Возвращение в сознание было похоже на бесконечное восхождение по крутой винтовой лестнице. От него кружилась голова и маятно давило на желудок. Давило отчего-то ритмично.
- Готовь дефибриллятор, - деловито сказали сверху, из отвратительно светлого пятна, к которому Юклид столь упорно и совершенно непонятно зачем взбирался, - Похоже, отходит.
"И пусть себе идет!" - раздраженно подумал запыхавшийся Змей. Чем выше он поднимался, тем сложнее ему становилось дышать, и дракона совершенно не интересовали чужие маршруты. Он со своим-то разобраться толком не мог: откуда взялась эта лестница, зачем ему собственно взбрело в голову ее покорять, и что ждет его там, наверху. Опять что ли Богам взбрело развлечься за чужой счет, или это он сам поддался на искушение взглянуть с высоты на... А на что?
Он на мгновение остановился с занесенной на следующую ступеньку ногой, хоть и шептало ему что-то, будто делать этого настолько нежелательно, что практически категорически нельзя. Обернулся.
- Черт! - воскликнули сверху, - Давай быстрее! Не хватало еще чтоб еще прямо у нас в машине зажмурился!
"А! Отходит, значит умирает," - понял Юклид равнодушно, с интересом вглядываясь вниз, в неравномерную, танцующую тьму. Очень уютную, между прочим, захватывающую. Тьма дышала за него, переливалась полночным муаром. Притворялась не глубиной, а далью, по которой будто лунная дорожка, искрились металлические ступени лестницы. Неудержимо захотелось назад. - "Да чего я там не видел, наверху? Успею... "
Он опустил занесенную ногу, повернулся корпусом и преодолевая невесть откуда взявшееся сопротивление - а тьма звала, но лестница будто подхваченная течением сама вознамерилась повлечь его ввысь - шагнул на ступеньку ниже.
Его тряхнуло. Весь мир, весь этот сумрачный колодец, лунную дорогу и многоцветье черноты тряхнуло сильно, властно. Лестница-теченье взбрыкнула, разразилась ослепительно белым сиянием, и бурным потоком устремилась вверх. Юклид, мнивший себя большим и тяжелым, непереносимым, громоздким - щепкой понесся по серебряной ленте...
... И открыл глаза.
Не белым - велюрово-серым подскакивал перед ним потолок. Ярко горели лампы. Прямо по глазам. Он попытался зажмуриться. Веко поймали и посветили в схлопнувшийся до микроскопической щели зрачок. Змей тут же ослеп на один глаз. Мотнул головой, хотел рыкнуть грозно: " Не смей!", но в голове с рокотом прокатились камни, стало больно, затошнило и рыка не получилось. Тогда он попытался отстранить раздражающий пучок света рукой. Ни рука, ни хвост, который мог бы быть, не поднялись. Он не испугался - не умел всерьез. Разозлился. Приказал себе поднять левую конечность во чтобы то ни стало, отчетливо представил ее себе - эту саботажницу, - от плеча до кончиков коротко остриженных ногтей, даже циферблат часов представил в мимолетной вспышке ярости. Рука взлетела, врезалась во что-то живое. Светивший вскрикнул и убрал фонарь. Без сомнения фонарь. Вскрикнул ведь человек. А от изголовья спросил другой.
- Что?
- Ремень порвал. Судорога, - откликнулись и тут же присвистнули, - Похоже дело дрянь. У клиента огнестрел.
"Клиент - это я," - осознал Натхайр и сразу все вспомнил. Пустую темную улицу - он предпочитал ходить преимущественно такими, - шорох, а затем и близкий взвизг автомобильных шин, нарастающий рокот мотора, ошеломляющий поток яркого ксенонового света, вспыхнувшего вдруг, без предупреждения, рывок... - "Почему навстречу?! Я что, был не один?!" - наперерез, удар. Скрежет сминаемого металла - дракона не так-то просто убить! А давить гадину надо на танке! - горячий пар в лицо, острый запах машинного масла и еще один удар, в хребет и затылок. Столб. Все?
