Он должен был даровать успокоение - туман окутавший их на третьем шаге и вынудивший блаженно замереть. Но следом пришли ее слова, и забитое смехом горло: "В нашем эфире очередная серия радиоспектакля! У микрофона на всея Олимп дракон с дежурной главой из новейшей всемирной классики!" Стиснуло спазмом. Чистота, эфирно дохнувшая тяжелым ароматом божественных лотосов, придавила плечи. Водяная пыльца, осевшая на кожу, не скатилась с нее росой - вторглась в поры и превратилась в стальные сверла, ввинчивающиеся в плоть.
Быть в себе стало не выносимо.
Внутри, в нутре, где-то под ребрами, в районе свежей огнестрельной дырки, раскрутила маховики чудовищных размеров воронка, грозившая засосать, уволочь все живое и сущее, что есть вокруге. Юклид чувствовал ее почти физически.
Ненависть.
Глубокая, горькая, беспросветная. Застарелая. Она не текла по его венам - она была его венами, его кровью, его плотью. Она пропитала его личность и то, что могло бы быть для дракона душой. Олицетворенная, она носила мягкий белый свитер и брюки со стрелками, держала женщину в объятиях и кружила ее в танце, плотно сжимала губы, чтобы не щериться в оскале.
Этой ненависти хватило бы для того, чтобы опрокинуть, утопить Олимп и стереть все воспоминания о нем.
Она мечтала об этом, желала этого, ждала.
А ее спросили: "Кстати, о каком контракте речь, если это не фамильная тайна?".
И удивленная такой небрежностью ненависть выглянула в мир сквозь узкие вертикальные зрачки.
- Тайна, - чужим и ломким голосом сквозь забитое горло сказала она и .. Умерла, задавленная волей. У драконов не бывает раздвоения личности, а на этот вечер, плавно скатывающийся в ночь, у Змея были другие планы, никак не связанные с колупанием коросты на старых язвах. Глубоко успокоительно вдохнув, привлек смутьянку ближе, разумеется, в целях экономии пространства... И понял, что в пути, выстланном сплошными ошибками, есть своя, неповторимая, привлекательность.
Янтарная женщина пахла землей. Этот тяжелый, утробный запах парной, влажной плодородной пашни не имел ничего общего с ароматом духов или мыла. Так пахнет возрождение, так пахнет постоянство. Этот запах сложно было уловить ноздрями, но он был здесь, в ней, в женщине с мерцающим взглядом и полуулыбкой на мягких, чуть тронутых помадой губах. Этой силой, исконной, не смиренной, пахли ее волосы и руки, она читалась в движениях ее ног, в наклоне головы, она пряталась под пологом водяной пыли, застывшей складками ткани. "Не мойра," - обреченно подумал Змей и чопорная ладонь его соскользнула с шелка ее спины, замерла на талии, погладила поясницу и устремилась ниже, на гладкое сильное бедро.
Лучше бы в лавке пахло кровью. Кровь провоцирует чувство голода, она же, при должном самоубеждении, свидетельствует и о сытости , еще "не добравшейся" до желудка.
-  Нет, не говори кто ты,
Но поцелуй меня!
Я этого никогда не узнаю,
Но поцелуй меня!
Как хочешь, оставайся в тени,
Всё закончится в тени.
Я не увижу тебя,
Но ты обними меня! - выводил Орфей, а лучше бы молчал или, по крайней мере, сменил репертуар.
Змей скользнул губами по ее скуле, шепнул на ухо, еще притворяясь, будто не хочет громкостью голоса мешать певцу:
- У меня было множество учителей, - предписанное приличиями расстояние между ними, без того вопиюще малое,  сократилось на нет, - Мало кого из них теперь можно разыскать даже в Тартаре. Так что лучше, Кохэку, благодарите за прилежание.
Они летяще скользили над изувеченным полом круг за кругом, ее грудь упиралась в его и как бывает в таких случаях, что мягкие нити свитера, что тонкая преграда шелка, только мешали.

Отредактировано Euclid (23.09.2015 18:40:47)

Это был его излюбленный прием: коснуться сухими твердыми губами женской скулы или угла нижней челюсти, а может быть шеи, сказать что-нибудь - не важно что, - на ушко, обдавая тонкую чувствительную кожу действительно свежим до морозности дыханием и подождать. Почувствовать, как обиженная холодом кожа покрывается легионом мурашек, услышать с каким треском, будто раскрываются молодые почки по весне, бегут по человеческим нервным окончаниям тревожные сигналы, увидеть, как стремительно наливается затронутый участок тела жаром и, наконец, почуять клейковину настоящего, присущего именно женщине, а не мастерству парфюмеров, аромата. И решить, аппетитна ли она для него, желанна ли.
