- Потому что они продали мою дружбу, - промолчал дракон, не зная, стоит ли объяснять человеку себя. Ночь обнимала за плечи, словно мать ребенку дула летним ветром на свежую ссадину. Змей чувствовал, слышал, как женским плачем рвутся нити, связавшие его с этим домом, с этой семьей, как все призрачней становится причудливая вязь бесценных воспоминаний. Еще чуть-чуть старания, еще несколько шагов вдоль освещенной улицы и можно будет с уверенностью сказать: "Это было". Можно будет начать все заново с кем-то другим. С Элагабалом? Вряд ли. Этот юноша, чью радужку почти поглотил пьяный зрачок, не предназначался дню, где даже полутени станут слишком резки для его чувствительной натуры. О, эта натура была беспощадна! Одним своим присутствием делала город плоским, одногранным, как скомканную простыню стягивая к себе цвета волшебства, сотворяя из многообразия палитры скучную черно-белую картинку личных предпочтений. Змей же жил в глубине и нисколько не собирался в угоду чьим-то амбициям становиться шкурой на пыльной дороге человеческой жизни.
Юклид перевел взгляд с его лица на руки и опять ничего не ответил, как не отвечал ему юноша, делая ставку только на своей персоне. Ладони Дерека не принадлежали несмышленышу, коим парень хотел казаться. Любовно ухоженные пальцы не топорщились заусенцами, не прятали стыдливо траурные ободки грязи под неровно обрезанными ногтями, тыльную сторону кистей не пятнали ни шрамы, ни царапины, а мозоли, если где и были гитарными струнами набитые, но только ни на гладких аккуратных костяшках. Змей помнил прикосновения этой кожи, унизанных фенечками и браслетами не пластичных бессмысленных рук существа, не работавшего ими ни дня. В этих руках не было дела, так же как не было его за голубыми стеклами глаз. И Натхайр не обманывался в том, что оно может там поселиться.
Если бы что и захотел забрать с собой дракон, так это тень человека, что корчилась в пляске на асфальте под аккомпанемент света фар проезжающих мимо автомобилей. Графитово-черная, четкая, молчаливая, она иглой прошивала пространство обыденной действительности, где-то в макушке своей, гипертрофированно вытянутой, несла крупицу понимания, что вторая тень, чуть более широкая в плечах, чуть более статичная, но столь же густая, столь же монохромная - что только эта тень подобна ей. Те же, кто отбрасывал их не окажутся в одной вселенной, в одном уровне бытия никогда. Больше никогда. И он бы хотел присвоить себе эту тень, чтобы в одну из грядущих майских ночей выпустить ее, бестелесную, в старый задумчивый сад, туда же, где до сих пор блуждает средь развалин и статуй, средь древесных стволов и медоносных цветов голос Певца. Голос и тень - мог ли человек предложить любознательной химере больше? Тепло? Когда к теплу прилагаются прочные путы чужих нелепых капризов, ценность его становится слишком преувеличенной.
- Враги, которыми легко обрасти столь же пусты, как друзья, которых забываешь наутро. От тех и других бывает изжога. Попробуйте хоть раз обзавестись кем-нибудь настоящим. Вам понравится.
Его настоящее плакало на душной кухоньке над черепками битой посуды, видя в них свое утраченное детство. Его настоящее дулось в кладовке, жаром юности плавя первую любовь в насквозь надуманную, но яркую ненависть. Его драконье настоящее становилось очередным прошлым и кто осмелится спросить хладнокровную гадину, было ли ему от этого больно.
Юклид взмахнул рукой, подзывая такси.

[audio]http://pleer.com/tracks/12928045z96K[/audio]
Όλα ένα ψέμα ένα τέρμα
μία πόλη δίχως ρεύμα
ξέρεις φοβάμαι το σκοτάδι
δεν μπορώ
… во рту становилось солоно, будто океан накрыл тебя – и притих. Удар прошел по касательной, сорвал очки, мазнул по губам, до крови ссадил об зубы кожу кулака. Рассказать кому – не поверят, что в заведении, в котором находилось на тот момент более трех десятков нетрезвых душ, слышно было как на полу, постепенно замедляясь, вращаются очки – разумеется, стеклами вниз, -  «шурх, шурх, шурх». Греция культурная страна, а Афины ее сердце, здесь даже в третьесортном кабаке, в окружении людей самых сомнительных призваний, не принято бить инвалидов. Даже если они сами на это напросились. Впрочем, об этом знали только трое.
Ему даже не пришлось лицедействовать. Свет действительно ослепил, а поворачиваться приходилось к его источнику, и нет ничего удивительного в том, что не довернул до физиономии противника градусов пять, безучастно уставившись куда-то в стену.
– Это было грубо, - заметил, стирая ребром ладони чужую кровь с лица, а затем лягнул стол. Вроде бы и промазал, но тяжелое столярное детище возомнило себя шаолиньским горным козлом и выдало серию ошеломительных киков, уладив конфликт исключением из дебатов одного участника. Хорошей драки не получилось. «Жаль», - подумал Юклид.
А так все хорошо начиналось.
- .. большинство сторонится меня, даже не пытаясь узнать ближе, - пробил пенальти по жалости Элагабал и вцепился в руку дракона как краб в дохлую устрицу.
«Убудет с меня, что ли?» - вздохнул мысленно ископаемый гуманист, знакомый с понятием жалости через энциклопедический словарь, и поплелся следом в хитросплетение не самых оживленных улиц, - «Все-таки я должен ему ночь».
