Терпение Костаса лопнуло звоном разбитой посуды и грохотом перевернутого стола. Не им разбитой, не им перевернутого.
- Кириос Натхайр, - управляющий чинно, аккуратно, по складочкам свернул едва разложенную на коленях салфетку, - Вы не были бы так любезны, посетить для беседы мой кабинет? Желательно до обеда? Желательно сейчас!
Возникший в дверном проеме Юклид обвел мутным взглядом учиненный не им в столовой бардак и равнодушно, но согласно пошевелил кистью правой руки и, Костасу показалось, даже кивнул. Спанидис перевел дух и украдкой вытер ладони о скатерть. Скатерть на его столе была белая, расшитая  желтыми люпинами по канту. Ладони же были мокрыми от пота.
Спанидис подозревал, что последний месяц данное физиологическое отклонение сопровождает не только его.
В кабинете он зажег обе лампы: настольную и торшер возле гостевого кресла. Открыл жалюзи на окне. Подумал о верхнем свете, но в косяк двери негромко стукнули.
"Уже?" - вздрогнул Костас и спешно занял кресло. Хорошее, добротное, широкое кожаное кресло за хорошим, добротным, широким дубовым столом.
- Входи..те.
Створка подалась в сторону и в расширяющийся зазор потек ужас. Чистый, неприкрытый, первобытный. Спанидис зачарованно следил как увеличиваются сантиметры и сердце у него колотилось где-то в горле, а подушечки пальцев столь отчаянно впивались и полированную древесную гладь, что из-под ногтей вот-вот могла хлынуть кровь. Знал, что нужно отвести взгляд и не мог. Наверное, так кролик смотрит на приближающегося удава, так бандерлоги шли на встречу Каа. Именно так рабочие и персонал смотрели на своего архитектора последний месяц. И не могли спать по ночам. И не находили сил уволиться. И работали как заведенные, страшась и страждуя услышать за спиной тихий шелестящий голос:
- Зачем звал?
Воплощенный кошмар по своему обыкновению кутался в мех. Из бурого, лаково- блестящего воротника даже в помещении выглядывали лишь бледные щеки и нос. Очки скрывали глаза, но все равно Костасу почудилось, что Натхайр неприязненно поморщился на устроенную иллюминацию и под матовыми стеклами зло и тревожно плеснуло зеленью.
- Ки.. Юклид, ты не хотел бы взять отгул на пару дней?
А лучше на неделю! Или дней на пять, но хватит и пары! Только уйди.. Только дай дышать!
- Нет. Мне еще есть, чем заняться на объекте.
В ноябре, когда их только представили друг другу, Спанидис видел перед собой смутьяна и дебошира, на которого невозможно было найти укорот. Он доводил всю бригаду до белого каления, третировал каждого новичка и сменил семь - семь! -  ландшафтных дизайнеров за неполных пять недель. Дня не проходило без скандала, трех дней без драки, бригада фельдшеров уже не спрашивала дороги, выезжая к ним на адрес. Оба отельных крыла кипели и бурлили жизнью. Теперь же вымерло все. Нет, люди по-прежнему работали, но там где прежде был злой энтузиазм, остался только слепой и всему покорный фанатизм.
- Кириос Натхайр, я вас очень прошу - возьмите отгул. Ну дай ты людям вздохнуть спокойно, будь человеком! Всего пару дней! Люди пашут без продыху и, честно говоря, я уже давно не понимаю что они тут у тебя доводят до ума. Ощущение что мы не отель строим, а музей! Юклид, я лично очень тебя... - собеседник снял очки и Костас запнулся. Под черными глазами залегли густые темные тени и на ярком свету управляющий внезапно понял, что тот болен. Просто болен и тусклые волосы его влажны наверное от испарины, и кожа не просто бледная, а как-то мраморно сера, - Прошу. Отдохни, пожалуйста.
- Я не устал, - ответил кириос Натхайр безразлично, - Но я тебя понял. Пару дней. Не дольше. Если за время моего отсутствия вы тут что-нибудь развалите, то лучше утопитесь сами.
- Утопимся! - радостно пообещал Спанидис. Жуть накатила и ушла.

