Светлана Сурганова - Одиночество
только там, где алым метит
солнце спину горизонта,
где сирень кудрявит ситец
и поёт прибой
Каждый новый день потрясал меня неутешительными выводами – так повелось с самого начала, и сил удивляться у меня уже не было. С той самой ночи, когда я её повстречала, я стандартно просыпалась с головной болью. Увы, сотрясение мозга – ещё один неутешительный вывод в копилку моего ущерба от собственной работы.
В старом кирпичном доме с облезлой краской и творениями юных кретинов-граффитистов на сизом боку на первом этаже расположена небольшая забегаловка. Днём посетителей немного, но к вечеру народ собирается по всей округе: здесь продают дешёвое пиво, разбавленное и, несомненно, бодяженное, но любителей приобрести дешёвый алкоголь это не смущает. У местной пивнушки железная ступенчатая крыша, и на неё легко можно забраться снаружи. А ещё на окнах моей квартиры, что расположена прямо над местной забегаловкой, нет решёток, но меня это никогда не заботило. При одном только взгляде на старую развалину, в которой я живу больше десяти лет, каждый поймёт, что с меня нечего взять.
Я сижу на подоконнике, свесив ноги вниз; пятки почти касаются железной крыши пивнушки, что под дневным солнцем нагрелась, раскалилась почти добела. Привалившись к косяку рассохшейся оконной рамы, в очередной раз глубоко затягиваюсь сигаретой: среда – день ленивый. В прочем, это плохое оправдание. Не считая выходных все мои дни ленивые. Особенно теперь, когда я нихрена не могу нормально тренироваться из-за очередного сотряса. Тяжело вздыхаю, и пальцы на руках мелко потряхивает: я не занимаюсь уже три дня, меня начинает нещадно рвать после первого же подхода отжиманий. Железо тоже не трогаю – боюсь свалиться замертво и угодить в свои гири прямо головой.
Вот и выходит, что даже руки занять нечем. Сижу на подоконнике уже третий день, и в голове странным образом перемешиваются непрошенные мысли и желания, которых я не могу объяснить.
Не могу сказать, что подобное со мной никогда не случалось. Я видела слишком мало людей; с ещё меньшим количеством взаимодействовала. И в том, что я любила думать о ком-то постороннем, никак не связанным со мной общим делом, я давно уже не видела ничего дурного. Это было одной из маленьких игр, которыми я забавлялась ещё с детства – придумывала вымышленных героев, представляя, какими могли бы быть их жизни. Так я справлялась с тем, что сидело внутри меня; так я справлялась с непостижимостью собственной жизни. И, что было самым странным, воплотить свои фантазии в жизнь мне никогда не хотелось. Может, оттого, что я была слишком подвержена социопатии, может, потому что я давно не ждала от людей ничего хорошего. По правде говоря, я вообще от них ничего не ждала.
И в том, что в моей голове накрепко увязла черноглазая брюнетка, встреченная мною в бойцовском, не было ничего удивительного. Разве что, кроме того, что она никак не шла из головы. Первый день я боролась. Отчаянно курила и пыталась отжиматься, но всё закончилось неприятной встречей с унитазом, и пришлось оставить это дело. На второй день я замкнулась в себе, пытаясь занять мысли насущными проблемами, а не размышлениями о той, которую вряд ли когда-нибудь увижу. На третий день я смирилась. И даже не была удивлена в том, что так быстро сдалась: я отлично била морды и могла в одиночку сражаться со всем миром, но битву с самой собой никогда не выигрывала.
Она виделась мне неистовой, яркой и обжигающей. Я представляла себя рядом с ней и касалась её руки. Она снилась мне, и это было прекрасно и обжигающе хорошо; слишком красочно, чтобы я могла просто выкинуть из головы странный случай нашего неловкого разговора.
Всё чаще меня начали посещать мысли о том, что я поступила неправильно, отказавшись от её приглашения провести с ней время. Сейчас я готова была почти локти кусать и лезть на стенку, но пресловутая здравая мысль о том, что меня никто не смеет покупать, всё ещё трещала в мозгу. Хотя, не двуличием ли это зовётся? По сути я продавала свою силу и умение драться каждые выходные на ринге бойцовского. Так что мне мешало на одну короткую ночь продать своё тело?
