Прямые лучи в семьдесят ватт не гладят россыпь каштановых волос, а едва их не сжигают; Скарлетт то и дело морщится от невыносимо яркого света, беспощадно бьющего по чувствительному кошачьему зрению. Раздраженная теперь не только тенью прошлых бед, но страхом перед будущими, она сильнее стискивает пистолет в руке, хмурится, поджимает губы и, не моргая, смотрит на грудь, в сердце которой решительно вжато дуло. В её руках всего лишь пневматика, и она это прекрасно знает; пневматика не убьет даже выстрелом в упор, но будет больно, смертельно больно. Разбитый, но не убитый, окровавленный и ударенный той рукой, которую когда-то так крепко сжимал, он будет лежать посреди светло-желтых стен, невидяще смотреть в потолок и вопрошать «Почему я?». Тонкие губы будут алчно хватать холодный воздух, чтобы хоть немного потушить обжигающий огонь в груди; возможно даже он возведет сжатые ладони к небу в жалобной молитве собственной Богине, которая рано или поздно снизойдет с трона и пошлет священное исцеление подопечному. Он выживет, конечно же, ведь пневматика убить не может. Но дыра, то есть шрам, останется. Не на день и не на два, а на всю жизнь, черт возьми. Потому что такой поступок и такая боль – они не забываются.
Разбитая, но не убитая, окровавленная и ударенная той рукой, которую когда-то так крепко сжимала, она лежала посреди собственной гостиной, стеклянным взглядом смотрела в потолок и тихо вопрошала: «Почему я?» Губы отчаянно хватали слишком горячий воздух для того, чтобы потушить пожирающий огонь в груди, безгласными стонами, хрипами и молитвами оглушались стены и комнаты – все, что угодно, только излечите, затяните эти раны и ссадины, которые не саднят кровью, потому что находятся где-то внутри. Боль неуправляемой стихией расползалась по телу и накрывала с головой – хотелось не кричать даже, а орать, черт возьми, разрывать глотку в кровь, царапать собственную кожу, биться головой о бетон стен. Она никогда его не любила, никогда не любила, нет, никогда не любила, не любила, но почему так больно, черт возьми?
Она выжила, конечно, ведь пневматика убить не может. Вот только дыра, да, именно дыра – большая, темная, слишком холодная и пустая – она останется в ней навсегда. Потому что такая боль – она не забывается. Она накрывает с головой. Она отправляет и забирает в свой собственный мир – читай – убивает. Потому что боль убить может.
И вот сейчас она стоит, невидящим взглядом смотрит на дуло, с силой вжатое в чужую грудь и понимает, что хочет его – героя-самозванца – заставить прочувствовать ту боль, которую чувствовала она, когда разбитая и окровавленная, но не убитая, лежала посреди гостиной. Как это глупо, черт возьми, как глупо и абсолютно бессмысленно. Зачем, Скарлетт?
- Отвези меня домой, - это полноценный приказ, только слишком тихий.
Она медленно опускает пистолет, проводя дулом линию от сердца и по ребрам. И протягивает бесполезное оружие, которое и убить не способно, в его сторону, мол, забирай, оно твое.
- Нет, не домой. В отель, - стеклянные глаза подняты, смотрят безразлично и холодно в глаза напротив. Нет, ей не лучше и не станет лучше, черт возьми, не сейчас и не сегодня, возможно, дней через –цать, недель через –цать, лет через –цать. Но не сейчас и не сегодня.
- В центральный, - она не может вернуться домой, потому что там, черт возьми, дочка, у которой его голубые глаза, пропади они пропадом. И руки, что она будет протягивать в сторону матери – это руки мужа, которые держали так крепко и подняли так высоко, а потом с силой швырнули на землю – куда-то о скалы или о камни. И лучше бы она умерла, ей Богу, чем разбитая и окровавленная лежала посреди гостиной и смотрела в потолок.