Стеклянные двери ввели Натхайра в заблуждение. Высокие, двойные-распашные, чистые как слезы родильного дома, с блестящим хромом ручек – эти двери вызывающе сияли в темноте, обещая за собой респектабельный уют, изысканную кухню и приятную негромкую музыку. Змей удивился даже, что юноше знакомы подобные места, и еще больше тому, что регулярно инспектируя фешенебельные заведения столицы, он сам об этих дверях не слышал ни разу. Голод и раздражение свили семейный клубок в желчном пузыре и замерли в предвкушении хорошего ужина. Их не смутила даже разбитая в нескольких шагах от входа стоянка разношерстных мотоциклов, среди которых чей-то потрепанный временем внедорожник выглядел как слон среди цирковых лошадок – это столица, и с парковочными местами в ней с каждым годом все хуже. Их не насторожил запах, далекий от причудливых смесей специй и амбре благородных вин – это старые кварталы, в них пахнуть может чем и кем угодно. Им очень, очень хотелось кушать. Заглядывая в будущее, стоит отметить, что потрапезничали они и в самом деле славно.
Дурные черты характера подступили к горлу, стоило переступить порог. Двери это единственное, что облагораживало место, в которое Дерек так настойчиво вел дракона, а их неопороченная целостность казалась чем-то невероятным для собравшегося контингента. И пусть в жизни Юклид множество раз встречал подобный сброд «страшных снаружи и добрых внутри» - где-то очень глубоко внутри, но вот творческому юнцу среди подобной нательной росписи и прочих изысков самовыражения делать было совершенно нечего. Никогда. Парень этого не понимал и по проторенной неоднократно дорожке настойчиво тянул спутника за руку к стойке бара. «Ну-ну» - коварно подумал верный товарищ неприятностей  и не стал вертеть головой, едва заметно добавляя себе в походку настороженной неуверенности незрячего.
Динамики стереосистемы интимно и прозорливо шептали бармену о лжи.  Не слушая их, бармен принял заказ: «Дерек, дорогой, все на твой вкус». Понял ли Двуликий, что это относилось и к столику, и к ужину, и к соседям, и к самому, в миг оказавшемуся чрезмерно покладистому, собеседнику? Следующие полтора часа Натхайр хулиганил или, как могло бы показаться, то ли старался быть вежливым, то ли тонко издевался. Впрочем, верны были оба варианта. Пластичный, наблюдательный хищник дотошно, до мельчайших особенностей поведения, «зеркалил» своего юного спутника, мимоходом при этом изображая из себя слепца. Гад был предупредителен, внимателен, галантен и разговорчив. Он ни на мгновения не разрывал телесного контакта с Певцом, то держа его за руку, то целуя холодными сухими губами в исполосованное шрамом запястье, то пальцем выводя круги и петли по его ладошке. Он в полголоса ворковал двусмысленные скабрезности, делал намеки на грани пристойности. Он ел то же, что и Дерек, он пил то же, что и Дерек – разве что в три раза больше, он смеялся над тем же, что и Дерек и впадал в нирвану над теми же песнями, хоть и не очень уважал ни американскую, ни греческую рок музыку, а от панкрока едва уловимо вздрагивал и бледнел скулами. А еще он безмерно раздражал кого-то крупного, резко пахнущего бензином, маслом и мускусом, аборигена  за соседним столом, то и дело неловко смахивая ему что-то под ноги, оборачиваясь на звук падения, слепо шаря по могучему плечу и с едва уловимой манерностью прося: «Вы не могли бы мне помочь?» Имитируя опьянение, Змей облил соседа пивом, пытаясь найти уроненное самостоятельно, тщательно измерил объемы бедра несчастного, но последней каплей в терпении подопытного стал щипок за задницу и доверительный комментарий в сторону Элагабала: «Мясистый, кобелек». Вот тут-то провокатор и получил свой удар. Ну что поделать, если с первого мгновения эти злосчастные двери не давали дракону покоя. Не от громкой музыки, не от простого, но сытного блюда из разогретых полуфабрикатов, не от пива и проперченных фисташек, а от привносимой этими стеклянными полотнами дисгармонии у дракона во рту становилось солоно…

Отредактировано Euclid (17.01.2015 17:43:32)

Стол еще не отпрыгал свое, не отбрыкался, а Юклида уже тащили с вещами на выход, будто он сам был вещью. И он тащился, перебирал ногами все реже, густо-густо обертываясь в щит как в плащ, уподобляясь невесомостью воздушного шарика, захлебываясь яростью, воздухом и этим нахальным, победительным блеском двойных-распашных, стеклянных, неуместных дверей. Афины становились тесными ему и кожаный пояс вновь начинал зловеще скрипеть на поджаром до впалости брюхе. Змей держал лицо – буквально держал, впиваясь пальцами в виски до розовых ямок полукружий от посиневших злобой ногтей, прикрывая ладонью глаза. От света редких фонарей и автомобильных фар. От черной пиджачной спины впереди, ходко работающей в беге костистыми лопатками. От лютости своей разрушительной, в единый миг перемахнув градусную шкалу от теплого язвительного удовольствия в льдистое не рассуждающее бешенство.