"Нет, не все," - сказал он себе строго, - "С кем ты был?"
"С ребенком", - ответил себе, - "Потому и наперерез."
В вену овеществленной, представленной себе руки вошла игла, но не от лекарства померкло сознание. Не было во всей карете скорой помощи, да и навряд ли во всей больнице той дозы лекарства, способной его вырубить. Дракон приказал себе вспомнить все и разобраться с повреждениями. Делать это лучше всего было не отвлекаясь на ерунду.

- Дафна, - повторил Натхайр тихо. Голос его был несколько ниже обычного, но и только. Для той, что ни разу не слышала его будничным, и вовсе речь остывшего мертвеца звучала чрезвычайно повседневно. Светски. - Я ничего не могу гарантировать вам, Дафна дю Морье.
Лежа на жесткой больничной койке, благословенно избавленный от бинтов, согретый теплом ее ладоней - пусть мимолетно, пусть местечково - он не угрожал. Он просто был предельно честен с женщиной, которую прежде видел лишь на фотографиях в личном деле. В личном деле худосочной девчонки Каллисто Кранакис, беременной от огнедышащего дракона, насильственно вычищенной от чудовищного плода и добровольно утопившейся в заливе вместе с талисманом Фемиды. Нет, в начале года, на вершине живописного обрыва, под которым рыбы объедали девичьи кости, он не произносил горячечных пафосных клятв, не вверял стихиям пустых обещаний мести за загубленную жизнь своей несостоявшейся невесты, не сулил кары всем, доведшим ее до подобного отчаянного шага. Во-первых, не имел склонности к самопроклятьям. Во-вторых, весьма презрительно относился к суицидальным демаршам, особенно по столь ничтожному поводу, как преданное доверие. В-третьих, к тому моменту наверняка знал имя врача и был практически уверен в фамилии несостоявшегося родителя, чтобы грести в общую кучу всех косвенно причастных. В-четвертых, он вообще не был на том обрыве, а страсть к театральным эффектам в нем не настолько глубоко укоренилась, чтобы устраивать представления для одного себя. Было и в-пятых, и в-шестых, и далее по нумерованным вешкам, но путешествовать по этой гати обстоятельности дракон не стал. Не имело это отношения ни к больнице, ни к уставшей докторице, ни к тому что он ее узнал. По взгляду, прямому и бескомпромиссно серьезному, совсем не целительскому. По белым этим, словно выпряженным из горного снега, волосам. По рукам Асклепия, которые, так довелось, уже когда-то прикасались к нему. Не этим телом, но этим теплом.
"Возможно, кроме того, что не стану нападать на вас первым", - хотел добавить он, но его не вежливо прервали.
Ах, как чудесно билось сердце этого человека. Скоро, сильно, возбужденно. Он слышал этот стук уже давно, как только сам пришел в полное сознание. Как только услышал размеренное сердцебиение Дафны, шелест смыкающихся ее длинных ресниц. А так же он слышал, о чем переговариваются медсестры в приемном и как стонет под руками травматолога пациент, как шумит кофейный аппарат в холле, в кабинете заведующего отделением звенит телефон, как часто и шумно дышит целующаяся парочка под лестницей и как отчаянно безучастно констатирует чью-то смерть на операционном столе аппарат, как скрипит резина колес каталки, выгружаемой из подъехавшего реанимобиля, как тянет трос по шахте лифт, как под сквозняком дрожит ламелия оконных жалюзей. Он слышит все в деталях на три этажа окрест, но не слушает. Зачем? Затем, чтобы подгадать тот момент, когда на его беззащитном горле сомкнутся сильные злые пальцы? Драконы не сходят с ума и живут достаточно долго, чтобы не страдать паранойей. 
Химероборец выбрал удачный момент: дю Морье в полоборота стоит у окна и их разделяет кровать с полудохлым пациентом, сам пациент по всем показаниям двумя ногами в могиле, дверь закрыта, в отделении шум, а на окнах, отделяющих палату от коридора опущены римские шторы. Выбрал, бросился, сдавил... А что он, собственно, сдавил? Трахею? Сонную артерию? Вовсе не нужное в деле удушения горло? Или он пытается вдавить обратно адамово яблоко?