Это был его излюбленный прием и он не собирался отказываться от него и теперь, прекрасно понимая, что в данном конкретном случае абсолютно не прав.
Тяжелый сладкий запах жирного чернозема забивал ноздри, першил в гортани, кружил голову. Этот аромат не имел никакого касательства к секреции человеческого организма имея ту же природу, что и "перекрашенная" в монохромный цвет "аура" - истоки ее требовалось искать в великолепии изменчивости предвечного Хаоса, породившего всех титанов известного бытия. От этого аромата Змей откровенно плыл, сознавал это, и все равно ничего не предпринимал, будто инстинкт самосохранения уснул, придавленный тяжестью плодородного одеяла.
Даже тогда, когда названная Кохэку, отметила прикосновением, от которого дрожью сотрясло позвоночник, он не отшатнулся. Не воспротивился, как должно, если помнить еще, что перед тобой языческая аватара. Потому что дрожь была сладкая, предвкушающая. Потому что он устал от противников заведомо немощней себя.
Ему хотелось что-то преодолевать, превозмогать, вопреки здравому смыслу.
Так давным давно он пересилил животное отторжение искусственного, и от того более устрашающего, зловонного и грохочущего чудовища по имени "паровоз".
Так он пристрастился видеть злейшего врага своего на расстоянии лишь нескольких дюймов.
Этой ночью Кохэку стала его сигаретой и он шалел от ее близости, как давеча, будучи слепым, на половину оглохшим, шалел от привкуса риска, от бархатных объятий неизвестности, подстерегавшей в ставшем негостеприимным мире.
Кажется, танцевать с заглянувшими в гости богинями, станет еще одной дурной драконьей привычкой.
С богинями, потерявшими всякий стыд и свое недосягаемое величие. А так же беззастенчиво порочащими свою репутацию, обвинявшую греческих небожителей в чем угодно, но только лишь не в целомудрии.
Поцелуй в щечку, ну кто бы мог подумать?!
Юклид и не думал, повернул голову и перехватил ее мягкие губы губами, сдаваясь и настойчивым увещеваниям Орфея - провидец ведь как никак! - и дурманному зовущему аромату. И еще напоминая, если вдруг Янтарная решила не брать в расчет такую мелочь - дракон богине не брат. Ни в коем случае не брат.

Космический вакуум распахивался в подреберии, на месте бездонной ненависти. Вращался, клубился, жег нестерпимо и .. Жил. Яркими вспышками, угрюмым тлением, белыми хвостами колючих комет - чувствами вне времени и пространства. Они теснились, бесконечно далекие друг другу, они оспаривали первенство, предпочитая промедление фальстартам, они сдавали позиции, вновь и вновь поднимаясь на штурм пустоты. Имея ядро вакуума в подреберии, он чувствовал себя крохотным зерном в этом вселенском ничто и самим космосом, обрекающим пустоту на безграничную сумятицу бытия, одновременно.
Хаос Предвечный и Нетленный, ему нравилось ее целовать!
Хаос Безликий и Олицетворенный, ему нравилось как она целует его!
- Удовольствие, - сказал беспечный дракон мудрой богине, - И вечность, и миг стоит тратить только лишь на удовольствие.
