Им пятый день давали есть
Соленую треску.
Тюремный повар вырезал
Им лучшие куски -
На ужин, завтрак и обед
По жирному куску
Отборной, розовой, насквозь
Просоленной трески.
Начальник клялся, что стократ
Сытнее всех его солдат
Два красных арестанта
В его тюрьме едят.
А если им нужна вода,
То это блажь и ерунда:
Пускай в окно на дождик,
Разиня рот, глядят.
Они валялись на полу,
Холодном и пустом.
Две одиночки дали им,
Двоим на всю тюрьму,
Чтоб в одиночестве они
Припомнили о том,
Известном только им двоим
И больше никому...
А чтоб помочь им вспоминать,
Пришлось топтать их и пинать,
По спинам их гуляли
Дубинки и ремни,
К ним возвращалась память, но
Они не вспомнили одно:
Где спрятано оружье -
Не вспомнили они.
Однажды старшего из них
Под вечер взял конвой.
Он шел сквозь двор и жадным ртом
Пытался дождь глотать.
Но мелкий дождик пролетал,
Крутясь над головой,
И пересохший рот не мог
Ни капельки поймать.
Его втолкнули в кабинет.
- Ну как, припомнил или нет? -
Спросил его начальник.
Л посреди стола,
Зовя его ответить "да",
Стояла свежая вода
За ледяною стенкой
Вспотевшего стекла.
Сухие губы облизав,
Он выговорил: - Да,
Я вспомнил. Где-то под землей
Его зарыли мы,
Одно не помню только: где? -
А чертова вода
Над ним смеялась со стола
Начальника тюрьмы.
Начальник, прекратив допрос,
Ему стакан воды поднес
К сухим губам вплотную
И... выплеснул в окно!
- Забыл? Но через пять минут
Сюда другого приведут.
Не ты, так твой товарищ
Припомнит все равно!
Начальник вышел. Арестант
Услышал скрип дверной,
И в дверь ввалился тот, другой,
Оковами звеня.
Со стоном прислонясь к стене
Распухшею спиной,
Он прошептал: - Я не могу...
Они ведь бьют меня...
Я скоро сдамся, и тогда
Язык мой сам подскажет "да"...
Я знаю: в сером доме,
В подвале, в глубине...
- Молчи! - Еще молчу... пока... -
А двери скрипнули слегка,
И в них вошел начальник:
- Ну, кто ж расскажет мне?
И старший арестант шепнул
С усмешкою кривой:
- Черт с ним, с оружьем! Все равно
Дела к концу идут.
Я все скажу вам, но пускай
Сначала ваш конвой
Того, другого, уведет:
Он будет лишним тут. -
Солдаты, отодрав с земли
Того, другого, унесли,
Локтями молча тыча
В его кричащий рот.
Тот ничего не понял, но
Кричал и рвался; все равно
Он знал, что снова будут
Бить в ребра и в живот.
- Кричит! - заметил арестант
И, побледнев едва,
За все, что выдаст, попросил
Себе награды три:
Стакан воды сейчас же - раз,
Свободу завтра - два,
И сделать так, чтоб тот, другой,
Молчал об этом - три.
Начальник рассмеялся: - Мы
Его не пустим из тюрьмы.
И, слово кабальеро,
Что завтра к двум часам...
- Нет, я хочу не в два, не в час -
Пускай он замолчит сейчас!
Я на слово не верю,
Я должен видеть сам.
Начальник твердою рукой
Придвинул телефон:
- Алло! Сейчас же номер семь
Отправить в карцер, но
Весьма возможно, что бежать
Пытаться будет он...
Тогда стреляйте так, чтоб я
Видал через окно... -
Он с маху бросил трубку: - Ну?
И арестант побрел к окну
И толстую решетку
Тряхнул одной рукой.
Тюремный двор и гол и пуст,
Торчит какой-то жалкий куст,
А через двор понуро
Плетется тот, другой.
Конвой отстал на пять шагов.
Настала тишина.
Уже винтовки поднялись,
А тот бредет сквозь двор...
Раздался залп. И арестант
Отпрянул от окна:
- Вам про оружье рассказать,
Не правда ли, сеньор?
Мы спрятали его давно.
Мы двое знали, где оно.
Товарищ мог бы выдать
Под пыткой палачу.
Ему, который мог сказать,
Мне удалось язык связать.
Он умер и не скажет.
Я жив, и я молчу!