Собственное сердце лениво трепыхнулось в груди: "Мне уже можно начинать?" Будто спрашивало оно и без того не слишком нагружаемое. "Обожди!" - велел ему Юклид и в бесполезном жесте самозащиты поднял безвольную левую руку. Она должна была впиться скрюченными пальцами в лицо нападавшему, но лишь скользнула по жесткой всклокоченной гриве, по бинтам, стянувшим лоб, по щетине лица, по вороту такой же больничной пижаме и, обессиленная, упала на грудь. Голова дракона запрокинулась на подушке, тоже по чистой случайности, влево, к окну, глаза, матово меркнущие, устремили взгляд в стекло, пересеклись на нем темной глади со взглядом Дафны: "Видите что творится? Какие же в таких условиях могут быть гарантии?"
...Я знаю точно наперед сегодня кто-нибудь умрет...

Тридцать пять или одна тысяча триста семьдесят девять: есть ли между этими числами какая-нибудь разница? Возможно, все зависит от того, что ими измеряют. Если блох на собачьей шкуре - то вряд ли. Если деньги в кармане, то чем дальше число от единицы, тем оно привлекательней даже с учетом темного времени суток и неосвещенной подворотни насквозь криминального района. Если речь идет о скорости несущегося навстречу предмета - то тут дело вкуса каждого: кто-то предпочитает питать надежду, что все как-нибудь обойдется, а кто-то лелеет мечту перейти в мир иной вовсе незаметно для себя. А если эти числа измеряют возраст? Одну дату проживает почти каждый и не находит в ней сколь бы то ни было весомого достижения, вторая, кажется, реальна только для архитектурных памятников цивилизаций. Даже железо рассыпается в труху за тот отмеренный богами срок. А если нет? Если есть тело в расцвете тридцатипятилетней стати, и разум, не подверженный ни маразмам, ни альцгеймерам, ни иным, носящим отпечаток деградации, болезням? У кого преимущество? У того, которого, в лучшем случае, тридцать пять в тридцати пяти или у того, которому вскорости одна тысяча триста восемьдесят во все тех же тридцати пяти?
Разве что все эти тысяча с хвостиком были проведены в ленивой праздности и созерцании чего-нибудь невозможно неуклюжего, к примеру, одинокой скалы утопленной в болоте. Тогда да, тогда шансы были бы хоть немного равны.
Что изумляло его пять столетий назад, то не наскучило и теперь. С чего, Хаос Предвечный, люди вообразили, что если они умудряются за свои тридцать пять лет кое-как поднатаскать рефлексы и координацию, нахвататься с миру по нитке каким-то приемчикам, то объекты их промысла так и остаются в первозданной первобытности? Какой жестокий беспринципный садист внушил им эту губительную иллюзию? Или это происки инстинкта самосохранения, до самоотречения отказывающегося признать саму возможность взросления без дряхлости?
Сие тайна великая есть.