Дракон терпеть не мог расходовать энергию на голодный желудок. С него вполне было достаточно Аминты, с ее выверенным диетическим питанием, чтобы вот так, бездумно, сжигать в топке отощалого организма скудный нынешний ужин. Но не объяснять же это человеку: «Слышишь, дурень, как за тобой мягко стелет каблуками по асфальту смерть?» Дурень не поймет, а умный бы не стал вмешиваться во все это. Умный сбежал бы от него еще в ботаническом саду, едва завидев слишком болтливую для своего тысячелетнего посмертия голову. Амулет на шее казался горячим. Или это он так выстыл, до хрусткости? «Орфей, ты видишь, паскудник, к чему все это привело? Его надо было убить! Надо было убить и химеры с ним, с талантом!»
Они остановились в ближайшей подворотне, едва-едва свернув за угол, костюмно-богемные возле каких-то вонючих контейнеров, полных отбросов, будто незадачливые жулики из низкосортной криминальной драмы. И Дерек смеялся, а Натхаир все медлил отнять замерзшую руку от онемевшего бесчувственного лица, ее холодным компрессом прикрывая круглые, без проблеска черные, безнадежные глаза. Дышал редко. Так редко, будто сидел в раскаленной до сухого звона сауне и каждый лишний вдох грозил выжечь ему легкие. Теплая южная ночь конденсатом оседала на коже, размачивала свежие ссадины. «Нарывать завтра будут», - подумал Змей и осторожно убрал руку с лица. И другую убрал, которую «талант и непризнанный гений» все же выпустил. Убрал за спину, даже манжету не оправив, что ни случалось с ним без большого душевного волнения, сцепил там тонкими морозно-ломкими пальцами правую с левой – взял себя в руки. А то так хотелось взяться не за себя, а за лацканы черного пиджака, приподнять над полиэтиленовыми пакетами и прочим мелким городским мусором, да швырнуть метров на десять в бок, под колеса какого-нибудь пижонистого быстрохода – исправить, так сказать, горную театральную оплошность – так хотелось, что просто очень. До сведенных лицевых мышц. До преступного отказа от горячей юношеской крови и сочной, циррозом пока не изъеденной, печенки.
- Вам значит, понравилось, - спросил весело и, пожалуй, немного угодливо, делая аркой брови и глаза выразительно безжизненными блюдцами. Будто заискивающе справлялся у Хаоса, того самого Нетленного и всегда Предвечного, а нынче звездного в целомудренной парандже урбанистического смога, не все ли еще потеряно? Есть ли надежда какая, может самая завалящая, что все образуется, а? Мало ли, что его, редкого, насквозь мифического, иные вдохновленные водили в прекрасное, в удивительное, иногда предлагали волшебное и весь мир в придачу, а этот притащил в грязную подворотню голодным похваляться своей жуликоватой удалью, да еще лезть при этом со своей жаркой очищающей заботой? Мало ли, что вмешался в то, во что не прошено и в итоге неуместные, не должные двери будут и впредь смущать его драгоценный драконий покой? Право, это же все такие не стоящие внимания цивилизованного, со всех сторон современного молодого человека глупости, что ему, нелюдю, может и не нужно потакать своим желаниям и древним замшелым инстинктам? Хаос благой, ведь со стороны это же все так потешно, правда же? – Любите дармовое удовольствие и мелкое воровство?
Теплые воздушные массы летнего средиземноморья смешивались с малыми, но очень холодными, массами Змеиного дыхания, как-то там преобразовывались, беспорядочно двигая разноколебательными структурными частицами вещества, и рождали между собеседниками предчувствие бури. Любопытно, если сейчас очень злой дракон станет очень большим и очень злым драконом, его арктической наследственной злости хватит для того чтобы зачать с душной июльской ночью небольшое такое столичное торнадо, силой равному одним разнесенным в дребезги дверям?

Отредактировано Euclid (03.02.2015 17:39:23)

- По необходимости, - задумчиво повторил дракон, будто и не слышал всего дальнейшего. Просунул руку под приталенный мальчишечий пиджак, пощупал орубашечный мальчишечий бок - от пояса до подмышек. - Странно, ребра с голодухи не выпирают. - Та же рука, пронзительно белая на фоне черной тонкошерстной ткани, сняла с нее мелкую соринку и ретировалась обратно, за затянутую в другую черную ткань спину, - Пиджачок хороший. Вы в нем, видимо, в оперном театре просили подаяние на лечение вашей тяжело больной маменьки? Или папеньки, у которого систематически тащите элитную выпивку? А работать в свои - сколько вам там, шестнадцать? - по необходимости, не пробовали никогда? Увлекательнейшее, между прочим, занятие.
Змей говорил это ровным тихим голосом, таким же равнодушным и мало живым как и его взгляд, которым он упирался куда-то в прикрытый крашенной челкой лоб. Его ярость ископаемая по-прежнему вымораживала теплый летний вечер, но с человеком Змей говорил не зло - даже на раздражение не тратился. Не потому, что хотел унизить, а потому, что как раз от этого юнца он больше ничего не хотел. Потому что Натхайр прекрасно понимал: чтобы не сказал он, это ничего не изменит. Бесполезно словами объяснять базовые принципы жизни глухому, как никогда похожему на потомка не Бога, но обезьяны. Вместо этого он засмеялся - тоже тихо и как-то не по-живому, впрочем, этот смех был самым уместным именно здесь, в этой гостеприимной грязной изнанке города.