Ответ был прост и лежал на поверхности. И самое гадкое, что лгать себе я тоже так и не научилась.
Я не могла сесть в её машину при любом раскладе и в любой из всех возможных вселенных. Потому что если бы я сделала это, я бы не смогла продать только своё тело. Я бы продала ей саму себя, всё, что у меня было – жалкий клочок души, которой не было места среди людей, но я бы сделала это не задумываясь. А потом бы ползала возле стен женской тюрьмы в ожидании короткого разговора с Френки, которая собирала бы меня по частям обратно. Мы были слишком похожи, и Дойл всегда меня понимала; уверена, она смогла бы понять и в данном случае, после разбитого сердца. И мне даже не было за это стыдно.
Но как? Как я могла понять после пары фраз, что отдам себя ей в руки? Как я могла смириться с этим и дать заднюю? Это было непостижимо, слишком нереально. Она была дерзкой, слишком властной. Будто у неё в кармане был целый мир. И я страстно не желала допускать её к себе ближе, горела отчаянием, ожидая только секса, интимной близости. Но даже этого не могла себе позволить – слишком уж странно это выглядело. Она стала моим взрывом, кипящей лавой, и, однажды её увидев, я не смогла её забыть.
От осознания того, что подобное произошло в подобном ключе впервые в моей жизни, было только хуже. Я щелчком отправила дымящийся бычок сигареты в никуда; окурок спикировал по кривой прямо на крышу, ознаменовав своим падением тонкий дребезжащий звук. Не думая о том, что творю, я протянула руку к внешней стене дома, уличной; отколупала ногтями кусок штукатурки и сунула его в рот. На языке тут же растворился давно забытый привкус чего-то неопределенного, нечто среднего между творогом и мелом.
В интернате я всегда жрала штукатурку – обгладывала её со стен, иногда даже слизывала прямо языком. Это было моей отдушиной, когда старшие забирали еду за непослушание. А потом я выросла, но привычка осталась. Я позволяла себе подобное крайне редко; только тогда, когда сильно хотелось плакать.
Едкий привкус масляной извести остаётся на языке, пока я втягиваю ноги обратно в комнату и спрыгиваю с подоконника. Остаток дня я бесполезно слоняюсь по комнате, лишь под вечер замечая на щеках белёсые усы от съеденной штукатурки.
| где пушистая пшеница
и как лезвие осока,
где парящей в небе птицей
голос твой | 
|
В моём подсознании, что уже неделю живёт своей жизнью, я не знаю, как мне к ней подступиться. Я боюсь сломать её хрупкие запястья своим дыханием, и боюсь, что она уничтожит всю мою подноготную своей неудержимой силой. Я глажу её руки на ночь, упиваясь её запахом – она пахнет штукатуркой, и белёсые усы на моих щеках за последние шесть дней въелись в кожу.
Я не ем, много сплю. Начинаю тренироваться, отжимаясь без продыху и тягая железо. Очередной уик-энд проходит мимо меня – пресловутая Райли выписала мне больничный на два боя. Хрен там. Один я благосклонно соглашаюсь пересидеть дома, отчаянно пытаясь не материться в трубку, когда она сообщает мне об этом по телефону; на следующий я приду, даже если у меня отнимется рука. Выручку за последний бой я заплатила за квартиру, а деньги от наркоты Делонга ушли в расход – я ничего не ем второй день, и мне предстоит продержаться на голодном пайке ещё неделю, если не повезёт.
Я ем штукатурку. Постоянно. И это меня убивает.
Джеймс всегда говорил, что то, что не убивает нас, делает нас сильнее, и я слепо верила его словам, борясь с превратностями судьбы каждый божий день. Я тягаю железо, надрываясь, ожидая, пока мышцы не сведёт спазмом, тупой судорогой, и падаю на диван в надежде заснуть. Если сильно перетренироваться, есть почти не хочется, но это не самая большая проблема, я с детства привыкла перебиваться тем, чем придётся.
Моя самая большая проблема – это черноглазая женщина, накрепко засевшая у меня в черепной коробке.