- Шлимазл, - сказал тому, кто из своих тридцати с грошами лет тратил годы не только на тренировки в ожидании этого прекрасного вечера, но еще и сиську мамкину сосал, в штанишки гадил, прыщи на морде давил и задирал девчонкам юбчонки только лишь для того, чтобы посмотреть на расцветку трусиков, тот, кого в самые мирные годы нельзя было назвать овцой долготерпивой, большой любитель без миндальничанья размять косточки со сверстником своим, владыкой восточных морей. И презрительно даже не соизволил измениться или, хотя бы, опустить нижнюю пару ребер, как того настойчиво предлагал человек. Вонючий, грязный, потный, слюнявый, отдышливый, несуразный и скособоченный потомок обезьяны. Возгордившийся тем, что подбил дракону ногу и даже, может быть, расслышал как хрустнул у того коленный сустав. Возомнивший, что простые удары в корпус, пусть и несколько помятый арматурой кенгурятника бесславно почившего четырехколесного металлолома, произведут неизгладимый эффект на существо, никогда не имевшего возможности отгородиться от боли хоть каким-то дурманом. Раскорячившийся в полуприсяди как над ночным горшком. Вот эта самая полуприсять с Охотником дурную шутку и сыграла. Был бы хоть сколько-нибудь дурак умнее, догадался бы, что от вовсе не помирающего дракона спасти может всего два обстоятельства: расстояние и огнемет. Причем, у расстояния бонусов много больше, нежели у зажигалки-переростка. Был бы дальновиднее, не на блондиночку бы зенки пялил, а уходил бы в перекат и через стеклянную стену бокса, не пыжась на "кунг", которое совсем не "фу". А был бы очень умным, сдох бы без мучений сам, поняв, что пальцы, способные чугун расщипывать на конфетти губенку просто так упустить не могут - они губенку эту вырвут вместе с нижней челюстью не слишком напрягаясь. А если вот так упустили, да еще настолько легко, что человечек может хоть что-то говорить, значит у химеры на эти тринадцать стоунов дерьма и плоти есть свои планы, вряд ли настолько радужные, как подарки на Рождество. Но Охотник попался дурак дураком и вряд ли успеет еще когда-нибудь поумнеть.
Вместо того чтобы увеличить расстояние, он настойчиво зазывал его сократить. И Юклид настойчивости уступил. Запрокинулся на оппонента, но вот беда - именно в этот момент ушибленная нога, возможно даже с выбитым суставом, его подвела и Натхайр провалился не только вперед, но и вниз, сначала насаживаясь на пальцы как на пыточные штыри, а потом весом выворачивая эти штырьки в несвойственном им направлении. И только эластичность драконьей кожи и мышц под ней уберегли руки человека от переломов - все-таки ребра это совсем не хватательный элемент скелета. Опустив вспышку непередаваемых словесно впечатлений от сего действа, дракон попытался собрать капитально разъехавшиеся на гладком больничном полу конечности - кое-кто со стороны мог бы сказать, что это "разъехавшееся" очень напоминало банальный гимнастический прямой шпагат, - и по несчастливой случайности начал как раз с пострадавшего колена, сложив его горкой, да еще и излишне резко приподняв его вверх. Вот беда, прямо под человечьей "раскорякой". То, что драконья коленная чашечка встала на предписанное гуманоидной анатомией место было слышно даже в коридоре - уж очень звонко она соприкоснулась с чьей-то лобковой костью, начисто лишив задиру какого-либо интереса к противоположному полу в будущем.
Всмятку.
А чем, все-таки, отличается гуманоидный от гуманного?
Змей собрался с пола вмиг, будто его кто выдернул за шкирку. Плюхнулся на край охотниковой кровати, морщась потер колено. Пробно вдохнул. Чуть не сплюнул. С досады выдернул шприц из ладони так агрессивно, что вместо крошечного укола едва не образовалась еще одна рваная рана. На Дафну даже не взглянул, во всю личным примером демонстрируя как должно вести себя если что-то в непосредственной близи представляет для тебя хоть какую-то опасность.
- Любопытно, кирия дю Морье, вот вы тоже считаете своего супруга престарелым полоумным растяпой, а?

Он растирал колено. Две дюжины кругов посолонь, две дюжины против. Коленная чашечка щелкала, ныла оборванная связка. Совсем скоро сустав стиснет плотная мышечная ткань, напитанная влагой из поврежденных сосудов, колено почернеет, отечет, став похожим на мягкий кроватный валик, какие беременные дамы подкладывают под уставшие поясницы. Одно благо - валик будет горячим.