- Ай, глупости какие! - белозубо, белоклыкасто щерился мужчина, бликуя белейшими на фоне дегтярности зрачков белками, - Ай, наивности! Будто Вам, маленький, не известно, что я вовсе не человек, а, значит, и принципы, и морали у меня совсем не человеческие. Что мне тот бедолага? Я дал ему выбор: он мог не заметить, он мог попросить прекратить, он мог пересесть, он мог ударить. Я дал выбор Вам: Вы могли меня разоблачить, тоже попросить прекратить, заступиться за того "парня" действием. Вы оба много, что могли, но вы выбрали то, что выбрали. Каждый выбирает по себе, а я смотрю и делаю выводы. - Черно-белый смех оборвался шипением, будто на бобине диафильма закончился негатив. - Быть может, Вы желаете обсудить мои права на данные забавы?
В ночной столице разгорались фонари. Афины одевались в освещенные окна кварталов, полнились бледно-рыжим, голубовато-белым сиянием. Без очков идти домой будет неприятно, - решил дракон и не подумал просить у Дерека свою собственность обратно. Ни просить, ни требовать, ни отбирать. Ну его, этого скучного, предсказуемого до черточки, мальчишку, этого не блестящего воплощения Орфея, героя, который никогда не был мелочным. Змей вернется в свою лавочку под утро, когда небо станет сереть и экономный муниципалитет погасит лишние огни. Но до этого он навестит одну забегаловку, просочится в нее под самое закрытие, застигнет хозяина за подсчетом дневной выручки, спровоцирует его, по обыкновению, на хиленький конфликт и вместо ограбления расплатится сполна за нанесенный ущерб и за все, что съели-выпили ранее он и его душевно нечистоплотный спутник. И смущенно отщипывая тонкими бледными пальцами металлические зубья вилки, посоветует умиротворенному хозяину все же сменить эти свои вызывающие двери

Перемене в горении пламени всегда есть видимые причины: сквозняк, подброшенное топливо или, напротив, прогорающие дрова. Всегда видимы причины и всегда видимо это изменение. Вода противоречива. Под белой пеной крутой волны зиждется ленивое равнодушное колыхание. Под зеркально гладкой лентой реки скрываются бешеные водовороты и глубокие омуты. Течения бывают не только теплыми или холодными - на одном участке они могут быть друг другу совершенно противоположны.
Морской дракон не просто физиологически частью состоял из воды - частью себя он и был стихией. Предопределение поступков или реакции было противно самой природе его.
Кто бы сказал еще в начале вечера, когда в ладонях неги их укачивал бессмертный Гендель, когда Змей был настолько благодушен, что позволял интимное шепчение в ухо при всем честном народе, что едва за полночь, всего через несколько часов, толстая серебряная цепь артефакта будет давить его шею: "Угомонись!"? Любой, кто хоть сколько-нибудь часто встречался с черно-белым ценителем прекрасной музыки.
- Вы все же хотите обсудить мои права, - очень тихо, как-то придушенно, и очень удивленно резюмировал Юклид того, кто танцевал сейчас перед ним босой наглостью да по острым кораллам очень человеческих доводов. Он стал очень бледен, пожалуй, еще бледнее, чем был до этого, хотя казалось, что дальше выцветать уже некуда. А если хорошо присмотреться, то легко можно было заметить, как... Впрочем присматриваться было некогда и некому: Поэт вещал, сраженный стройностью своих умозаключений и плавно скатываясь в них на очередную жалобную оду горькой своей судьбе, а Нахайр слушал, не сводя с него круглых, омутом черных, внимательных глаз. Слушал, и расстегивал запонки на манжетах. Слушал, и распускал узел галстука. Слушал, и убирал запонки, галстук, булавку галстука и часы в карман. Слушал, и одну за одной поддевал аккуратными, но отчего-то воронеными, ногтями сначала пуговицу пиджака, затем меленькие пуговки жилета - плавно, не спеша. Смотрел глазами темными, ресницами густыми кокетливо обведенными, под челку черную крашенную, будто тщился разглядеть в озлобленных снежинках что-то для себя очень ценное, надежное. Смотрел, и выбирал из-под пояса сорочку свою, и расстегивал ее - сверху вниз. Тоже медленно, тоже не спеша. А когда расстегнул все, то повел плечами и выскользнул из одежки, как росток из скорлупки семечка. За последнюю декаду с Аминтой Юклид исхудал, иссох. Сквозь тонкую кожу отчетливо прорисовывалась каждая сухопарая длинная мышца, каждая жила. В драконьем теле по-прежнему чувствовалась сила, но эта сила стала иной, болезненно-агрессивной, не перекатывающейся упруго, а пульсирующей, будто в такт мерцанию серебра артефакта. Прежде чем взяться за ремень брюк, Натхайр осторожно, успокаивающе, погладил подвеску, чуть потревожив этим толстую цепь и вот теперь уже не приглядываясь стало понятно, что не отросшие темные пряди отдельными волосками касались плеч - от загривка вперед, на ключицы, по внешней стороне рук, по ребрам, одевая их в ажурный корсет, как угольным рисунком по грунтованному холсту бежала крупноячеистая сеть. Бежала или проступала? Если бы Дерек в эту минуту мог зайти своему собеседнику за спину, он бы дал однозначный ответ. От лопаток, от ребер, с боков к хребту кожа наливалась чернилами, становившимися вовсе графитно непроглядными, глянцево блестящими к позвоночнику, там, где в драконьем обыкновении располагался страшный острый гребень. Но у юноши не было этой возможности, как и многих других, потому как когда левая драконья рука расстегивала и ослабляла в шлицах ремень, правая, должная ей помогать, неожиданно зажила самовольно, сцапала паренька за лацканы и потащила его вверх от земли. Тоже медленно, будто имел самые серьезные опасения порваться кожей до прозрачности истончившейся. И шел к противоположной стене узкого междудомного проулка медленно и плавно, и прижимал ношу свою к каменной кладке почти нежно, словно расплескать его боялся движением неосторожным. Достаточно и того, что под ботинком уже хрустела оправа очков.
