Он проходит так же быстро, как и появляется, но неприятное ощущение остается. Я, конечно, все понимаю, но вот этого я не понимаю, простите (а на деле все оказывается намного проще - острие, которое было в руках мудака, вонзилось прямо в бок, когда он свалился на меня, но я, как самый настоящий тугодум, не удосуживаюсь проверить себя на наличие лишних дырок).
Скинуть с себя увесистое тело получается не сразу, потому как цепкие лапы мужика вцепились прямо в ворот моей куртки и отцепляться никак не хотели. Он еще и за мою ногу умудряется ухватиться, когда я практически встаю, из-за чего мне чуть было не доводится показать все прелести балетные, свалившись на шпагат - но нет, видимо судьба решила, что это слишком. Выдергиваю собственную конечность, и, естественно, из-за того, что не в силах удержать равновесие - извините, во мне ведь текила, - наваливаюсь на Хансен - прижимаю её собственным телом к стене, упершись в холодный кирпич ладонями по обе стороны от неё, дабы избежать ненужных последствий (не раздавить, то есть), - которая смотрит в сторону надвигающихся на нас мужиков. Их двое, и выглядят они не очень дружелюбно. Масла в огонь подливает еще и тот, который с трудом садится на колени, продолжая орать проклятия, смешанные с матом, и требовать, чтобы дружки снесли нам башни.
И хули делать? Бежать? Стоять? Драться?
Я умею драться, но лишь в теории. На практике же единственное, что мне приходилось избивать - это будильник, систематически встречающийся со стеной. А тут ведь еще и два мужика, пусть и не такие здоровые, как первый, но.. их, блять, два. А я один. Есть еще Хансен - и мне кажется, что из нее боец получится более умелый, но гордость - а вместе с ней и переживания какие-то странные, непонятные, но вроде успевшие стать привычными, -  не позволит пустить её кулаками махать. Придется все-таки самому. Надеюсь, что не сдохну.
Чудесный день.
- У тебя эти твои штучки остались? Землетрясение устроить, еще какой ахалай-махалай сделать? - отодвигаюсь, опускаю руки, становлюсь перед девчонкой, вскидывая бровь, и смотрю на нее, между тем еще раз вытерев рукавом кровь с губ. - Если нет, тогда уебывай отсюда. - сердито хмурюсь. Я не блядский герой, я Тони Старк, стремящийся помочь обиженным и оскорбленным. Но я отчего-то не хочу, чтобы с ней случилась какая-нибудь хуйня. Нет, конечно не хочу, чтобы и со мной какая-нибудь хуйня случилось, но тут выбирать особо не приходится. Пафосные фразы вроде тех, что лучше сдохну я, чем она, тут не в тему, потому что нихера во мне такого нет, но если она свалит сейчас, то у меня, возможно, будет больше шансов свалить следом.

А перспективы становятся все радостнее и радостнее. Нет, на самом деле я бывал и в ситуациях похуже этой - и за примером далеко ходить не надо, потому что пример этот мутным пятном шестимесячного беспамятства висит где-то в сознании и убираться оттуда совсем не собирается, заставляя меня периодически размышлять на тему моего безалаберного отношения к собственной жизни.
Я прекрасно помню начало того дня, когда случилась эта роковая встреча с человеком, забравшим у меня целых полгода жизни. Все было вполне мирно, спокойно, и двигалось по привычному сценарию: проснувшись, я долго не мог заставить себя выползти из нагретой кровати, старательно отталкивая и отпинывая от себя кота, подобранного на улице, и щедро впущенного не только в квартиру, но и в жизнь; из-за того, что горячую воду в тот день отключили, мне довелось проклясть все на свете, а потом принять настолько освежающий душ, что зуб на зуб перестал попадать - зато от остатков сна не осталось и следа; большая половина дня прошла в энергосберегающем режиме, во время которого я лишь периодически поднимался с дивана, чтобы наведаться к холодильнику, где мирно дожидались своего часа заранее купленные банки пива; к шести часам вечера, изрядно подвыпивший и решивший, мол, хорош диван продавливать, надо идти вершить великие дела, я, залпом допив содержимое оставшейся банки, отвесил коту на прощание смачный подзатыльник за то, что бессовестно стащил с бутера колбасу, и отправился в сторону местного бара, где частенько просиживал штаны в ожидании какого-нибудь мажористого мужика, не особо следящего не только за счетом в банке, но и за кошельком. Кто же знал, что этот блядский кошелек станет тем переломным моментом в моем спокойном, размеренном существовании.