Змей отправился в город. На такси, потому что двенадцать километров пешком по холмам его ребра отказывались воспринимать как прогулку для нагуливания аппетита. Ветер врывался в открытые настежь окна и водитель, отчего-то вжав голову в плечи, совсем не стремился их закрыть. Боль с настойчивостью дятла долбила левый висок. Как следствие, настроения у дракона не было, впрочем как мыслей и желаний. Он просто терпеливо ждал, пока сойдут с тела последствия встречи с Охотником и даже не строил планы на пикантную десертную месть. Он просто ехал в город снять номер в каком-нибудь отеле, выпить чашечку-другую кофе в первом мало-мальски приличном ресторанчике, может быть, сходить в кино на пару сеансов. И завалиться спать на весь оставшийся срок. Встречаться с живыми людьми более необходимого минимума в его намерения не входило. Люди как-то нервно на него реагировали, будто не в потрепанной человечьей шкурке Змей изволил прибывать, а в истинном виде в каждом поперечном искал себе подходящего стоматолога.

Выражения у лица Натхайра не было, зря только водитель старался его уловить. Сначала в зеркале заднего вида, потом, когда въехали в городок, на каждой вынужденной остановке, а теперь, рассчитывая сдачу, и вовсе уставившись в упор с каким-то болезненным любопытством. Последний раз - если не брать весь этот январь во внимание, - подобные гримасы Змей замечал в недавнем прошлом, тоже зимой, и поводом этим кривляниям для каждого встречного был некий носитель не греческого племени. Но там и тогда - вспоминать так вспоминать! - выражение было с пометкой "выбери меня, выбери меня, птица счастья.." здесь и сейчас - да и все последние три недели к ряду, - в каждом взгляде семафорило "Чур меня, чур!" И все равно смотрели, как смотрят дети на приоткрытую ржавую дверь в сыром подвале заброшенного дома, где дышит и ворчит живая темнота.
Ну, или не совсем живая.
Через открытое окно ветер забирался в ноздри: ну дыши же, дыши! Гудел тревожно в гулкой пустой голове.
Сдача ложилась в ладонь: минус десять процентов от таксометра - привычные чаевые за дальность и некоторую неуютность поездки. Настороженный косой взгляд в лицо, равнодушие в ответ. Минус пять процентов - чаевые символические для туристического городка в "не сезон", чашка кофе, не более. Снова взгляд и матовость тонированных стекол отражением. Ровно, до цента. Плюс пять процентов - скидка от фирмы за.. Нет, не за постоянность. За "спасибо что.." Не убил?
Натхайр отвлекся от созерцания вывески отеля и понял, что слишком долго сидит в остановившемся такси, не заметив, что водитель взял деньги только на бензин.
Заняться Змею на Родосе было решительно нечем. Действительно что ли в кинотеатр сходить? Принудительный отдых вытягивал последние силы.
Он шел по улице и жуть ползла впереди него. С облетевших деревьев в садах взлетали крикливые птицы, в подворотнях и переулках забивались по углам беспородные псы. Редкие породистые, высокомерные поводками и ошейниками, нынче кувыркались на спину, задирали к облачному небу трясские лапы, хвостами размазывали по мостовой едкие желтые лужицы. Взъерошенные кошки отбегали на полусогнутых, и даже калечные инстинктами люди расступались перед ним сами. Юклид это видел, но не замечал. Кутался в мех, зябко прятал руки в пушистых рукавах, и хотел то ли спать, то ли выпить чего-нибудь горячего, то ли взять женщину на шатком одноногом столике среди пирожных и ясного белого дня...
Он не узнал ее в лицо, но профиль груди черным обрисом свитера за гладью оконного стекла показался ему знакомым. Она в комплекте с остальными частями тела восседала за смешным белым столиком в крытом кафе на углу. Наверное, дело было в этом графичном контрасте или в том, что взгляд его не затмевал солнечный фильтр очков, сползших в растерянности на кончик носа, но переходя на другую сторону улицы он каким-то боковым зрением успел отметить ржаное золото волос, разметавшихся по черному контуру плеч, и подумать о шаткости одноногого стола. И о том, что нынче, в кой-то веки, он предпочтет всему иному мягкий тюфяк кровати, потому что даже такую, по-современному тощую женщину держать на весу с его хрустящими на все лады ребрами..