- Несносный вы мальчишка, - тело уже не вибрировало - откровенно содрогалось, стремясь целиком ворваться в танец изменения. Это дрожь была такой осязаемой, чувственной. Если бы Змей не был в таком бешенстве, то не постеснялся бы отметить, что подобное балансирование на грани сущностей приносит ему мало с чем сравнимое удовольствие, - Не играйте в миссию. Это вам не по плечу.
Электрический свет фар на мгновение выхватил из темноты экзотическую картинку, вполне уместную на страницах какого-нибудь американского комикса, а не в живом воплощении на тихой афинской улочке. Впрочем, знают ли те фантазеры, что вообще происходит на тихих афинских улочках?

Было. Все было. Между ними этой ночью. Было. И ничего не осталось.
Ни надежды. Ни иллюзий. Ни сродства.
Тени корчились в тенях. Тени бились. В ритме танго? В агонии.
Было. Влечение. Да, и оно тоже было.
Была. Жалость. И она тоже была.
Был. Голод.
Только он и остался.
Расхожие истины облетали шелухой: не говори с незнакомцем. Не доверяй незнакомцу. Слушайся своего инстинкта. Не гуляй по темным улочкам. Беги.
Был. Обруч горячей ладони на холодной коже. И стремительно чернеющая вязь рисунка под ним, как ожог.
Были. В черном омуте распластанные раны зелени. Не рассуждающие. Не думающие. Не видящие.
Действительности - не было.
Миллионы лет назад все началось с биения. С пульсации одной частицы в ритме другой. Все началось с резонанса. Все началось миллионы лет тому назад со стука живого сердца в жадных лапах вечности.
Стоило сердцу забиться как тут же объявился тот, кто захотел его съесть.
Рыбы начинают трапезу с головы, крысы предпочитают хрящи, кошачие лакомятся мягкой требухой, а волки стреножат конечности. Дракону импонировало закованное в клетку ребер говорливое сердце.
Был же, кажется, этот момент ожидания, был. Когда, вздрогнув прикосновением, Змей замер, нерешительно прянул назад, на четверть скользящего шага. Когда, будто потерявшись, неловко, не человечески передернул оплетенными чешуйчатым узором плечами, склонил, по-птичьи, бескостно голову, словно не туго охваченная короткой цепью шея у него была, а гибкая лоза. Когда лицо его опять потеряло возраст, чертами лишь обозначенное, так же, как чуть обозначены были под кожею щек ни тридцать два людских, а многим больше острых изогнутых зуба. Когда левая, вдруг тоже самовольная рука, оставила терзать ремень и двинулась на сближение с побледневшим мальчишеским лицом, будто пробуя его на ощупь, будто дракон враз перестал доверять глазам, будто ослеп, как при ярком дневном свете...
Был же этот момент? Был. И теснили холодные, черными острыми ногтями увенчанные, пальцы друг друга на вороте чопорного пиджака Дерека. И спорили меж собой руки - одна его жаркими ладонями оканадаленная, другая сиротливая, замерзающая - обе веса юноши совсем не замечающие, поднимающие его все выше. Спорили за права владения, пока не определились где право, где лево, где светлое цепляется к черному. Спорили пока сами себя не развели под град осыпающихся пуговиц, под треск рвущейся ткани.
Был же у Дерека шанс?
Нет. Не было.
Даже если бы он сам не держался за предплечье Юклида, не успел бы он выскользнуть из своей одежды, не успел бы утечь весенним ручейком, оставив хищнику на память лишь пиджак с рубашкой. Если добыча травоядная, то перед близкой хищной тварью она цепенеет. Такова предопределенность.
А может виной бешеное змеиное обаяние?
Тем не менее, когда тканные крылья распахнулись, когда створки портняжьей раковины отворились, руки холодные не медлили, к живому горячему телу потянувшись. Подхватив и вновь вздернув верх, к животу голому доступ открывая, к груди худенькой, не загорелой, к сердечку частящему под тонкими реберными арками.
Тук-тук. Тук-тук. Тук-тук.
Кто слышал хоть что-то прекрасней?
Тук-тук. Тук-тук. Тук-тук. Тук?
Припав щекой и ухом к груди человека дракон слушал, щурился счастливо, и слушал. Тук-тук, тук-тук, тук-тук. Вдыхал пряный запах людского страха, облизывал нетерпеливо пересохшие губы, порыкивал тихо, для себя незаметно, в такт выдохам, но медлил. Слушал. Как бьется она там, частица нетленного вкусного бытия, под тонкой бледной кожей, под несолидной жировой прослоечкой, под плевральной оболочкой, в объятиях сладкой легочной ткани, в сетях бронхиол. Тук-тук. Тук...
Не наслушаться. Не пресытиться.
Черные когти экстатично сжимались, впиваясь в плоть человеческую белую, бренную, до крови.