Вляпался я, в общем, не по детски, а воспоминания предательски обрываются как раз на том самом моменте, когда, вывалившись из бара, пошел в сторону дома, решив сократить путь, прогулявшись по темной, мрачной, сырой подворотне. Прогулялся. Прогулялся настолько хорошо, что не гулял потом гребанных шесть месяцев.
Хороший урок, не правда ли? По идее, после такого мне следует начать относиться к собственной безопасности более серьезно, но нет - я как был распиздяем, так им и остался. Не врубился в моей голове правильный рубильник, который позволит тщательно следить не только за языком, но и за жизнью; не научился я выбирать правильные тропинки, и если передо мной окажется развилка, где "налево пойдешь - счастье найдешь, направо пойдешь - смерть свою отыщешь", то я не задумываясь пойду прямо, потому что я - это я, и никто не я, кроме меня.
Подводя итог, можно прийти к логичному выводу, что никаких удивительных вещей сейчас не происходит, все вполне так привычно, вот только легче от этого, честно говоря, совсем не становится. Становится только тяжелее, потому что стоит мне сделать шаг назад, проводив Хансен неоднозначным взглядом, как очередной приступ боли прокатывается по телу, заставляя меня резко зажмуриться и скрючиться чуть ли не буквой зю. На самом деле я всего лишь сгибаюсь пополам, прижимая ладонь к тому месту, где болезненные ощущения более сильные, а после, когда протяжно, прерывисто выдыхаю и понимаю, что стало немного легче, неуклюже выпрямляюсь, окинув взглядом собственную руку. Она в крови. В моей крови. Опускаю голову, щурюсь, потому как в подворотне слишком темно, а после как-то немного обреченно цокаю языком, закатывая глаза: порванная футболка, пропитанная и прилипшая к телу, меня не радует, потому что это, блятьвашумать, была моя любимая, межпрочим, футболка; дырка в боку тоже позитива не прибавляет - она кровоточит, болит, а мне думается лишь о испорченной одежде, хотя должно думаться о испорченной жизни, которая, возможно, скоро закончится. Приоритеты, как всегда, расставлены не так, как должны, а сохранять слишком спокойное спокойствие помогает, видимо, подскочивший в крови адреналин. Я не хочу умирать, не хочу, чтобы мой труп нашли в этой блядской подворотне в луже собственной крови. Не хочу, блять, поэтому идите-ка вы все нахуй, мы останемся пусть и не здоровыми, но живыми. И не ебет.
Решительно шагаю в сторону Хансен, когда перевожу на нее взгляд и замечаю мужика, цепляющегося точно так же, как некоторое время назад цеплялся за меня. Но я то здоровый - в плане размеров, - я то еле-еле устоял, а девчонка вон какая мелкая, куда ей вообще. И все-таки, к моему великому удивлению - и гордости даже, - она справляется, потому что мне не удается быстро до нее добраться - рана снова начинает дико болеть.
Впрочем, делать ничего и не приходится, потому что стоит Тее ударить кулаком о землю, как в моей голове проскальзывает мысль - пиздец. Пиздец не только асфальту, который начинает трескаться, но и нам, если не уберемся отсюда как можно скорее.