Удовольствие стоять вот так, обнявшись, чуть чуть покачиваясь в такт, не помня когда стремительный полет по кругу сменился этой вязкой зыбью. Удовольствие ощущать ладонью шелк, теплом равный ее коже, шестым, седьмым, десятым чувством зная, как заскользит через мгновение эта ладонь, твердая и неожиданно мозолистая для интеллигента-книжника, уже не по струящейся ткани подола, а по лишенному преград чулка бедру и кожа его будет многажды горячее. Удовольствие гладить ее как кошку по спинке, то замирая пальцами на впадинках крестца, то забираясь под перекинутую через плечо серебристую полосу. Удовольствие чуять, как распаленная желанием кровь все обильнее покидает сквозную рану, впитываясь в теплый ласковый шелк, щекотно стекая не только по его, но уже и по ее животу. Удовольствие снова ее целовать, легко, дразняще, не обрушивая сразу водопадом всю свою алчную требовательность, а позволяя сочиться ей сквозь губы подобно тонкой речной струе сквозь сдавшую бастионы дамбу. Удовольствие втягивать ноздрями горький, душный, утробный запах ее и самому грозово вибрировать еще не слышным рыком, рожденным где-то за диафрагмой, как будто в другой реальности. Удовольствие удостовериться наяву в атласной гладкости упругого бедра, в последний миг сомкнувшись на нем когтями. Удовольствие приподнять ее над полом, непочтительно подхватив под ягодицы, так, чтобы ладонями она уперлась в его плечи, а непокорный завиток опять покинув пристанище за ушком, нашел приют на его лбу. Удовольствие ни в чем не спрашивать дозволения, прикрываясь сущностью своей, не обращать внимание на стреножье условностей и не играть в галантность там, где она никому не нужна. Удовольствие удалиться от умильного воркования Певца, давно окончившего серенаду, но все тянущего ее мелодию, унося добычу из темноты, наполняющуюся говорливыми шорохами наверх, в другую, еще стылую тьму по узкой деревянной лестнице и.. Замереть на ступенях, куполом руки прикрыв ее затылок от выступающей балки, покачнуться назад, спиной ощущая предстоящее падение, но ни на мгновение не оторваться от ее губ, даже если бы за спиной были не жесткие деревянные хребтины, а задумчивое дыхание Тартара.
И ни от одного из этих удовольствий дракон не намерен был отказываться. Ни за ради вечности. Ни за ради мига.

Отредактировано Euclid (02.10.2015 22:36:07)

- Болтушка, - выдохнул он в зацелованные губы. Терпкая хмельная сила ее безвозвратно канула в его сути, но намерение было оценено и учтено, как согласие. Путь наверх, в самую низкорасположенную драконью башню признался открытым.
На втором этаже все переменилось с уходом Кирк. Просторная, по вкусу владельца, комната не перестала быть жилой, но утратила некую девчоночью индивидуальность и лишь оставленный у окна мольберт и пейзаж на нем напоминали о том, что здесь когда-то обитала юная гарпия. Впрочем, о том что нынче здесь хозяйствует один не в меру увлекающийся коллекционер, тоже режущих глаз свидетельств не наблюдалось. Кровать - бескрайняя, почти точная копия домашней, разве что застеленная по зимнему времени шкурой, была оснащена самым современным матрасом, тем что и поддерживает и расслабляет, сундук под окном не выдавал прожитые годы обшарпанностью, служа подстольем для книги и блюда с черешней, разве что никогда не разжигаемая люстра была пустым предметом интерьера, но ее старину в потьмах рассмотреть не представлялось возможным. Ничто не мешало дракону нести свою богиню на руках и укладывать на широкую кровать, как самую смертную из женщин.
За короткий путь по лестнице он так и не разобрался - кого хотел любить сейчас: женщину или  богиню? Если женщину, то таковая у него уже была, ждала как верная Пенелопа на острове. Влюбленная, чистокровная, горячая, охочая до ласк. Если богиню, то кроме потешенного тщеславия, навара от этого мероприятия - шиш, дуля и даже без мака. Богов, богинь и их оголтелых последователей Юклид на дух не переносил. Он ощущал себя балансирующим на краю пропасти - весьма прозаическое в классике человеческих отношений и очень новое, свежее чувство для химеры. Перед ним простиралась бездонная яма, а в спину его подталкивал поток времени, водопадом сомнений сливаясь прочь, клубясь грозовыми тучами больших, очень больших и просто чудовищных неприятностей. Он не знал, зачем Кохэку воплотилась этим вечером именно в его лавке, хоть как и показывала вся историческая наука, да и собственный опыт свидетельствовал о том же - чем ближе к тебе боги, тем зловещей звезда твоего будущего. Не знал и - вот беда, - единственное, что он всерьез хотел знать в этот момент: как снимается это Хаосом проклятое платье. Свой свитер он уже потерял: то ли сам стянул, то ли помогли, но вот платье.. Серебристый шелк, плотно облегающий точеную фигурку, был великолепен во всем, кроме одного: наворожив, Янтарная не позаботилась снабдить его ни молнией, ни фибулой, ни крючками, ни хотя бы шнуровкой! А разница объемов талии и волнующе вздымаемой груди оставляли только два возможных пути решения: оставить платье на его хозяйке или разорвать.