Там, внутри, она плетёт своими тонкими пальцами косы из млечного пути, ломает лепестки моих сомнений, разрывает в кровь моё желание обладать ею. Мне хочется узнать, какова она на вкус. Мне хочется понять, какая она изнутри. Мне хочется почувствовать её запах, но я не знаю, как она пахнет, и в моих снах от неё разит пылью штукатурки.
Наличники окон пестреют кирпичной кладкой – я отколупала всё, до чего можно было дотянуться, сидя на подоконнике. Я скурила все сигареты – мне нечем заняться, в бойцовский вход для меня закрыт. У меня нет налички, и я не могу напиться, хотя обычно я редко выпиваю, но отчего-то мне кажется, что в подобном состоянии банка пива не была бы лишней.
У неё тонкая шея и узкие аристократические лодыжки. Я хотела бы и быть с ней, и не быть одновременно. Меня терзают сомнения, мной движет одержимость и её взгляд – я хочу позвонить Делонгу и умолять его, чтобы он её нашёл. Я хочу пойти к бойцовскому и долго ждать её у дверей: быть может, она придёт снова?
Это глупо, слишком глупо, и мой мозг разрывается на части, меня ломает невозможность того, что происходит. Со мной что-то пошло не так. Что-то сломалось.
До меня всегда долго доходили подобные вещи, и это даже смешно: я осознала, что хочу эту женщину спустя десять дней после нашей встречи. Возможно ли, что я стала одержима лишь её образом, который придумала сама себе от скуки? Возможно ли, что я увижу её и разочаруюсь, осознав, как сильно ошибалась?
Я не хочу об этом думать. Я просто сковыриваю очередной кусок штукатурки со стены и кладу его на язык, как самое изысканное лакомство. Вкус творога и мела возвращает меня в прошлое, в детство; только так я всё ещё держусь на поверхности, не сойдя с ума окончательно.
Хватает ненадолго: вкус извести смывает с языка вода с таблеткой обезболивающего для моего сотрясения – таблетки щедро были принесены в лофт Райли на следующий же день после боя с Джесс. И я начинаю новый раунд приседаний и подхода к штанге – истязаю себя до последнего, пока карие глаза с поволокой не исчезают из сознания мутным чёрным цветом моей усталости.
Я отжимаюсь до изнеможения, а потом долго стою на кулаках. Я добиваюсь отключки, потому что схожу с ума в четырёх стенах квартиры – именно поэтому я ненавижу, когда меня не допускают до боя с больничным. Сознание всё ещё при мне, вопреки моим желанием. Борется, сопротивляется, со лба катятся крупные капли пота, путешествуя вдоль по носу и падая на щербатый пол.
- Твою мать… - вою я, почти скулю сквозь плотно сжатые зубы. И падаю, больно бьюсь грудью об доски пола, перекатываясь на спину. Я всё ещё чувствую её губы на своей ладони. – Она пометила меня… Она меня пометила…
Мой бессвязный поток слов прерывается гулким рыком, отдающимся эхом в крыше. Мне плохо, тошнит, но я не сдаюсь: упрямо переворачиваюсь на живот и снова встаю на кулаки, ожидая, пока вырублюсь от усталости. Кончики иссиня-чёрных волос щекочут моё плечо, когда она засыпает в моих объятиях каждую ночь, и мне хочется узнать, каковы они наощупь.
Я обрываю саму себя на полувздохе; отрубаюсь прямо на полу, не дав своему мозгу закончить очередной бред о черноглазой незнакомке. Что ты творишь, Джеймс? Борись, сопротивляйся!
Вот уж нахуй: всё, что меня не убило, сильно об этом пожалеет, потому что теперь моя очередь.
там мои обнимешь плечи,
ветром волосы встревожишь,
только там открыты двери
нам с тобой
- Киса-киса-киса… Кис-кис… На, иди, не бойся…
На крыше завелись кошки. Видимо, наконец-то очухались и прозрели: железная крыша перед моим окном за день нагревается так сильно, что к следующему утру не успевает остыть. Ночью она может сгодиться в роли неплохой грелки, почти батареи, и меня несказанно удивляет, что местные кошки обнаружили сей факт только сейчас.