Жуть ползла впереди, отставала на шаг и ищуще рыскала по бокам. На оживленной улице никто и ничто не тревожило замершего прямо посреди проезжей части мужчину в длинной медвежьей шубе, терпеливо ожидая пока он насмотрится на знакомую незнакомку за глянцевой гладью витражного стекла. А насмотревшись, не шагнет обратно, прямо под колеса автомобилю. Который тоже остановится и подождет, даже не вскрикнув клаксоном, потому что жуть рявкнет в лицо с капота не человечностью движений.
Ветер ткнется в щеку, спросит на ухо: ты уже дышишь, правда? И запутается в полых трубочках колокольцев над дверью.
Он пройдет к ней через весь зал, игнорируя мебель на пути. Надвинется громоздкий, нависнет вместе с шубой, ветром и жутью, скажет без "Здравствуй! Ты мне мерещишься?", то о чем думал, глядя на нее среди этих пирожных, столиков и чайных чашек:
- Пойдем в баню, а?

Отредактировано Euclid (19.11.2015 06:53:39)

Та и не та. Частица "не" вяло скользила по кромке сознания, собирая крохи различий. Запах. Не тот. Лимонный, смолистый, немного цветочный - тщательно собранный парфюмерами в фигурную колбу стекла. Землистый отголосок звучит инородно. Отголосок тот. Затерявшийся в ржаных колосьях волос, пленкой осевший на бледной матовости кожи, спрятавшийся за толстым высоким воротником. И цвет янтаря в звенящих кольцах множества браслетов, прячущих один, в чайных волнах среди керамических стенок тот, но его слишком мало. Выражение лица не то, взгляд не такой, движения - не те, сила - не та, никакая сила-то. Смертная. Контрастная, черно-белая, с искрами янтаря на запястьях.
Та?
Синие тени под пудрой, устало опущенные углы губ, тонкие руки в густом буром ворсе, просвечивающие розовым раковины маленьких ушей с мягкой удлиненной обессереженной мочкой.
Не та?
Короткая вереница столов за ее спиной, запах сливок и бисквита, вишневого топпинга. И нарастающее желание опрокинуть самозванку на гладкую белую круглость стола. Неожиданное абсурдное желание вновь оживающего тела.
Какая разница? Эта!
- Не греческую, - шелестит, будто голос его остался в далеком Городе на материковом берегу, - Хаммам.
Это все меланхолия. Вот-вот, именно она. Меланхолия молча шла по улицам, пряча узкую бесперчаточную женскую руку в своем широком меховом рукаве, сворачивала в подворотни и переулочки, распугивая меланхолической тоской и сплиновой жутью деловитую зимнюю живность, останавливалась возле неприметной - одной из многих, - каменной ограды и беспардонно скидывала щеколду на чужой кованной калитки, пригибалась под алым цветом пышными арками позднего винограда, и все тянула, тянула за собой в незнакомый жилой двор, к незнакомому жилому дому. Где их почти никто не встретил. Лишь на другом - низеньком и квадратном, уставленном необожженными глиняными кувшинами, - столике дожидались неизвестно кого два армуда густо-коньячные крепостью чая, да горкой возлежал в глазированной лазури рубленный кубиками лукум.
- Левая голова Цербера, - дно стаканчика обжигало холодные пальцы, над окаймленной золотом горловине вился едва приметный дымок. Белая сахарная пыльца запятнала ее губы, золотой ободок поманил горьким теплом.
Съешь, чтобы пройти.
Дорожка белых кирпичей опоясывала укутанный плетистым терном каменный фонтанчик. На длинных иглах трепетали ветром отчаянно-канареечные перья. Зимние звезды сизых хризантем клонили головы к седому ковылю. Арка, другая, и поперек натянутые полотнища небеленой холстины, до самой земли, влажный клекот мокрой ткани. За ними скамья, утонувшая ножками в гравии, на скамье стопка линялых шашечных полотенец. И шаркающие шаги где-то впереди.