Змей уже знал, что как только утихнет суета и к поставленному на пристолье графину можно будет пройти не споткнувшись о поверженные тела и глупцов этим телам помогающим, он намочит водой тряпицу покрупнее, дунет-плюнет и подвяжет к наливающемуся жаром месту ледяной компресс. Знал, а пока сидел, растирал, не мешал окружающим заниматься ерундой - спасением заведомого покойника, будто этот покойник потом, на пороге своей кончины скажет медикам спасибо за их жестокое необдуманное милосердие, - и потихоньку учился дышать. Травил воздух в легкие по капле-капельке и с отвращением слышал, как раскрывающиеся альвеолы упираются в ребра - съехавшие, сдвинувшиеся, порвавшие тонкие тенета, перемешавшиеся и где-то почти треснувшие. Змей помнил, какое это удовольствие возвращать храму грудной клетки первозданный вид и пытался себя убедить, что и в этот раз оно ему понравится. Стоит только лишь чуть чуть притерпеться, не махнуть лихо в обращение, а, зависнув по середине, навести порядок. Образцовый. А потом...
Человек остановился напротив, заглянул в землисто-серое драконье лицо, потянулся теплыми пальцами приподнять ему веко.
Змей молча отстранил его руку.
- Вы в сознании? - спросил его белый халат, и в его медикаментозном голосе нашатырным спиртом чудилось удивление.
- В полном, - глухо и скучно ответил дракон, - Не беспокойтесь.
Ладонь, видневшаяся из-под белого халата легла ему на плечо - от ключицы до копчика, щекоча оперением, пролетела стрела боли, - надавила. Ребра захрустели как молотые сухари.
- Прилягте. Подождите немного, вами займутся.
Подушка пропиталась человечьим потом, от простыней разило кровью и мочой, одеяло смердело рвотой. Застиранными, свежими, залитыми хлором и аммиаком. Омерзительно. Драконьи ноздри, нечуткие даже к трупному зловонию, брезгливо дрогнули.
- Обойдусь, - сказал он, но плечом не тряхнул. От руки исходило обычное и потому столь живительное тепло. Хладнокровная рептилия тянула его из человека, как продрогший за январскую ночь гранитный валун, тянет к себе утром солнечные лучи. Скоро врач почувствует, как онемели у него пальцы, еще чуть позже он не сможет согреться, пока не выпьет чашку-другую чего-нибудь горячего, а лучше горячительного. Змей не собирался брать больше. Обычный человек, богами не прокачанный, не сможет так просто уронить в ненасытную суть химеры всю свою крошечную жизнь, и потому химера не будет ее с него требовать. Не порвет тугие магистрали вен, не прокусит ветки артерий, не окунется в горячий живой ликвор. Она просто чуть-чуть еще погреется теплом одной ладони, пока в матовую черную бездну не вернется тусклый и разумный блеск.
- Скажите, - секунду спустя, целую минуту ли, - По аварии к вам не поступал этим вечером мальчик лет девяти?
- Ложитесь - ложитесь, - ладонь давила, ребра хрустели, сминались хлебной коркой, - По вашей аварии? Нет, успокойтесь, не поступал..
Змей нашел взглядом беловолосый затылок. Где-то рядом с ним обретался несчастный, чья доля стала на самую малость терпимее. Почти везунчик.
- Ложитесь, - настойчиво и прощально. Ладонь из-под белого манжета нырнула в белый карман. Греться.
Разумеется, Натхайр не лег. Дождался, пока палата опустеет до предельно возможного минимума - он и кирия дю Морье, поднялся, оперевшись о пластиковую спинку кровати.
― Это нехорошо – то, что вы сделали.
- Не хорошо, - повторяет он и кажется, будто соглашается. Только в ее утверждении звучит "жестоко", а в его согласии "мало". Простыня на отведенной ему кровати тоже источает миазмы болезней, но все одно она ему кажется чище той, на которой приходил в себя отчаянный самоубийца. Змей вытягивает ее из плена матраса, не поднимая скатившуюся на пол тощую подушку. Рвет на широкие длинные полосы. Одну, вторую, третью. Пытается поднять руку, чтобы развязать на загривке ворот у пижамной курточки, но от ключиц к тазу мчится уже не одна стрела - залп. Помощи у женщины не просит. Как бы она не прятала свой взгляд, древний монстр прекрасно осведомлен обо всем, что может в нем увидеть.
- Да, - говорит он, - Я знаю Артура Кестлера.