Я сижу на подоконнике голым задом, натянув на колени растянутую футболку Джеймса; ту, что ещё осталась из всех его скромных пожитков и не успела истлеть от времени. В одной руке дымящаяся сигарета, в другой – кусок колбасы с бутерброда, которым я щедро подзываю одну из кошек, гуляющих по крыше.
- Иди, детка! - нагло ухмыляюсь я и кидаю победный клич, когда строптивая полосатая малышка наконец-то подходит ближе и стаскивает с моей ладони колбасу.
Дэниел приехал вчера. Привёз немного дури для мелкой поставки и мою долю от прошлой в денежном эквиваленте. Застал меня валяющейся мордой в пол, с белёсыми усами на щеках от штукатурки и полностью убитую. Сказал, что от меня воняет так, как будто я не мылась неделю, и хлопнул дверью.
Можно сказать, что в нормальное состояние я вернулась благодаря куску хлеба с его подачки и новому блоку сигарет. Странно, но после моего срыва длительностью в несколько дней мне почти не хочется есть; организм давно сжирает собственные мышцы, и я просто пью больше воды, чтобы не сдохнуть. Весы показывают, что я похудела на несколько килограмм с таким-то образом жизни, но меня это не сильно заботит. Квартира оплачена на месяц вперёд, у меня есть почти полный блок сигарет и вообще воды в кране дохрена – я почти с гордостью скармливаю палку колбасы паре кошек, что ошиваются на крыше.
Одна из них облезлая, с драным хвостом: вечно где-то пропадает и является под утро. У неё огромный живот, и мне думается, что нужно найти коробку на свалке – вероятно, скоро у мамаши будет пополнение. Другая из кошек, как раз та, что сейчас ест из моих рук, полосато-чёрная, дымчато-серая с белыми подпалинами на ушах. Пугливая, но умело скрывает собственные страхи напускной гордостью.
Я приручаю её постепенно, день за днём; сначала оставляю чашку с водой на своём подоконнике; потом приучаю есть колбасу из своих рук. Спустя несколько ночей она скребётся когтями в моё окно, и я пускаю её на диван. Маленькая наглячка ложится чуть ниже пупка, располагая лапы на бёдрах, и я засыпаю в тепле и уюте. А когда просыпаюсь утром, её уже нет.
Это кажется мне символичным, но я больше не позволяю себе уйти в нирвану по женщине, которую больше никогда не увижу. Моя навязчивость и одержимость, которой я болею вторую неделю, от этого не проходит, и на краю своего сознания я всё ещё улавливаю её узкие колени с упругими мышцами – слишком соблазнительно, чтобы уснуть и не проснуться. Ради таких женщин затеваются целые войны, умирают люди – это очевидно, как и то, что моя кошка ко мне больше не вернётся.
качнутся крылья за спиной,
когда войдёшь в мой спящий дом,
ты с первым солнечным лучом
подаришь поцелуй
- Ну, просто пиздец… - манерно тянет Джесс, затягивая волосы в хвост. Я стою у раковин в раздевалке бойцов в очередной уик-энд и тупо пялюсь на одного из рефери, что сегодня администрирует «богемный» этаж. – Нам реально обязательно это делать?
Парень чуть за тридцать пускается в долгие рассуждения, и кадык над его ярко-красной бабочкой нервно дёргается, когда он набирает в грудь больше воздуха. Я морщусь, опираясь на железные раковины позади себя, и перевожу свой скептический взгляд на Тайгер, которая брызжет слюной и беспрерывно материться: от того, что мы обе не в восторге от сложившихся обстоятельств, ситуация не изменится.
Некоторые толстые дяди с большими кошельками часто промышляют подобным в стенах бойцовского, и администрация идёт им навстречу. По сути это лишь подстёгивает интерес, и публика ревёт больше, чем обычно. Бойцов можно выкупить согласно прейскуранту, что висит на входе в элитную ложу. Каждому бойцу своя цена, и любой желающий крупного достатка может купить любого из нас на один бой. В принципе, эта практика на нас не отражается никаким образом: на нас также ставят деньги, как на беговых лошадей. Хорошо хоть, что в зубы не смотрят.