- Вставай, - рявкаю, подрываюсь к Хансен, и хватаю её за ворот, но не поднимаю, надеясь, что сделает это самостоятельно, так как мне сил вряд ли хватит. Но она не делает. Блять. - вставай, иначе сдохнем. - не знаю, каким именно богам надо отдать дань благодарности, но когда совершенно случайно замечаю, как на нас летит огромный кусок бетона, силы находятся сами собой. Одним резким рывком я заставляю девчонку подняться на ноги, и толкаю в ту сторону, где безопаснее. Сам морщусь, кривлюсь от боли, но дергаюсь следом, едва успевая уклониться от бетонной плиты, которая с грохотом валится на то место, где я только что стоял, разбивается, трескается, а после и вовсе исчезает в образовавшейся дыре.
Меня хватает лишь на то, чтобы дойти до относительно безопасного места: выдыхаю, прислоняюсь к ближайшей твердой поверхности сначала плечом, затем спиной, а после вовсе съезжаю вниз. Боль становится сильнее, острее, ощутимее, и отнимает не только ценную кровь, но и силы.
- Уебывай, значит? - ухмыляюсь, утыкаясь затылком в стену, и смотрю на Хансен. Не вижу её лица. Вообще ничего не вижу, если так посудить, кроме размытого силуэта. Чертовски хочется спать. - Не могла придумать что нибудь остроумнее.. - хриплю, закрываю глаза, а после и вовсе вырубаюсь. Все еще хочется спать.

А во второй раз беспамятство кажется не таким уж и страшным. Оно стремительно и без разрешения накрывает сознание мутной, вязкой, беспросветной пеленой, и делает это точно так же аккуратно и бережно, как мягкое пуховое одеяло накрывает после тяжелого дня, даря бесконечное блаженство и такой желанный уют. Сейчас, конечно, ни о каком блаженстве и уюте речи быть не может, но я не чувствую себя загнанным в угол зверем, вжимающимся в твердые, неровные, шершавые стены, и с ужасом наблюдающим, как черная, словно смоль, тень медленно, но верно подбирается, поглощает все, что попадается на пути, и стремится сделать то же самое со мной. Попадешь в нее - и выбрать не получиться, как бы ты не пытался, что бы ты не делал, и в какую бы сторону ты не рвался. Дороги нет, света в конце тоннеля, о котором так любят говорить, тоже нет. Ничего нет, а рассчитывать приходится лишь на удачу, которая слишком сильно любит извиваться и вырываться из рук, словно скользкая, сопливая рыбешка.
Я через все это дерьмо проходил. Я все это дерьмо пережил лишь потому, что по природе своей являюсь человеком, который каким-то невообразимо парадоксальным образом умудряется ловить удачу за хвост, тем самым ограждая себя от множества проблем, способных перерасти в катастрофичный пиздец, но лишь по счастливому стечению обстоятельств остающихся всего лишь привычным таким дерьмом, справиться с которым пусть и не дьявольски легко, но хотя бы можно. Это, конечно, замечательно, и понимание, что выбраться из любой ямы в состоянии, неизменно грело душу с самого раннего возраста, но чем старше я становился, тем больше и больше ко мне в голову наведывалась одна простая, как ржавая монета, мысль: у всего есть предел, у всего есть допустимая грань, которую по неосторожности или безалаберности можно незаметно переступить, тем самым усугубив ситуацию. Кофеварки ломаются, потому что любая техника имеет такое неприятное, казалось бы, свойство. Человек в любом случае умирает, потому что так велит блядский закон природы, справиться с которым еще никому не удалось - разве что Кестлеру, но он вообще читер. Даже самый твердый металл ржавеет по прошествии определенного времени. И удача, какой бы благосклонной она не была, имеет свойство заканчиваться, и в любой момент вместо того, чтобы вырваться из цепких лап проблем на долгожданную свободу, ты вполне можешь навсегда погрязнуть в глубоком болоте.