Кто-то среди вихрей века куртуазности неосторожно обронил редкостную глупость: между двумя в постели возможно все, если происходит по взаимному согласию. Это утверждение близко к истине если ты женщина, спорно, если ты мужчина и очень вредно если ты дракон мужского самосознания. Когда твоя кожа самопроизвольно расцветает проступившем обрисом чешуи под ее прикосновениями и ты едва не срываешься в обращение просто так, от восторга бытия, надо очень надежно держать себя на постромках воли. Иначе оскотинишься. Эгоистично, самозабвенно, фатально для маленькой белокурой женщины, в чью подмышечную впадину ты блаженно зарываешься носом, потому что там ее запах ярче, а потом скользишь губами вдоль линии декольте, уговаривая себя не хватать тканную кромку зубами...
У слова "разорвать" много оттенков.

У каждого свой Золотой Эльдорадо. И каждый, не лишенный крыльев мечты, стремится достичь его хоть единожды в жизни. Или просто заглянуть в замочную скважину двери, скрывающей его. Дракон от человека в этом смысле ни в чем не отличался. Хуже, дракон в поисках упорствовал.
Сколько их было у него? Не счесть, хоть и назвать поименно, когда был досуг справляться прозвищами. Сколько их будет? Быть может, эта, разметавшаяся на бурой шкуре стальным облаком шелка, станет последней. Может быть, с ней он подберет к замку правильный ключ и настигнет его. Пресыщения. Полного, окончательного удовлетворения. Закроет очередной этап познания и окунется в поиски другого.
Может быть... Но пока, замирая со связкой разномастных ключей, Змей честно сознавался себе, что в погоне за финалом стал отчаянным сластолюбцем. Секс он любил, почитая за одно из главных удовольствий, доступных ему. Хотя, казалось бы, что ему в нем? Две руки, две ноги - кстати, не всегда, - а между ними междуречье. Порой женское, порой мужское. Отточенные алгоритмы действий. Века исследований. Очерченные пределы возможностей. Неоднократно проверенная на прочность фантазия... Скука.
Нет.
Вот этой гостьи в его постели не леживало. Может, потому что над ним не давлело физическое истощение, маячившее за плечами всякого мужчины и с каждым прожитым годом подбирающимся все ближе и ближе. Может, потому что в его биологические ритмы не вносил диссонанс древнейший счетчик естества: размножился раз, размножился два, размножился три... Кто знает? Его вид не размножался вовсе, в привычном эволюции смысле. Так повелось, что у акватории мог быть только один владыка, как в компьютерной игрушке - только один босс уровня. И этого босса возможно было победить.
В постели - очень даже возможно. Достаточно было доверчиво опереться руками на его плечи, зарыться исступленно пальцами в густые пряди на затылке, - и все, он уже подпускал к уязвимому горлу. Добровольно, с азартом, с восторгом. Лишь бы не прекращали целовать. Лишь бы чувствовать грудью дыхание.
Если спросить одного, конкретно взятого в танце на платье, дракона где его самая эрогенная зона, то он легко и не стесняясь ответит: "В человеческой форме - весь он. От макушки до пяток. По крайней мере, сейчас."
Он оглох от вкуса ее кожи. Он ослеп от запаха ее волос.
Онемел от вида тающего шелка.
Даже привстал, чтобы разглядеть персональное чудо во всех подробностях. Очерчивал осторожно ногтями линию ее колен. Молчал, сурово поджимая губы. Дышал тяжело и укоризненно.
На молочно-белой, зимней, коже его янтарной женщины темными разводами сохла его кровь.
Кохэку нагло обокрала его. Унесла в ладонях время, спрятала за гибкую спину воспоминания.
И Змей ее не простил. Не спустил обиды.
Поцеловал колено. Бедро. Выступающую косточку таза. Припал губами к животу, собирая языком бурые подтеки. Проторил дорожку золотого сечения до самых ключиц. Попробовал на вкус каждую. Прикусил за шею, деловито исследуя все тайники, что она могла устроить за затылком, спиной, поясницей. Нашел его на плече.
Она забыла напомнить ему о своей ране. Замороженной, но уже начинающей прозрачно капать пресными слезами тающего льда.