Ситуация, которую вот уже десять минут нам описывал рефери, была следующая: на сегодняшнюю ночь меня и Джесс выкупил какой-то весьма богатый мужик, обладающий, ни много ни мало, золотой членской картой, то есть являлся постоянным зрителем боёв на протяжении нескольких лет. Мы с Джесс должны были биться против девочек парня, с которым наш покупатель заключил пари. Всё просто и обыденно – нам было не привыкать. Основная проблема заключалась в следующем: этот идиот хотел, чтобы перед началом боя мы выпили и расслабились вместе с ним в ложе с богачами. Вроде как покупные лошади, показали себя, дали нас объездить, обкатать.
По сути, от нашего желания особо ничего не зависело, и мне ничего не остаётся, кроме как пихнуть раздражённую донельзя Тайгер в бок и потянуться за рефери, который шёл впереди. Что и говорить: на сегодня мы с Джесс оказались в одной лодке, и, похоже, ни одна из нас не была особо рада этому факту.
Когда мы предстаём пред пафосной публикой Лондона в чёрных бойцовских халатах и с кислыми минами на лице, первое, что делаем обе, не сговариваясь, это сканируем обстановку. Мы обе уже были здесь раньше: когда посетителей нет, и клуб закрыт, здесь можно хоть на ушах стоять. Теперь же я с интересом оглядываю кашерные места, откуда вижу уже начавшийся ринг и первые приветствия ведущего рефери. Между бархатных стульев на узких столиках стоят закуски и напитки – в основном крепкие. Слабоалкогольные, вроде вина и шампанского, носят официанты.
Мой взгляд цепляется за толстого и невероятно объёмного мистера Чейни, что указывает на нас с Джесс пальцем с другого конца трибуны. Я слегка киваю головой, и он кивает в ответ. Краем глаза замечаю, как Тайгер в ответ на его приветствие буквально достаёт из-за пазухи средний палец, и, предотвращая катастрофу, сжимаю её руку почти до хруста.
- Какого чёрта?! – шиплю я сквозь зубы, не позволяя ей вести себя слишком дерзко и непорядочно – не хочу усугублять то внимание, которое мы уже привлекли своим появлением. – Ты совсем сдурела?!
- А что? – шепчет в ответ Джесс, изгибая брови. – Хочешь сказать, я не права? – я хмурюсь в непонимании, и вдруг замечаю, насколько расслабленно она ведёт себя по сравнению со мной. – Этот индюк, - увещевает меня на ухо Тайгер, - заплатил немыслимые бабки за то, чтобы мы тёрлись в одной ложе с ним, пока не объявят бой. Думаешь, он хочет, чтобы ты вела себя прилично? Очнись, Джеймс! Он заплатил за то, чтобы посмотреть на то, какая ты на самом деле. Они будут ржать над нашими манерами, тем, как мы будем себя вести и, может быть, даже будут нас лапать. Так что, честно: я намерена отработать каждый цент, который он в меня вложил!
Я смотрю на то, как загораются её глаза: она буквально пышет энергией, желая вывести мистера Чейни из себя, показать, что не прогнётся. Она готова почти на всё, потому что она и так весьма безумна по натуре, но хлеще только то, что у Джесс нет ни стыда, ни совести, ни тормозов.
- Ну же, покажи дикую кошечку, - подначивает она меня напоследок, прежде чем выйти вперёд и окунуться в самую гущу событий – скопление мужчин в дорогих смокингах, которым она явно портит их серьёзную беседу о вкладе инвестиций. Пристроившись рядом с Чейни, она отпивает виски прямо из его бокала, чтобы потом, сверкнув оголёнными ногами из-под халата, усесться на парапет, раскованно свесив ноги вниз.
Присутствующие балдеют; безусловно, подобное поведение Джесс их забавляет, возбуждает сильнее перед началом боя. Они гогочут, смеются, и иногда подходят к ней поговорить, а я всё стою в тени занавески, не зная, как смогу всё это вынести.