Мне довелось понять это, когда в самый последний момент, кажущийся безвыходным и обрекающий на долгую и мучительную смерть, я находил какие-то неожиданные лазейки, выводящие меня на твердую, уверенную землю - сохраняющие мне жизнь. Это логично, что судьба таким образом пытается тонко намекнуть, мол, пс-с, парень, ты переходишь все границы, и следующий раз может обернуться для тебя похоронным маршем и тяжелой крышкой гроба. Это правильно, а проблема, как оказалось, кроется далеко не в том, что вертлявая удача шлюхается, пытаясь отыскать более подходящие варианты. Проблема кроется во мне, потому что именно я не способен здраво оценивать все намеки судьбы, продолжая бездумно впутываться во всякую херню - пусть иногда не по собственной воле. Я не зудумываюсь о том, что любое приключение может оказаться последним. Я не задумывался и сейчас, когда вместо того, чтобы держать язык за зубами, начал огрызаться и лишь усугублять и без того херовое положение.
Результат на лицо: отключился на одной из улиц Амстердама, и не подозреваю даже, что там со мной. И что с Хансен.
***
Такое чувство, будто кто-то пытается вкрутить шурупы мне в виски, причем делает это с таким упорством, что остается только позавидовать. Я еще даже глаза не открыл, а уже чувствую себя так, словно решил поваляться на дороге перед асфальтоукладчиком. Болит все, но болит не от полученных травм, а тупо от того, что долго лежу в одном и том же положении. Облизываю пересохшие губы, тихо шмыгаю носом, и тут же морщусь, потому что больно блять. От того, что морщусь, становится еще больнее, и я обреченно выдыхаю. Глаза открываются лишь с третьей попытки, а пищащая херня по левую сторону от меня скулит настолько громко, что мне невольно хочется вернуться в бесконечную тьму. Там нет этой адской машины для пыток, там не пахнет таблетками, и там не слышно галдящих в коридоре людей - докторов, видимо.
Больше открыть глаза не пытаюсь, потому что внезапно чувствую острую необходимость поспать. Не вижу препятствий, потому благополучно вырубаюсь аж до самого утра.
Оно, кстати, встречает меня неизменно хмурой погодой, завывающим за окном ветром, мелким дождем, и бессовестно наваливающейся от всего этого депрессией. Медленно открываю глаза, расфокусированным взглядом скольжу по потолку, снова проклинаю пищащую хуйню слева, а после прислушиваюсь и приподнимаю голову, отрывая лохматый затылок от подушки. Вижу небольшой телевизор, висящий в самом углу, вижу часы на противоположной стене. Вижу Хансен, которая мирно спит в кресле. Я рад её видеть, но еще больше я рад тому, что она жива и, раз не лежит где-нибудь в соседней палате, значит здорова. Это заставляет бесшумно, но облегченно выдохнуть, поймав себя на очень странной мысли: мне никогда еще не доводилось так отчаянно беспокоиться за человека. Все мои переживания, порой, ограничивались лишь моим собственным благополучием - ну и периодически я немного волновался за Бенни, который тот еще косячник, и в дерьмо влипает с наибольшим энтузиазмом, - но стоило появиться девчонке, как из меня то и дело начали прорываться какие-то супергеройские и жертвеннические замашки. Странно. До ахуевания странно.
- Хорош спать, - бурчу, еще несколько секунд глядя на Тею, а после валюсь головой обратно на подушку. - всю жизнь проспишь, а у нас еще столько дел, ахуеть просто. Не все бухло в мире испробовано, не вся трава выкурена, не все дев.. ну, не важно.. - ухмыляюсь, неуклюже подаюсь вперед, силясь занять сидячее положение, но острая боль где-то под ребрами заставляет сдавленно захрипеть. Я, упрямо упершись ладонью в кушетку, все-таки сажусь, подложив под спину подушку. - И выруби эту блядскую кофеварку, - киваю на стабильно попискивающий аппарат. - я из-за него обратно в кому хочу. Там хотя бы тихо.

Я еще несколько секунд смотрю на Хансен, наблюдая за тем, как она медленно, нехотя открывает глаза, морщится, щурится, а после поворачиваю голову в сторону пищащей хуйни, награждая её сердитым, совсем недружелюбным взглядом. И как бы уже начинаю мысленно злорадствовать, мол, все, приятель, недолго тебе осталось свою эту монотонную, сжирающую мозг мелодию по всей палате гонять, как девчонка, окончательно пришедшая в себя, на мою маленькую просьбу отвечает решительным, безапиляционным отказом. Я, зависнув на мгновение, изгибаю в недоумении бровь, и снова поворачиваюсь к ней, где-то между делом неопределенно почесав взлохмаченный затылок.