Тук-тук. Тук-тук.. Так же, покорно затухая, будет биться оно в змеиной ладони и это уже повод не спешить с трансформацией. Тук-тук, тук-тук, так же будет биться оно если прикоснуться к нему языком из груди еще не вынимая. А если вскрыть эту грудь изнутри, по одному отгибая реберные лепестки, буро-сизое сосредоточение ее будет трепетать: тук-тук, тук-тук. И вздрагивать будет, если острым когтем по нему осторожно вдоль вести, мышцу вспарывая. И содрогаться непримиримо, если одну за одной артерии да венки не спеша перекусывать, а потом чашей ладони поддеть, в ночь, в темноту извлекая.
Юклиду казалось, что ждал он этого момента вечность, вслушиваясь в торопливое биение. Терпел бесконечность, принюхиваясь, пробуя кожу солоноватую языком в такт, урчал голодно.
Всего лишь казалось.
Не утерпел.
Провел языком от диафрагмы до соска левого, вдохнул жадно, вновь спустился чуть ниже, ртом припал, целуя тонкие косточки да и вгрызся, по живому, ровно во второе снизу ребро.
И были губы, кровью опаленные.
И рык довольный был.
И крик был.
И звон лопнувшей цепи амулета.
И раздавшееся из-под ног высоким не героическим дискантом:
- Помогите!
Ребро тонкое, кость безмозглая, так на зубах и не хрупнула, не вырвалась из тела тощего вместе с мясом диетическим. Разжались челюсти. Надолго ли?

[audio]http://pleer.com/tracks/4559139gde5[/audio]
Серьезно?
Юноша затрепыхался, задергался, заколотил беспорядочно конечностями, попадая хаотично, но метко. Особенно ногами - острыми носками некогда начищенных туфель по бедрам, болезненно разбивая ударами напряженные мышцы. Особенно коленями - не менее острыми, чем носки ботинок, но куда более весомыми и нацеленными. На драконью печень. И почки. На незащищенный впалый живот. Впрочем, руки, отцепившись наконец-то от многострадального предплечья, немедленно озаботились сохранностью змеиной прически и однородной окраски тонкой кожи его лица. Разбуженный человеческий инстинкт самосохранения, помноженный на живучесть Двуликого, в считанные мгновения преобразовали количество в качество и действия Дерека достигли замутненного голодом драконьего сознания. "Что же я делаю, изверг?!" - спохватился ошеломленный натиском хищник, - "Что же творю, окаянный?!" И отступил, и сдался, и выпустил юношу из своей крепкой хватки. И отвернулся, пристыженный собственным малодушием, обхватывая голый, разрисованный чешуей, торс свой тонкими жилистыми руками, будто стараясь удержать в узилище плоти природные порывы.
- Извини, - сказал ночи и стене напротив, - Беги.
И не шелохнулся монстр, чудище хтоническое, беззаконное, пока торопливые шаги Певца не стихли вдали...
Серьезно?
Серьезно можно рассчитывать на то, что затянутое в бесшабашную пляску трансформации тело заметит жалкие потуги невооруженного ничем, кроме отчаянья, юнца, за всю свою жизнь не превозмогшего ни одного сколь ни было существенного боевого искусства и даже их зачатков? Что тварь, каждая клеточка, каждая жилка, каждый орган, каждая косточка которой ежесекундно тщится изменить себе размер, массу и молекулярный состав, оценит столь незначительное внешнее воздействие и отнесет ее к разряду "больно"? Да у него внутренние органы самовольно местами меняются, что ему какие-то побои!
Это ведь дело совести, правда?
- Ты что вопишь, Орфей? Совсем оглушил!
- Что я воплю?! Да ты посмотри, скотина плотоядная, что ты сам творишь! Ты что с мальчиком делаешь, червяк ископаемый?!
- А что делаю? Ем. Чуть-чуть. Кушать очень хочется, а он меня расстроил. С концерта увел, бегать заставил, кучу неприятностей наговорил. Вот я и решил его съесть. А что, нельзя?
- Нельзя! Юноша большое дарование! Да ты счастлив должен быть что вообще с ним знаком! Как часто на твоем пути попадаются настоящие, всамделишные герои, славой не испорченные? А ты некультурно пасть разеваешь! Стыдись, Натхайр, стыдись!
- Не буду. Ну, допустим, с пожиранием я и впрямь перегнул, мальчик на самом деле талантлив. Да и не виноват ни в чем, если присмотреться хорошенько. Но ведь кушать-то хочется, а он бегать заставил, морали читает, да и вообще, сказал, что видел как я на стенку лез. Солидный дракон и вот прямо таки и на стенку! Вот я его к стене и того.. И подвесил. И пока не извиниться, не отпущу, так и знай!
- Дерек, зайка, извинись, а? А то этот самодур на самом деле не отпустит..
Конечно, это дело совести. Вот только не слепку личности в артефакт замурованному дракону этику пропагандировать. Не ему, жизнь свою давно промотавшему, указывать зверю разумному что, когда и с кем тому творить. Не ему, монете разменной, недолговечной, коли взяться за него с придумкою, к совести дракона взывать. Может, и впрямь Юклид не столь голоден, чтобы нападать на человечину в центре города, чтобы не держать ни себя, ни тело свое изменчивое, под уздой разума, но если он пошел на то, чтобы извалять в пыли любимый пиджак, значит так ему было нужно. А артефакт.. Как упал под ноги, как крикнул разок, так и заткнулся, ногой змеиной лицом в грязный асфальт развернутый и ногой же на затылок придавленный. Все же неудобно это быть одной головой без рук, сколь бы ни было древней.