Это слишком. А ещё это сильнее меня. Я не привыкла выставлять себя напоказ, выворачивать наизнанку. Мне кажется, что моё – это только моё, и мне платят деньги за то, чтобы я смывала кровь с костяшек пальцев в железном умывальнике, а не за то, чтобы я мучилась и думала, как мне себя вести в присутствии богемной публики вокруг.
А потом весь мой мир переворачивается, выворачивая изображение перед глазами наизнанку.
Мне становится холодно, и по спине пробегает ледяной мороз. Она стоит в нескольких метрах от меня, спиной, и я готова поклясться, что это она.
Мне становится жарко, адски горячо, по рукам проносится вихрь противоречивых мыслей, и я не понимаю, что меня захватывает больше: то, что она не сдержала обещание, и всё-таки пришла в бойцовский клуб снова, или то, что мы вновь встретились. Я не ожидала этого, и все фантазии, упрямо загоняемые мной под замок, вырываются наружу фонтаном чувств, околесицей мыслей, ходуном бешено бьющегося сердца. Я вижу её запястье, то, как её пальцы слегка оглаживают высокую ножку фужера с вином; я наблюдаю за тем, как волна чернильных волос покачивается на плечах, когда она оглядывается по сторонам, видимо, поджидая кого-то. А ещё я страстно хочу, чтобы она обернулась и посмотрела точно мне в глаза тем самым пронзительным взглядом, что прожёг меня насквозь в день нашей первой встречи. Я вдруг с опозданием узнаю в ней горделивую кошку, что не вернулась в мою кровать на следующее утро после работы моей грелкой, и не понимаю, как мне привлечь её внимание. Она вряд ли отзовётся на моё «кис-кис», и вряд ли с такой фигурой её прельщает колбаса.
Я мотаю головой, отгоняя свои глупые мысли. Это дебилизм, авантюра чистой воды – я не могу просто подойти и поздороваться. Уйти я тоже не могу – мой бой всё ещё не объявили, потому что рефери перечисляет многочисленных спонсоров бойцовского, и мои колени начинают подрагивать.
И вот сейчас, именно в этот самый момент я вдруг осознаю, что судьба подарила мне второй шанс. Потому что никак иначе, увы, назвать это было нельзя. Какова вероятность, что я увижу её снова? Да практически нулевая. А прямо сейчас она близко, совсем рядом, и я умираю как хочу коснуться её ладони пальцами.
В конце концов, я в неё даже не влюблена. Она просто богиня, идеал; к тому же слишком красива, чтобы не покуситься. В героинь романов не влюбляются, и я честно убеждаю себя в том, что хочу просто насладиться её обществом, запастись моментами, которые потом можно будет смаковать на губах, пока иду к ней через зал.
Я касаюсь её спины кончиками пальцев, ненавязчиво, едва ощутимо, но она чувствует – я замечаю, что она слишком напряжена. Она оборачивается, и всего на секунду я вижу в угольных глазах испуг, который тут же сменяется удивлением. Я понимаю, что она ждала кого-то другого, совсем не меня, но мне плевать.
Я хочу коснуться её запястья, провести пальцем по нежной шее, но, столкнувшись с ней взглядом, теряю всю свою решительность. Я всё ещё касаюсь её талии кончиками пальцев, не позволяя себе положить руку полностью, ощутить её рёбра и, возможно, жар тела сквозь платье. Между тем я готова обхватить её поперёк всей силой своей хватки, если она захочет сделать шаг назад.
Я приближаюсь к её лицу ближе, совсем близко, теперь уже окончательно нарушая её личное пространство и всякие приличия. Мы смотрим друг другу в глаза, и у меня двоится, потому что между нашими лицами всего пара дюймов, и я чувствую на своих губах её дыхание. Мне неловко, потому что вокруг нас полно людей, но искушение слишком велико: низ живота зовёт и пылает, и я почти не в состоянии оторваться. Она на каблуках, и поэтому мы одного роста; я в бойцовском халате и вымазана маслом, мне окончательно плевать на всё, что происходит вокруг нас, потому что я слишком долго ждала этой возможности вновь её увидеть.
Я останавливаюсь в движении слиться с ней воедино только тогда, когда мой нос касается кончика её носа, и мы почти целуемся.