И, поднырнув руками под мех, он рвал то ли простынь, то ли одеяло - перевязать. Отомстить. Не дать отвлекаться на какой-то дискомфорт. Не позволить ее пальцам, от которых явственно било током, покинуть его плечи и спину.
А покинуть им пришлось.
Затянув узелок повязки, вдумчиво проверив правильно ли он распознал текстуру ее припухших губ, Змей поднялся и даже отошел от кровати. Увы, он не владел искусством испарять на себе одежду - разве что рвать. Но резинки от носков на щиколотках ничуть не лучше, чем сами носки, а присохшая ткань пропитанных кровью брюк все равно останется присохшей тканью, пусть и пущенной на лоскутки. Он раздевался не спеша и не спуская с нее взгляда. И этот взгляд был не менее осязаемо тяжел, чем его ладони на ее бедрах. Только много, много горячее.
Этой ночью конкистадоры долго будут искать обетованный край золотоносных рек и драгоценных берегов. И вряд ли кто из них успеет озаботиться чувствами сказочницы Кассандры, что обнаружит себя в чужом доме без единой нитки одеяний.
И боги, и драконы - все они твари бессовестные. На этом мир и стоит.

Отредактировано Euclid (21.10.2015 22:31:06)

Суай означает радость для глаза. Радость, что можно воспринять через зрение, через слух, через обоняние.
Видеть Кохэку на своем ложе было дракону радостно. Горделиво. Ему нравилось, как она возлежит, раскинувшись на темном меху без толики девичьей скромности, понуждающей женщину то стыдливо прикрываться, скованно поворачиваясь наиболее выгодным по ее мнению ракурсом, то чрезмерно раскрепощаться, впадая в вульгарность. Гостья его спальни подавала свою обнаженность с небрежностью и истинным величием языческой богини, заставляя начисто забыть о личных предпочтениях, не задумываться об изъянах плоти, испытывать восхищение и гордость за удостоенную великую честь лицезреть. Наблюдать, как она, живая, скользит по густой шерсти, как спускает узкую ступню на светлые доски пола, как поводит бедрами, поднимаясь, чуть отталкиваясь от края ладонью. Наблюдать, как попав в полосу блеклого лунного света, струящегося в окно, ее кожа начинает сиять молочной, мраморной белизной. Видеть, как совершенную эту белизну, рельефную в полутенях, дымкой окутывает бронзовый плащ ее ауры...
Обонять Кохэку было дракону сладостно. От тяжелого густого аромата, ничем не связанного с легким, цветочным, чуть терпким запахом духов, что шлейфом следовали за ворвавшейся в его лавку девчонкой, у него кружилась голова и тянуло "под ложечкой". Этот аромат разогретой солнцем влажной земли, свежевспаханной, весенней, ждущей зерна и готовой давать жизнь, будил одну лишь чувственность и не давал из восхищения сорваться в священный трепет. Для зверя морского, суть от сути своей стихии, ощущать призыв вечного своего антагониста было сродни дурману. Пусть для всех она пахнет цветами и дождем, пусть Змею лишь мерещится поднимающийся над теплой пашней пар, он, выходец не плодоносных песков и каменных равнин, от своего дурмана не откажется.
Не слышать, как мчится в жилах Кохэку кровь было дракону тягостно. Целуя ее, он ощущал смешинки на ее губах, но еще не мог расслышать клокочущего в горле смеха. Лишь читать его во взгляде и гадать, верно ли истолковал влажный блеск, скрытый густыми ресницами. Слышать ее растревоженное страстью дыхание, но не знать, как мех ласкает ее кожу, как искры бегут по паутине нервов, разнося по телу удовольствие. И в этом только лишь догадываться.
Сабай означает отраду для плоти. Осязать ее ладони на своей шкуре, на окаменевшей в напряжении спине - это сабай. Греться грудью об ее хищно прижимающуюся грудь - это сабай-сабай - неописуемо. Чувствовать привкус собственной крови в поцелуе, быть оплетенным гибкой лозой ее тела - это жестоко, но это тоже сабай. Ликовать, взрываться под кожей гейзерами и .. ворчать. Ворчать недовольно и укоризненно, мешая выдохи с глухим рокочущим рыком. Потому что сражаться с пряжкой ремня в тот же момент, когда под руки то и дело попадается нечто совершенно иное, более привлекательное, более предметное - немыслимо. Отстранено понимать, что такими темпами ты не избавишься от оков одежды никогда, и вместо решающего штурма с упоением обнаруживать на ее левой ягодице ямочку. И тут же немедленно возжелать увидеть ее в лунном свете. Возжелать настолько, чтобы разорвать сплетение тел и собственноручно, безапелляционно решительно, отправить смутьянку обратно, на кровать. Отпустить от себя на целый шаг, ровно до полосы света, в которой томно кружатся пылинки, и тут же нагнать, напрочь позабыв о каких-то там брюках. Потому что ямочка смотрится чрезвычайно привлекательно, потому что на пояснице под углом сходятся еще две, потому что возмущенная спина кажется преступно одинокой и независимой. А независимость в драконьей спальне карается сурово. Даже независимость богинь.