Пес, распластавшись на полу,
Опять мусолил кость в углу.
Задора прежнего полны,
К игре вернулись шалуны.
Хозяйка, отложив дела,
С улыбкой ужин подала.
Пастух придвинул ветхий стул
И гостю странному кивнул.
Плащ расстегнул в молчанье он,
С лица откинул капюшон;
Сказал: "Такой уж нам почет:
Бродяг не балует народ".
И, словно угадав ответ,
Прибавил: "Что ж, и спросу нет".
Вновь воцарилась тишина,
Невыносима, как вина.
И даже не от слов лихих
Смутилось доброхотство их.
Но что-то им в его чертах
Внушало непонятный страх.
И что-то в голосе самом
Их поразило, словно гром.
Лицо белес полотна,
Копна волос как смоль черна -
Он молод был наверняка,
Но мог сойти за старика.
Когда молчал, потупив взор,
Он был как бы живой укор -
Столь одиноким в этот миг
Казался непреклонный лик.
Но стоило ему взглянуть -
И страх пронзал стрелою грудь.
От состраданья и следа
В вас не осталось бы тогда.
То не был ненависти взгляд,
Ни боль жестокая утрат,
Ни самолюбие, что мстит
По счету прожитых обид -
Но огнь как будто неземной,
Как молнии удар сквозной;
Так освещен, наверно, ад.
Так разве призраки глядят.
И с облегченьем дом вздохнул,
Когда он плащ свой запахнул
И страшный взгляд прикрыл полой -
Как пламя затушил золой.

Мой Телемак,
   Троянская война
окончена. Кто победил — не помню.
Должно быть, греки: столько мертвецов
вне дома бросить могут только греки...
И все-таки ведущая домой
дорога оказалась слишком длинной,
как будто Посейдон, пока мы там
теряли время, растянул пространство.
Мне неизвестно, где я нахожусь,
что предо мной. Какой-то грязный остров,
кусты, постройки, хрюканье свиней,
заросший сад, какая-то царица,
трава да камни... Милый Телемак,
все острова похожи друг на друга,
когда так долго странствуешь, и мозг
уже сбивается, считая волны,
глаз, засоренный горизонтом, плачет,
и водяное мясо застит слух.
Не помню я, чем кончилась война,
и сколько лет тебе сейчас, не помню.

Расти большой, мой Телемак, расти.
Лишь боги знают, свидимся ли снова.
Ты и сейчас уже не тот младенец,
перед которым я сдержал быков.
Когда б не Паламед, мы жили вместе.
Но, может быть, и прав он: без меня
ты от страстей Эдиповых избавлен,
и сны твои, мой Телемак, безгрешны

Плывет в тоске необъяснимой
     среди кирпичного надсада
     ночной кораблик негасимый
     из Александровского сада,
     ночной фонарик нелюдимый,
     на розу желтую похожий,
     над головой своих любимых,
     у ног прохожих.

     Плывет в тоске необъяснимой
     пчелиный хор сомнамбул, пьяниц.
     В ночной столице фотоснимок
     печально сделал иностранец,
     и выезжает на Ордынку
     такси с больными седоками,
     и мертвецы стоят в обнимку
     с особняками.

     Плывет в тоске необъяснимой
     певец печальный по столице,
     стоит у лавки керосинной
     печальный дворник круглолицый,
     спешит по улице невзрачной
     любовник старый и красивый.
     Полночный поезд новобрачный
     плывет в тоске необъяснимой.

     Плывет во мгле замоскворецкой,
     пловец в несчастие случайный,
     блуждает выговор еврейский
     на желтой лестнице печальной,
     и от любви до невеселья
     под Новый Год, под воскресенье,
     плывет красотка записная,
     своей тоски не объясняя.

     Плывет в глазах холодный вечер,
     дрожат снежинки на вагоне,
     морозный ветер, бледный ветер
     обтянет красные ладони,
     и льется мед огней вечерних,
     и пахнет сладкою халвою;
     ночной пирог несет сочельник
     над головою.

     Твой Новый Год по темно-синей
     волне средь моря городского
     плывет в тоске необъяснимой,
     как будто жизнь начнется снова,
     как будто будет свет и слава,
     удачный день и вдоволь хлеба,
     как будто жизнь качнется вправо,
     качнувшись влево.