Бывают ситуации, в которых словами помочь трудно. А если их еще и слушать никто не желает, так тогда и вовсе не возможно.
В действительности же...
Безгранично, видимо, было желание Орфея защитить частицу своей души в мальчика прихотью богов заключенную, раз удалось артефакту, вещи простой по сути, самочинно принять иную форму. И крик его, намеренно высокой, противной тональности, во всем похожий на голос испуганной истеричной девчонки, взвился к звездному небу, чувствительно приложившись к чуткому драконьему слуху. И пока он, оглушенный, ярился, встряхивал головой, отвлекался на барахтающегося в хватке Дерека, помощь артефактом вымоленная все же пришла. И новый резкий звук разорвал тишину проулка. Звук выстрела. Первая пуля, заставив вздрогнуть и хищника и жертву, ударила в каменную кладку. Юклид вывернул голову, ощерился, но не успел предпринять ничего иного, потому как вторая пуля не замедлила себя ждать. Бок обожгло. Кусочек свинца легко прорвал кожные покровы и затерялся где-то в холодной глубине. Дракона отбросило от юноши, почти уронило. Он едва удержался на ногах, но устоял, вот только аппетит потерял мгновенно. Не до еды было, когда на сцене появился новый противник, да еще и вооруженный. Случайный прохожий, слишком сознательный, чтобы не вмешиваться в чужие приватные дела? Полицейский, находящийся на патрулировании совсем неподалеку, и первым откликнувшийся на вызов не спящих граждан? Кем бы он ни был, он был...
... без гранатомета. Трансформация в истинную форму дело доли секунды, а глубоководную броню малокалиберным оружием не возьмешь. Да и гранатомет, возможно, не поможет. Змей не мог ручаться, не было у него повода побывать на военном полигоне и вволю пострелять в щедро выделенный фрагмент своей шкуры, чтобы сказать наверняка. Но то, что пулеметная пуля не берет, это достоверный факт. Были в его бытие войны, и очереди из станковых орудий тоже были. Но это было в другое время и не в центре старого законопослушного города. В этой же действительности крик Орфея так и остался единичным призывом, да и тот затерялся среди глухих каменных стен. Это Афины, детка, а не американские комиксы. В Афинах, так уж повелось, законы природы действуют во всей красе и не бывалом где-либо еще разнообразии. В Афинах, в старом городе, ночью, несколько проголодавшийся охотник ни за что не выпустит из лап уже надкушенную добычу, как бы она не трепыхалась и как бы кто не вмешивался. Да и вмешиваться не кому: в культурной греческой столице испокон веков по ночам и не такое творилось, чтобы большинство местных жителей не выработало в себе стойкий иммунитет к пустопорожнему любопытству. В Афинах кровожадные чудища чаще всего отвлекаются не по зову совести, а на досадные помехи в виде, к примеру, наспех завязанных носовых платков, что имеют свойство съезжать на покрытом испариной боли и страха мальчишечьем теле в самые неподходящие моменты. И чудищам проще придавить добычу к стене одной рукой, чтобы развязать платочек и, предварительно лизнув, подуть на ранку, чем терпеть это досадное неудобство. После чего чудища, одарив многообещающим и совершенно разумным взглядом свою нечаянную трапезу, вновь вгрызаются в хиленькое тельце, на этот раз все же перекусывая ребрышко.
Разрезанные вены на обраслеченных руках или сожранное в подворотне сердце - какая, к химерам, разница, если жить хочет только тело?
Человек, ты же искал встречи со зверем? Ты его нашел. Так что же ты будешь делать теперь?

Отредактировано Euclid (20.03.2015 22:13:53)

Дерека можно было похвалить: из всего многообразия действий он наконец-то применил эффективное. Вот только эффект, хоть и включал в себя прекращение поедания и даже более того - освобождение из загребущих пока еще рук, вряд ли полностью соответствовал ожиданиям юноши.
Змея прозвали змеем не столько за паскудность нрава, сколько за очевидное внешнее сходство. И как бы драконы не кокетничали, не отнекивались, с рептилиями у них было гораздо больше сродства, чем с любыми иными представителями живой природы на этой планете, даже больше чем с амфибиями или, скажем, с рыбами. Не кожа - чешуя и связанная с ней необходимость периодической линьки. Строение скелета, расположение внутренних органов. Строение глотки и некоторых органов чувств. В частности, зрения. В истинной форме у Юклида не было привычных млекопитающим ресниц или подвижных век. Было два сросшихся до одной прозрачной пленки века и одна мигательная перепонка, в совокупности вполне способные защитить уязвимое зрение ото всех превратностей глубоко подводного существования.
То, что превратности чаще всего случались на суше, не имело решительного значения.
Дерека можно было похвалить - он ткнул дракону пальцем в глаз. Пальцем, не копьем, не ножом, не деревяшкой какой, что не жаль, а родной музыкальной конечностью.
Если бы Натхайр взялся все же юношу хвалить, он бы определенно сочувственно поинтересовался: на сколько частей он свой пальчик сломал.
Полное обращение занимает не более доли секунды от принятия решения до полноценного воплощения. Это раз.
Гравитационный щит хранит зверя от угрозы быть раздавленным самим собой, то есть, в границах своего влияния снижает массу объекта не в разы - в тысячи раз. И пусть контур щита вплотную соприкасается с кожными покровами - находчивый юнец полез во внутрь. Это два.