- Правая голова Цербера.
Возьми, чтобы пройти.
Потертые, присыпанные листвой и песком щербатые ступени вниз. Числом в пять. Потемневшие доски низкой полукруглой двери на массивных ржавых петлях. Водяная капель по сводчатым стенам. Тусклый свет сквозь прорези купола, едва зеленеющая вязь изразцовых узоров на уровне плеч. Приветственные слюнявые поцелуи пара в висок и сброшенный медвежий мех прямо на пестрый домотканый половик.
- Центральная голова Цербера, - вдоль стены два низких топчана, запотевшее зеркало напротив, тренога вешалки, пустая плетеная корзина внизу. И две пары пляжных шлепок. Змей потянул через голову водолазку, обнажил муаровую желтизну боков, тугие комки желваков, розоватые свежие шрамы. - Раздевайся.
Браслет наручных часов лязгнул пастью замка. Время остановилось.

- ... в коллекцию...
Вывернул кулак из-под ее пальцев, раскрыл, крутанул серебряную безделушку между фалангами, обиженно высверкнувшую янтарем, и безо всяких уточнений, вроде "Уверена?", "Не пожалеешь?", "Да на что она мне сдалась?" сунул в глубокий карман галифе. Во-первых, потому что действительно не любил Хранителей. Во-вторых, потому что имел склонность к стяжательству и накоплению если не откровенно драгоценных, то хотя бы магически не инертных вещиц. И в третьих, он больше сказочницы с печальными оленьими глазами понимал, до чего нынче Афины неуютный город для всяких таких, "с отклонениями". Понимание это желтыми разводами не до конца сошедших синяков раскрасило его ребра и поставило авторские вензельки розовыми шрамами огнестрелов. Так при этом он был драконом: тварью меланхоличной, не агрессивной, склонной к депрессивному бессмертию и совершенно не умеющей приспособиться к изменчивым обстоятельствам. Куда ж в такие условия соваться воинственной женщине?
- ...подожду на лавочке...
- Понятно, - кивнул и присел на колено, расстегнуть фастексы высоких сапогов. Дистанцию он при этом, разумеется, не соблюл и со стороны сцена получилась как в лучших рыцарских романах. Ровно до того момента, в который воздыхатель в прямом смысле этого слова не втянул с шумом и присвистом влажный воздух помещения, качнувшись вперед и не куртуазно ткнувшись носом в промежность обтягивающих пятнистых брючек. Исключительно демонстративно. Для единственной зрительницы спектакля, потому как результат он давно чуял заранее, если учесть, что на акулах эволюция всего лишь тренировалась.
Кровью не пахло.
- Понятно, - повторил он. Очки, с которыми Змей почти не расставался этот месяц ни днем, ни ночью, особенно, если рядом с ним кто-нибудь был, запотели. И он их снял, - Все правильно, - снова кивнул, и поднял на Кассандру взгляд, рассматривая ее лицо снизу вверх, - Это какое же современное падение нравов - идти в баню с незнакомым мужчиной. Твоя бабушка наверняка не одобрит такое распущенное поведение.
Если у женщины есть морально-этические нормы, то дракон про них ничего не знал и, тем более, не понимал. Хуже - и понимать не желал. В его ценностях превалировали две крайности: "хочу - не хочу", и посередине болталось "хочу, но не прямо сейчас". Ему дела не было до тонкостей чужой душевной организации, мечущейся между рамками "правильного и не правильного". Это-то и читалось в мраморной серости кожи, в глубоких складках возле рта, в самом изгибе чуть синеватых бледных губ, в сбитой сухости перевивших торс мускулов, в глазах, которые как не правильный кусок пазла переворачивали всю картинку, которые стоило прятать под очками. Не стояло на коленях перед женщиной изможденного мужчины, изнуренного болью заживающих ран. Зверь притаился, напружинившись кинуться в новую драку и лишь для удобства ношения шубы плохонько притворившийся человеком. Исконный хаос многодневно смотрел на мир дикостью яркого зеленого зрачка.
Хищно смотрел, оскорбительно. Щеки так и просили хлесткого алого румянца.
- Хочешь, - сказал, - Жди.