- Не.. и че это? Я тут, вообще-то, чуть не умер, - срываюсь на наигранно недовольный бубнеж, в какой-то момент немного повысив голос, потому что вредность - точно так же, как и умение находить проблемы на свою задницу, - родилась вперед меня, и сдавать свои позиции явно не собиралась. Хансен попросила говорить потише, но отказалась вырубать аппарат - окей, вырублю сам, и буду говорить громче, ибо нехуй, потому что я так решил. - а если сойду с ума от этой адской машины для пыток? А если шарики за ролики, и здравствуй, шиза? Полетишь домой не с прекрасным и замечательным мной, а с мычащим овощем, со свисающими до колен слюнями. - продолжая ворчать, упираюсь локтем в край кровати, но чуть не валюсь, потому что тот предательски соскальзывает - благо успеваю упереться ладонью в железную ножку небольшой каталки, на которой мирно стоит кардиограф. Все это дело, поддавшись навалившемуся внезапно весу, стремится откатиться подальше, заставляя меня - от резких движений испытывающего просто невыносимую, казалось бы, боль, - растянуться, а затем дернуть каталку на себя. - Посмотрите на нее, ни капли сочувствия к пострадавшим. - закатываю глаза, и не глядя кулаком ударяю сразу по нескольким кнопкам на приборе. Он, в свою очередь, начинает издавать какие-то непонятные звуки, потом затихает, а после и вовсе вырубается, погружая палату в долгожданную тишину. На выдохе валюсь обратно на кушетку.
- Никакого сострадания, - веду плечом, которое отзывается острым покалыванием. - никакой заботы о ближнем. - верчу головой, и шея, похрустывая, отзывается тем же. Щурю правый глаз, кривлюсь, и выдыхаю.
Я - здоровый (в плане размеров), тридцатисемилетний, умудренный опытом (нет) мужик, который привык, что во время болезни все носятся со мной, как курица с яйцом, сейчас лежу тут, понимаешь, смотрю на девчонку, которая даже пальцем не пошевелила с того самого момента, как пришел в себя. Хотя, может и пошевелила, но я этого не видел, а значит ничего такого нет, и давай, хорош сидеть на своем этом кресле - поднимай задницу, и неси мне стакан виски.
Все эти мысли вертятся в голове с такой скоростью, что я ловить их не успеваю, потому, быстро утомившись, благополучно на это дело забиваю, и возвращаю взгляд к Тее, которая говорит, что вечером мы берем курс обратно в Афины. Рад ли я этому? А вот хрен его знает, потому что вроде бы как-то и соскучился по дому, по особняку, по вечно недовольной бородатой роже Беннингтона, и все такое прочее, а вроде и не очень хочется возвращаться в город, где творится полнейший пиздец. За время нашего отсутствия, возможно, все вообще в разы усугубилось, ибо как вообще город без таких замечательных косячников, как мы. Не удивлюсь, если вернемся, а от Афин остались лишь руины, и горстка пепла.
- А билеты то купила, душа моя? Опять среди ночи куда-то срываться, да? А до завтрашнего утра нельзя было подождать? Ладно, - отмахиваюсь и снова подаюсь вперед, сажусь, и приглаживаю бороду. - я здоров, как бык. - и чтобы это доказать это, выпрямляюсь, потягиваюсь, но рана в боку тут же дает о себе знать, заставив резко ухватиться за живот, и недовольно, сдавленно фыркнуть. - Ладно, не совсем бык. - цежу сквозь зубы, исподлобья поглядывая в сторону девчонки. Чувствую себя стариной Франкенштейном. Меня, правда, по частям не собирали, но ощущения примерно те же. - К вечеру оклемаюсь, а ты пока расскажи, че там было то дальше, после того, как я вырубился? Кстати, какой сегодня год?