Цвета блекли. И дело было не в дожде. Введенная в кровь отрава цеплялась за стенки сосудов, стягивала широкие гладкие каналы, но проигрывала току чистого льда. Вещество не растворялось, не всасывалось, выталкивалось в единственно возможный выход - в место прокола, все же пятная рубашку. Но этого под кожей куртки рукава уже никто не видел.
Цвета блекли и шумно становилось быть. Осенняя хандра раскрывала крылья и клекотала с карниза крыши. Змей мимолетно приложил два пальца к поле шляпы в приветствии старой подруге и подхватил единорожку под локоток, коль дама напрашивалась. Представилось, на мгновение, что сталось бы с ними, будь летняя шутка Богов повторена прямо сейчас. Со следующего шага, в котором получится ощутить себя не тем, кем есть, а этой мокрой фыркающей девчонкой, таскающейся по темным улицам с перекисью и бинтами, заглянуть в ее голову, вдруг ставшей неожиданно своей, и, может быть, понять, как возможно счесть себя нынешнего, древнего и вечно голодного, предсказуемым и не опасным. Хотя бы на мгновение стать и представить. И допустить, что бы кто-то, шагающий рядом, на этот миг стал тобой самим, бесконечно собой любимым, боящегося во всем многообразии ужасов горящей спички единой. Ах, как занимала тема страха дракона, пока они выходили из тупика на свет божий, то есть городской дорожный, как занимала!
"Шурх-шурх-шурх" - встретила их трасса скрежетом металла об асфальт, - "Шурх-шурх-шурх" - вращался автомобиль на своей крыше, с каждым оборотом все больше съезжая вниз, будто влекло его, тяжелого, под уклон потоком дождевой воды. Второй, уткнувшись битой до салона мордой в бетон фонаря, молчал. И улица молчала. Куда промчались те, что с синими мигалками? До поворота или сразу до места перестрелки? Или может быть, мчась по пересечению двух улиц, они не заметили в дожде два молчаливых остова, не услышали усталого "шурх-шурх-шурх"?
И впереди и сзади - в мокром воздухе отчетливо пахло кровью. Пахло болью. Пахло страхом.
Вкусно-вкусно. Очень запретно.
Придерживая Алексию за локоток, Юклид увлекал ее вниз, до перекрестка, до автобусной остановки нужного направления маршрутного следования - к ее крепости, к ее защищенному дому, в котором - вот интересно? - отцвела ли уже сотня желтых махровых звезд хризантем.
Машина скользила тем же курсом и недалекой стала та минута, в которой двое путников поравнялись, и один другому перегородил и без того не широкий тротуар, в которой один другого грозил подло ударить носом, а может быть кармой, в спину. Не только другому, но и его зажатой, будто внутренне скованной, будто подсознательно забившейся в глухой и темный шкаф на чердаке, спутнице. И кому-то из двоих пришлось реагировать, пришлось перекладывать трость в другую руку, хватать проплывшее мимо колесо, прекращая этот немелодичный шорох.
Машина дрогнула, скрипнула и замерла.
Натхайр чуть надавил, разворачивая остов параллельно тротуару.
Чтобы не перегораживал.
Чтобы дождевая вода, потоком льющаяся вниз, не затекала в разбитые боковые окна.
Это было единственной драконьей данью трем годам катакомб под этим городом, трем годам, в которые он попеременно, за неимением рядом никого иного, игрался во врача-подпольщика. Шестьдесят семь лет тому назад. Будто вчера.
Единственной данью памяти - не позволить утонуть двум еще бьющимся сердцам на суше.
А может, это тяга творить добро еще не изжила себя.
А может, просто тлетворное влияние мокрого насквозь единорога, кто ж знает?

Теплая.
Сквозь тонкую кожу его брюк, сквозь мокрую джинсу ее штанов - теплая. Почти горячая.
Бедро к бедру. Ей некуда деться: с одной стороны стекло неаварийного выхода, с другой он.
Над головой длинный двойной ряд желтых ламп. Стекло, что зеркало, но тени, брошенные обвисшими шляпными полями, имитируют его лицу жизнь. Ее лицо и так живое, дышащее, юное, с ультрамариновыми всполохами в спектре температурного румянца.
Теплая. Почти горячая. И нет сил отстраниться, отчетливо замерзая с другой стороны.
Змеи всегда тяготели к коням, помнишь?
" Э, мой друг! Куда-то совсем не туда тебя унесло!" - сказал себе Натхайр и не двинулся с места. Лишь повел щекой и шеей, потянулся ухом и плечом, скрипнув кожей воротника, жалуясь на автобусную тесноту. Почти прильнул к макушке девушки, подчиняясь инерции поворота, вдохнул соленый, пряный, уличный запах ее гривы, парадоксально несущий привкус собачатины, как бывает с мокрыми волосами любого человека попавшего под дождь, откачнулся в другую сторону, полив проход водой со шляпных полей.
Движение машины напоминало прибой. Чуть вперед, в стороны, откат назад на остановках, опять вперед. Движение убаюкивало, как шелест дождя за бортом. Ах, если бы не теснота.
Воротник давил. Куртка душила. Низкий, подсвеченный потолок, тяжело опирался на плечи. От недавней послушной наркотику расслабленности не осталось и следа - Юклид обеими ладонями держался за трость, напирали ею в пол так, что проминалось резиновое покрытие и тонкий металл днища, хрипя, деформировался вниз. Как хорошо, что сидели они не над двигателем. Как хорошо, что кроме ходовой, моста, под парными креслами была лишь мокрая лента асфальта.
Змей каменел и лишь тени от провисшей шляпы делали его лицо живым.
Он привык ходить пешком. Он терпеть не мог закрытые автомобили и автобусы, что для его габаритов было слишком подобно друг другу. Его раздражало, что одна и та же, незаметная для новейшей истории Греции, фигура уже второй раз оказывалась в свидетелях жестокого приступа его клаустрофобии. И невероятно бесил тот незначительный факт, что хоть он и назвал при входе водителю остановку, на которой дракон и девушка желали бы покинуть сей чудный транспорт, тот - и Змей знал это наверняка! - равнодушно проигнорировал просьбу промокших пассажиров. А сам Натхайр - Хаос предвечный и многогранный дай терпения порождению твоему! - совершенно не видел сквозь яркий свет и залитое стекло, по какой конкретно улице они проезжали, чтобы вовремя вызвать остановку по требованию.
Змей злился.
Алексия дремала.
Водитель невозмутимо вел маршрут до одному ему известной финишной ленты.
И никому, совершенно никому, не нужен был этот автобус, чтобы спрятаться от непогоды!
- Конечная, - плюясь помехами проинформировал динамик и Змей едва удержал руку, дабы не вырвать агрегат со всеми потрохами. Его ощутимо потряхивало и вовсе не от холода осенней ночи, ворвавшейся в открытые двери. Дождь и огни города остались где-то позади, но замученный желанием разодрать возничего в мелкие клочья дракон вряд ли вспомнил как давно это случилось.
Бедную маленькую единорожку разбудили совсем не деликатно: перехватив девичье тело поперек - как была под рукой, так и сграбастал, Змей потащил ее на улицу, в безлюдную загородную тьму и простор выжженных былым зноем пастбищ, хотя, по делу, надо было хватать и тащить совсем не ее.