Карать - это сабай.
Вздрагивать, вибрировать на выдохе, мелким перестуком зубов провожать покидающий легкие воздух, когда соленая испарина ее тела впитывается в твои открытые раны - это сабай.
Владеть и подчиняться - это все сабай.
Звон перевернутого блюда, рассыпанные по сундуку, полу крупные почти черные ягоды - это санук. Удовольствие души.
Грохот, шелест и смех - это санук.
Вкус вишни на теле - это санук.
Качающаяся в беззвездном небе луна - это санук.
Быть вредной химерой, знать, что за каждой прекрасной богиней видятся плечи сурового бога, мужа или любовника, и способствовать росту у него широких и ветвистых рогов - и это тоже персональный драконий санук.

Отредактировано Euclid (24.10.2015 20:03:30)

Отгорели ласки, оттревожилась тишина и плясунья-луна, притомившись, прилегла на другой скат небосклона. Теплый мех укутывал Кохэку по самую светлую макушку - протопленная еще днем комната к середине ночи выстыла, собрала холодную сырость. Но Змей все одно вытянулся поверх, оберегая раненый бок и лишь ладонь его, лазутчицей проникнув под пушнину, оглаживала женское бедро. Уже не требовательно - рассеянно, как погружающийся в дрему человек гладит мурчащую рядом кошку. Разница была в том, что дива была уютно молчалива, а от мужчины отказался даже призрак сна, заставляя бездумно таращить глаза в темноту, рисуя перед невидящим взором картины недавнего. От них Змею вновь становилось жарко, дыханием сбивчиво, ладонь на округлом бедре тяжелела и норовила то соскользнуть на животик, то жадно ощутить в своей чаше налитую упругость груди. Он сам себя одёргивал, сдерживал неуемную несыть, напоминая что и без того в моменты потери всякого соображения намял девчонке бока едва ли не до хруста, а кто бы в желанное тело не вселился, плоть его все одно оставалась человеческой, на прожорливую драконью страсть и силу не рассчитанной. Потому, почуяв что соратница вот-вот достигнет предела за которым чувственная радость станет обременением, заставил себя отступиться, унять ретивое.
Отдохновение сна всё не шло. Тонкий ледок смирения едва затягивал топкие омуты желаний. Натхайр маялся на широкой постели рядом с горячей женщиной, пытался остыть, протрезветь - и не мог. Царапало изнутри подступающее собственничество, все отчетливей вставали у башни стены: "моё" и "не отдам" - вредные, алчные позывы. Он боролся с ними и проигрывал, не приученный лгать себе.
В воздухе по летнему пахло черешней.
Устав от борьбы, Змей поцеловал добычу в чистый лоб - целомудренно, нарочито по-братски, и соскользнул с кровати. Прикрыл меховым краем голую розовую пятку, выставленную, видимо, для терморегуляции, подобрал с пола одежду, выудил из кармана брюк зажигалку, надавил на одну из стенных панелей и взял из открывшегося шкафа чистое полотенце и халат. Халат бросил на край кровати - на всякий случай, и открыл вторую панель, за которой прятался санузел.
Вода зашумела не сразу. Щелчок зажигалки раздвоился с щелчком выключателя. Вдоль пола вспыхнула неоном бледная полоса - искусственный отголосок живых флюоресцентных медуз, - освещение из тех, что не режет чувствительный драконий глаз, но помогает рассмотреть прилипшие к запекшимся ранам бурые волоски. Юклид этим и занялся, прикурив из початой пачки и стряхивая горячий пепел в ладонь. Рассматривал, вытаскивал, глубоко забираясь под кожу пальцами, под ногтями которых бурел каемкой вишневый сок и бестрепетно втирал в розовое мясо сизый сигаретный прах, хоть и стояла в шкафчике рядом с сигаретами антисептическая химическая пакость и густая, разведенная с крокодильим жиром куркума.