Вязки курточки лопаются, когда он тянет ее от себя, обнажается черная от кровоподтека спина, выходное огнестрельное отверстие, уже посохшее не сомкнутыми краями. Сквозь синяки - продольные, обнимающие грудину как второй реберный комплект, - отчетливо проступают белые полосы старых шрамов. Где-то среди них есть короткий штрих ножевого удара, оставленного хорохорящейся на ноябрьской улице шантрапой. Он тоже не уйдет, пока дракон не перелиняет. И порой ему бывает жаль исчезнувших в горниле времени отметин.
- Афины тесный городок. Здесь все так или иначе друг друга знают.
Первая полоса легла на грудь, захлестнулась вкруговую длинным матерчатым хвостом. Снова и снова. Придержав кончик зубами, Змей вытравил последние крохи воздуха из легких и подтянул кольца, перекинул хвост через плечо.
- Но вы так и не ответили, кирия. Вы тоже считаете своего мужа слабоумным старцем, недееспособной развалиной?

Отредактировано Euclid (15.10.2015 20:35:02)

- Охотник, - сказал Юклид. Замер, заправляя хвостик повязки под предыдущее виток и что-то бездумно разглядывая в темноте оконного стекла, где палата отражалась куда лучше, чем праздничный город за ней. Поправился, - Ваш основной пациент, Дафна. Он очень похож по повадкам на тех, кого раньше называли Охотниками. В Греции их истребили не без помощи Олимпийцев, но они постоянно лезут к нам из Европы, Северной Африки и Нового Света. Им отчего-то кажется, что мы, эллинцы, очень беспечно живем и их святая обязанность скрасить нам быт.
Две белых полосы майкой украшали мужской торс, делая его многажды стройней и скованней. Одна, предназначенная колену, все еще лежала поперек матраса и Юклид терялся в раздумьях как бы к ней подобраться - туго стянув ребра он лишил себя возможности наклоняться. А больная нога не желала приседать. Помаявшись, он скользнул к кровати совсем уж не человеческим движением, чем, собственно, выдал себя с головой. "Впрочем, этот неандерталец может оказаться просто фанатиком, которому я когда-то где-то перешел дорогу. Но душить дракона... Анекдот."
- Но я могу и ошибаться и этот молодой человек просто психически не здоров, а Охотником я его обозвал по привычке.
А еще Юклид подумал, что если - да какое там, если! Уж он-то это дурное семя печенками чует, -  действительно завелось в Афинах, то доставлять удовольствие по ловле этих блох только себе может ему дорого обойтись. К примеру, как сегодня. И речь тут вовсе не о ребрах.
- В любом случае, кирия, вы не совершите ничего дурного, если расскажете об этом случае супругу. Охотники такая беда, которую надо выводить сообща. Пока они не начали профилактики ради резать наших детей.
А про "тоже" он промолчал. За стеной палаты поднялся гвалт. Он накатывал с холла, от входных дверей, и была в нем та неотвратимость воздаяния, что отличает любимых тетушек, морской прибой и встревоженных родительниц, чей ребенок, вышедший с другом семьи пригласить на торжественный ужин любимых бабушек и дедушек, через какие-то четверть часа врывается в отчий дом грязным, чуть-чуть оборваным, в чужой крови и собственных неудержимых слезах. Сквозь которые едва-едва можно разобрать что "дядю Юшу задавили насмерть. Совсем-совсем до смерти".
Судя по нарастающему ропоту, эта скорбная весть вмиг облетела весь полис, половину соседнего, и несколько малых муниципальных округов впридачу. Приемный покой брали штурмом, но прорываться отчего-то собирались в морг. Опознавать.
Змей затравленно оглянулся на незапертую, всего лишь прикрытую, дверь, сопоставил поголовное наличие ведущих солисток армии плакальщиц с закалкой медсестер и начал бинтовать колено в три раза быстрее, прямо поверх тонкой ситцевой штанины. Греция страшная страна. Отзывчивая и сплоченная.
- Моя одежда. Где?