- Ты знаешь, как здороваются кошки? – почему-то спрашиваю я, поддаваясь странному порыву рассказать ей о своём новом питомце. – Они соприкасаются носами.
Я глубоко втягиваю носом её дыхание, чувствуя жар её груди, что опаляет мою грудную клетку сквозь гору ненужной одежды между нами. Она пахнет лимоном, цитрусовыми и чем-то ещё, чего я не могу разобрать. Я прикрываю глаза, дрожа, почти изнывая, потому что теперь я знаю, как она пахнет, и это почти помешательство.
Мои инстинкты всегда работают на предельной мощности, когда я нахожусь в стенах клуба, и потому моя кличка, объявленная рефери, уже стучит в ушах. Я отлепляюсь от неё почти со стоном, и её талия, что уплывает из моих рук, всё ещё зовёт меня лимоном и лаймом.
Я оглядываюсь на неё напоследок, уже на выходе, но не успеваю разглядеть выражения её лица – штора элитной ложи опускается за моей спиной.
стрекозой порхает воля,
я рисую снова
тонких нитей одиночество
Тара чернокожая, и потому мне становится только хуже: почему-то её нежно-коричневые кулаки, врезающиеся в мои белоснежные рёбра, бьют намного сильнее, чем ноги Джесс.
Я лежу на железном покрытии почти весь бой: из-за того, что этот грёбаный Чейни купил меня сегодняшней ночью, соперница мне досталась по жребию. Как только это произошло, можно было считать, что запах лимона и угольные глаза с поволокой я увидела в подарок перед своей мучительной смертью.
Мне никогда не везло – это я знала с раннего детства. В жребии мне не везло особенно, в результате чего я весь бой лежу на покрытии арены мордой в пол. Тара беспощадна: она выигрывала почти каждый сезон, и теперь я почти с грустью понимаю, что настолько научилась подчинять себе физическую боль, что мне почти не больно. Она свалила меня наземь на первой минуте: с тех пор я не встаю и даже не ползаю – против неё у меня нет шансов. А эта сука, у которой по щекам ходуном бродят желваки, просто песочит меня кулаками, вспахивает мои мышцы, словно рыхлую землю, и крошит мои бедные истерзанные рёбра.
Я жду финального боя гонга как манны небесной. Закрываю глаза, не в силах подняться на ноги, когда рефери объявляет Тару победителем. И смутно помню, как меня уносят служащие бойцовского, неловко подхватив под спину и причиняя тем самым ещё больший ущерб покалеченным костям.
как бы ни была далёка
на губах улыбка Бога,
ты всегда со мной
- Элли… Эл… - Райли держит у меня под носом ватку с нашатырем, чтобы я не отключалась, лежа на железной лавке в раздевалке. Её руки летают вокруг моего лица: она настоящая ведьма, колдующая бинтами и спонжами с обеззараживающими средствами.
Я, не в силах продраться через пелену своего же разума, судорожно цепляюсь за последние нити воспоминаний: лимон и лайм. Повторяю про себя её запах, стараясь сконцентрироваться только на нём, но в результате ору не своим голосом, когда Райли приподнимает меня за поясницу, чтобы надеть на рёбра удерживающий раздробленные кости корсет.
Я хочу сказать ей, чтобы не трогала меня; я сама справлюсь с любой болезнью, пусть только уйдёт. Я смогу сама дойти до дома и упасть лицом в подушку, но у меня нет никаких сил, чтобы сказать об этом вслух: язык не слушается, в горле сухо, как в пустыне.
Райли снова понимает меня без слов; осторожно льёт мне на подбородок воду из бутылки, и я открываю рот, наслаждаясь спасительной прохладной влагой.
- Не глотай, - предупреждает меня она, но мне необязательно об этом напоминать: я тысячу раз ломала рёбра и прекрасно знаю, что нужно делать.
Я сплёвываю, размазывая слюну по своему подбородку, и хмурюсь, не понимая, почему вижу потолок в размытом свете. Вероятнее всего, Тара разбила мне лицо в мясо, и теперь гематомы медленно набирают в росте.
Посреди потолка на грани сознания я почему-то всё ещё вижу тёмно-карие глаза с поволокой.
белым, белым станет корень
в волосах моих