Зрение в самом деле у дракона уязвимо, а ввиду того, что и не восполнимо, оберегаемо безмерно, на уровне безусловных рефлексов. Это три.
Но все это технические подробности, мало интересные стороннему наблюдателю, как и тот незначительный факт, что Змею уже и физически было сложно удерживаться на грани. Всему существует предел. Всему, тем более боли, а изменчивость без нее не возможна. Иное дело, что при смене облика большинство нервных окончаний блокируется чем-то гораздо более могущественным, чем самый совершенный разум, но если эту самую смену уже сознательно затягивать, если силой воли вмешиваться в отлаженный процесс, то и расплата за такое самодурство бывает велика. Юклид терпел, получая даже своеобразное удовольствие от букета ощущений, сродних с ощущениями отжимаемого в ручную белья или зерна, что отбивают цепом, или бумаги, пропущенной через квиллинг, а может то же наслаждение испытывают овощи в блендере, но когда юноша прикоснулся к его веку, терпение кончилось тут же. Лопнуло быстрее мыльного пузыря, придавленного увесистым инстинктом самосохранения.
Змей честно пытался удержаться, пытался отстраниться, сразу как только осознал к чему может привести невесомое поглаживание, пытался отвернуться, но не успел. Тонкий мальчишечий палец устремился в самый зрачок и не было шансов спасти от него стекловидное тело глаза. Спасти и одновременно удержать баланс сущностей. Дракон сорвался в метаморфозу как канатоходец срывается в пропасть.
Зрелище вышло фантасмогоричней некуда.
Из черных, со отутюженными стрелочками, мужских костюмных брюк, попирающих асфальт начищенными туфлями, в миг единый выросло нечто. Нечто до самых крыш. До самого звездного неба.
Все что Юклид успел - задрать подбородок, скидывая мальчишечьи руки с себя. Скидывая ли? Соскользнули они, когда вместо лица, оказалась исполинская чешуйчатая морда, когда мягкие - для дракона мягкие - мелкие чешуйки зоба наждаком прошлись по оголенному торсу Дерека, когда всеми силами стараясь не размазать юнца по кладке кровавой соплей от земли до самой крыши, Натхаир прижимался затылком и хребтом к противоположной стене узкого, слишком узкого проулка. Рога и гребень определенно не умещались, обозначая снопами искр и кирпичной крошкой глубокие борозды протеста рамкам. Со стоном, с утробным рыком, драконья морда взвилась к небу, клацнула острыми зубами на бледный диск луны и нырнула обратно в городские оковы, в статичный плен хрупкой человеческой плоти.
Брюки, что радует, не порвались.
В клубах пыли, под шелест осыпающихся кирпичей, кутаясь в резкий запах окалины как в рубашку, взъерошенный темноволосый мужчина с легким тремором бледных, но совершенно лишенных каких-либо рисунков, рук сказал, обращаясь к столь же взъерошенному, изрядно помятому, окровавленному подростку:
- Это было забавно. Продолжим?

- Это намек или предложение? - светски поинтересовалась припорошенная пылью химера, с любопытством разглядывая сложенную Дереком комбинацию пальцев. Увы, с современной англофицированной трактовкой этого интернационального жеста Юклид ознакомлен не был - не в тех кругах вращался плотоядный меломан, чтобы быть в курсе всех новинок в сфере неформальной коммуникации, и по тому несколько недоумевал, отчего юноше взбрело в голову повторно уведомлять дракона о своих пристрастиях. И ладно бы оттопыренный пальчик был недвусмысленно направлен на Натхайра, это еще можно было бы расценить в качестве попытки оскорбления. Но юнец указывал в небо, и даже, в некоторой степени, с уклоном на себя, - Позвольте, воздержусь. Сношение в подобной обстановке меня прельщает только в редких случаях. К сожалению, эта, в данном контексте, не возбуждает.
Руки дрожали от пережитого напряжения. Ноги, кстати, тоже чувствовались неустойчиво. Плечи сводило судорогой недавней частичной трансформацией, спина застыла так, будто пока Змей отсутствовал в шкуре ее заменили на деревянный макинтош в натуральную величину и раскраску. Дышать было тяжеловато, а сердце в груди металось как заполошное, достигая почти шестидесяти ударов в минуту. В носу свербело и тянуло чихнуть, но обручи ребер болезненно мешали, глаз, атакованный Двуликим, чесался неимоверно. Наклоняясь за серебряно поблескивающим в крошеве артефактом, Змей чуть не потерял равновесие. Дракону, определенно, было не до утех. Больше всего его тянуло сейчас прилечь, желательно на прогретом солнцем мелководье, и не двигаться ближайшие несколько сезонов. Или лет, пока водорослями и ракушками не обрастет.
Но как художнику, ему было интересно, ровно ли легли на юноше, что противоречиво сопел, благоухал кровью и страхом, и при этом еще шебуршился, тщась нащупать что-то надежное, раны. К сожалению, за спиной Дерека не было ни эсминца, ни танковой дивизии, задержавшие бы приближение истязателя, только стена и вариации мелкого пакостничества, которые Юклид мягко говоря, не приветствовал. Настолько не приветствовал, что вполне мог передумать дорисовывать шрамописью лишь на боку человеческом букву "дельта" - дракон, право, - и занять себя, к примеру, гравировкой по черепной кости. Витиеватой, с вензелями.
- Покажи.