Боль не отвлекала. Мысли путались и сигареты горчили определенностью. Даже когда хлынула из рассеивателя горячая влага, наполнив комнатку паром, брызгами и бодрым шумом, мгновенно избавив сыростью от вредной привычки, легче не сделалось. Жалел ли он о произошедшем? Разумеется нет, не девица ведь красная, отдавшаяся на сеновале лихому улану, а потом принесшая приплод в подоле. Но отнестись к событиям вечера как к необязывающему приключению не удавалось.
"Влюбился, что ли, дурак?" - спросил себя, подставляя загривок и спину тугим струям. И оставил вопрос без ответа. Подумать. Не лгать.
Сбегающая в слив мешанина крови, пепла и воды в холодном, завораживающе мертвенном, свете временами отливали синевой.

Даже опресненная, вода питала его. Будь он млекопитающим, то непременно сравнил ту живительную энергию, щедро даримую стихией, с материнским вскармливанием. Потому что вода, стекающая по плечам, ласкающая грудь и бедра, массирующая спину и шею, омывающая раны, давала не только покой и силу. Она защищала. Дурную голову от неправильных мыслей. Оберегала сердце от чувств, смеющих заронить в нем сомнения.
Дракон, вошедший под душ, и дракон, встретивший сквозняк из приоткрытой двери, были похожи как единое существо, разве что вывернувшее шкуру. Он не стал в одночасье потребительно-циничным или менее высокомерным - драконы не болеют раздвоением личности и в нем не объявилось ничего, что бы ни было ему свойственно прежде, - но из взгляда успела уйти та болезненная растерянность, с которой он пришел сюда. И оборачиваясь к Кохэку Юклид был вполне готов увидеть не ее. Более того, он уже вполне утвердился в решении не выпытывать хранительницу об истинной личности ее покровителя. Ни к чему.
Одна ночь - не вечность.
В долгих предрассветных сумерках в дверном проеме стояла она. Янтарная.
Змей перекрыл воду, ладонями стряхнул с тела влагу, пятерней зачесал спадающие на глаза мокрые пряди. Не обтеревшись как положено, полез в шкафчик за санитарными салфетками, кои и налепил поверх огнестрельных отверстий, снова не позаботившись их смазать. Но куркуму и антисептик выставил на полочку так, чтобы женщина видела. И может даже поняла - для нее. И только после этого накинул на плечи полотенце.
Она заперла халат на три замка, стиснула в горстях полы.
Всего лишь ночь - не вечность. Мгновение, которое прошло.
Он прошел мимо, елозя махровой тканью по голове, не улыбнувшись, протянул:
- Яблочки? С гравировкой "Прекраснейшей" или достаточно просто элитной яблоньки Познания? Поищу. Молодильных не обещаю. Молодильным не сезон.
Не по-божески спутанные волосы, рассыпавшиеся по высокому воротнику. Босые пятки на светлых досках - за одной цепочкой тянется вишневые пятнышки давленной ягоды. Рукава до кончиков пальцев - он не намного выше ее вместилища, не столь широк в плечах, объемен в талии, но это его халат. И он ей велик.
Его халат на женщине еще несколько часов до остатка принадлежавшей ему. Как клеймо. Как тавро.
Полотенце павшей птицей, надломленной чайкой плещет сырыми крыльями по полу.
Хаос подери все и вся и в хвост и в гриву! Ночь еще не закончилась!
Он напал со спины, притянул ее к себе, прижавшись бедрами к бедрам, запустил жадную лапу за ворот, сделав то, чего хотелось последние несколько часов, пока возмутительница спокойствия сладко сопела в сгиб его локтя - объял и полноту и упругость, - поцеловал в скулу, за ухом, зубами прихватил кожу на загривке. Напомнил, что он-то по-прежнему полон сил и желания брать непокорные города на меч и копье, не зная ни милосердия, ни жалости - деспотично. Подтолкнул ее всем телом в распаренную, влажную, скользкую кафелем уборную, полную полутьмы и зеркал, в отражении которых белые их тела распускались лепестками священного лотоса, нашел ее руку в складках рукава, переплел с ними пальцы, не отрываясь от поцелуев ее шеи и плеча, вытянул соединенные длани в сторону:
- Унитаз, - выдохнул между поцелуями, указал в другую, - Душ, - ткнул в шкафчик, едва не разбив дверку костяшками, - Там зубная щетка, новая, паста, перевязочный материал.
Осиротевшая ладонь неохотно покинула недра халата. Плотно сжав губы, Змей поправил ей воротник, выдохнул.
- Полотенце принесу. Спинку потру за дополнительную плату. Понадоблюсь - зови.
И Чудовище в наглую покинуло Красавицу, напоследок еще и разрушив интимность, прибавив яркости освещению.
За еще одной стенной панелью пряталась совершенно крохотная кухонька. В ней даже стул не помещался, зато было окно в двери запасного выхода, холодильник, раковина и электрическая плитка на две конфорки. На одну Юклид поставил кастрюльку с водой и погрузил в нее глиняную бутылочку с мутной жидкостью. На другую - тоже кастрюльку с водой, но ей в скорости предстояло принять в себя лапшу, грибы, стручковую фасоль... Хороший удон готовится всего за четверть часа, если лапша уже приготовлена заранее. Вполне достаточно, чтобы успеть разложить по мискам кимчхи, маринованную сливу, запарить клейкий рис для онигири и подогреть сакэ.
Яблок у дракона не водилось в доме из принципа. Он не огненный. Он к ним относительно равнодушен. Это же не сладкая, вяленая в меду, дыня.

Дом существо живое, а драконий дом и подавно. Не потому, что мифическое страшилище наделяет его какими волшебными свойствами, не потому, что жилище химеры как ларец для странностей, редкостей и артефактных реликтов. Просто живут не склонные к торопыжнечеству рептилии в нем долго. С достатком долго, чтобы знать голос каждой половицы, потревоженной чужой ногой, предугадывать рисунок каждой тени, случайно брошенной в окно.
Добавляя в глубокую миску светлого соевого соуса, так что мясной бульон лапши зазолотился, а короткие трубочки фасоли стали особенно зелены, Юклид слушал шум бегущей по мрамору воды, но не слышал при этом гула старых, своенравных труб. Выставляя на поднос обернутую в белую ткань бутыль рисовой водки, видел, как показался в притворе двери край другой створки, но не подал голоса, спросить очевидное:
- Ты обиделась, девочка?
Этой ночью, как и несколько часов назад, все было понятно без лишних слов. И личного отношения ко всему произошедшему.
У него было мало времени чтобы одеться - лапша не должна была перестоять. Одеться на все пуговицы и пряжки, коих оказалось преступно мало, застегнуть разнеженную сентиментальность, "замолнить" тревожащую кровь горячность, волосок к волоску причесать ожидания с воспоминаниями. Во временной ценз он укладывался, но ... мужчина в зеркале язвительно кривил губы, а в глазах у него отражалось такое, что Змей поспешил прикрыть их веками - от греха.
- Мальчишка, - бросил он в вишневые сумерки и отвернулся. Ясно было все.
Удон дошел до кондиции. Подхватив поднос, давя ботинками раскатившиеся ягоды - как же много их оказалось в одном блюде! - отправился вниз. Кормить оголодавшую.
Ступени пели "мое" и "не отдам".
Среди книг царили тьма и прохлада. Оставленный работающим камин не в силах был прогреть все помещение, но странным делом - холод не тревожил заледенелого дракона. Спускаясь вниз, плутая между переулками стеллажей, Натхайр касался ладонями полок и на них вспыхивали пестрые светодиоды, сливаясь в сияние, что можно видеть лишь бархатной ночью в далеких северных морях. Достаточно, чтобы и человеческий глаз различал очертания и цвета, но еще не оттенки.
- Какая из тебя удобная гостья, - прокомментировал Змей, ставя перед Кохэку поднос и присаживаясь рядом. Там, где рифленая подошва попирала паркет, должна была остаться свидетелем яви глубокая царапина. Недовольство ее исчезновением, хозяин отметил лишь движением брови. Разлил по мелким чашечкам теплое сакэ, поднял свою, - За тебя, богиня, и за твою милость.
Традиционный эллинский тост мог бы звучать ядовитой издевкой, но Юклид вложил в него все тепло, что смог выдавить из себя в этот момент. Он прекрасно знал, что еще не малую череду своих будущих пассий в минуты забывчивости будет называть коротким словом, похожим на выдох в смолистую мглу, стервенея от желания. Это будет. А сейчас...